Зверьё

Мелкий звереныш. Ли учит ее выговариваться, спрашивает, как всегда смотря чуть голову склоня, сквозь прикрытые веки, — следит за тем, как она пересказывает путешествение каких-то гоблинов к огромному вулкану — хоббитов, вообще-то. — Как хочешь, чур дальше ты ведёшь, а то немного и я усну от их необычайного приключения. Ли чувствует в ней упрямство и неумение обижаться, как у своей сестры, но это лишь ещё больше располагает. Марен повторяет его движение головы, приподнимает верхнюю губу и скалиться. Бесится, хоть и не желает показывать это в малюсенькой забегаловке у дороги на Фокс-Ривер. Облизывать губы, показывать желтоватые зубы в улыбке, когда она продолжает играючи злится, царапая ему кисть руки. Маленький, маленький зверь, который все ещё хочет быть человеком, но толком не умеет и говорить. Прячется за молчанием, потупленным взглядом и нежным выражением непонимания на лице. От неё трудно добиться яркой эмоции, наверное, у них в отношениях он за яркое — выцветшие, выбеленные волосы с остатками рыжевато-красного, он хочет считаться за своего, рыская среди толпы потенциальных жерт. А может и нет — Улыбается ребёнку в очередной забегаловке, толкая в бок Марен, заставляя обратить внимание. Это не та улыбка, которую она знает. — хочу такого же. — ты сам ещё ребёнок. — от ребёнка слышу. Им по девятнадцать, но ощущение, что они не меняются, как горы, равнины и небо вокруг их машины, которые сейчас смотрят на них сквозь прозрачное окно у столика. Им вечно будет по девятнадцать, пока они вместе. — вам кофе подлить? — нет, не нужно, он ещё ребёнок. Громко шутит своим звонким голосом, наверное, впервые за все время, как они блуждают тонкими дорогами в розоватом пейзаже закатов, рассветов, настоящей Америки. Не сдерживаясь, не прячась, не стыдясь себя. Ему бы хотелось в большой город, послушать музыку и ощутить запах необходимых ему людей — умных и дерзких, как он сам. Говорят, народы южной Америки съедали сердце врага, чтобы отобрать его силу. Чтож, он не против отобрать смелость. Ему бы хотелось иметь ребёнка, такого же милого, как у женщины у соседнего столика, и у неё неплохая блузка, о чем он заявляет, уходя из дайнера. Ребёнок машет рукой, мать одергивает его, окидывая грязных подростков брезгливым взглядом. Смелость жить вопреки всему — то, чему Марен ещё не научилась, и это видно по ее побегу из рук — зубов? — матери, и она кричит, искривиляя красивый рот, плюется оскорблениями, которые не имела повода применить. Срывается на Ли, ещё больше распаляясь от того, что он не хочет ругаться. Давать выход глупой, человеческой боли. Мы давно в серой зоне — заложники генов, обстоятельств и неумения жить с самими собой. Но мы учимся — прощая себя, тебя и не ставя идиотские правила. Ты хотела бы тащить огромную косу из волос убитых, как Салливан? Думаю, нет. Я отрежу ее, вместе с твоей совестью, потому что жить с ней не получится, не таким как мы. Хоть меня тоже волнуют твои переживания, Марен. Твои вопросы к нашему бытию, которые я воздаю к тому, что нас окружает — ветру, небу, древнейшему в мире и в нас — тяге к поглощению, уничтожению, ко всему, что казалось бы отличает людей от зверей. Но не нас. Запах меняется, и не только при приближении смерти. И я чувствую, как сильно в тебе кипит злость, как отчаяние заполняет твои вены, и как эйфория ударяет в голову, когда я прижимаюсь к тебе сильнее, вытирая слезы о твое старое платье. Тот вечер, когда ты упросила попробовать обычную жизнь — перестроил меня на каком-то из химических уровней, раз при воспоминании о нем, я не чувствую голод, наверное, впервые, — не внутренний, не к твоему телу и не к чужому, лишь мягкое ощущение того, что описывают в твоих книгах: «посасывание под ложечкой», а в моих песнях так терпко звучит Леонард Коэн, понимающий моё состояние в своей «hallelujah». Запах твоей кожи и засохших трав, царапающих наши ноги. Ветер, прохладный, вечерний, приносящий смесь всего природного, почти утерянного нормальными людьми, которыми мы теперь решились стать. После такого желанного и опасаемого «целиком и полностью» захотелось быть хорошим человеком, хотя бы в твоих глазах. Хоть, я знаю, знаю, знаю, мы больше чем это, мы — связь природы с людьми, все самое гадкое и восхитительное в ее жестокости, но дышать твоим запахом, ветром, слизывать запекшуюся кровь в уголке ключицы, наводит на одну лишь мысль. — я так люблю твой естественный запах, хоть он и ничем не отличается от мелкого зверья, которое кажется милым, но откусит тебе палец. Оу, ты уже так делала. — Ли! — бьет его осторожно, хоть и знает, что он не ударит в ответ, даже если она покажет силу. В этом есть что-то от его младшей сестры — желание защитить, хоть они, пожалуй, в одном положении. Просто он осознал себя чуть дольше, и знает, как с этим жить, и желательно получше и подольше. Странная смесь эмпатии и жизненных принципов переливается в ее тихом голосе, а у него в защитных смешках. Отец вообще с тобой разговаривал? Они грязные, потные, в не своей одежде, и вряд ли когда-то заведут свою. «Это мечты, Марен, мы не сможем отказаться от всего этого» — лёгкий полукруг над головой свободной от руля рукой и Ли всегда был королевой драмы, но не хочется ее разуверять, и поэтому лишь поводит рукой, но молчит. Стать хорошим человеком. По крайней мере, он попытается. Так же, как и находил им пропитание, каким бы извращенным это не было бы в глазах «хороших людей». Так же, как и взял ответственность за себя и их жизни. И пойдёт на любые ухищерения ради защиты, и ему не впервой пачкать руки кровью. Точнее, впервой пытаться их оставлять чистыми настолько долго, насколько захочется Марен. Но мораль присуща человеку, а не зверью, и облизывать ее шею, щеки, груди, чувствуя лишь ветер, землю, манящий и вечный запах крови — до дрожи приятно, прекрасно, примирение с природой, своей и настоящей, и сегодня они звери. Ли не знает, зачем они существуют. Зачем они Богу — ветхий завет говорит, что в крови есть душа, и в это поверить не трудно, когда не хочешь с себя ее смывать. А может, специально, оставляя на себе, чтобы прочувствовать цену чувства насыщения, цену их существания. В одиночку все это не имеет смысла. Слово цепляется за следующее, и следующее, и я могу написать книгу о нас с тобой, Марен, такую, что ты перестанешь мне постоянно пересказывать про эльфов и орков. Мы ведь тоже в какой-то степени мистические существа. Хотелось бы сказать нечто большее, чем люди, но ты со мной не согласишься, а я фыркну, скидывая женскую на несколько размеров больше рубашку с плечей, которая лишь сильнее подчеркивает какой Ли — телосложение как жгут, переплетенные веревки, нездоровая худоба и высушенность мышц. Тонкая, светлая кожа, едва ли тронутая солнцем штатов. Слишком красивые, острые черты — немного резкие, такие же острые, как взгляды, которые он бросает на все вокруг, и задерживает на ней, любуясь. Марен возиться с детским браслетом, не зная как зацепить его на своей руке не порвав, и грустно кладёт его в бардачек новой-еще-полчаса-чьей-то машины к парочке фотографий. — что-то тебя не тревожит, что мы съели чью-то маму. Месть собственной? Чёрные глаза, ласковые и жмурищиеся от усталости, проводят по профилю Ли, обдавая его воспоминанием — тёплым, розовым вечером, слишком близкой беседой, и объятиями, в которых он высказал самое страшное и важное в его жизни. — она не слишком хорошо справлялась с этой ролью, раз мы нашли её одну. — куда она дела дочку? — действительно хочешь забрать ее себе? — касается плеча, проводит по шее, посылая мурашки и отвлекая от дороги, и в ее голосе есть нечто елейное, змеиное, а себя он ощущает мангустом, и вот опять — все склоняется к природе, все уходит в неё, и все ее мелкие части когда-то собирутся вместе, как они с Марен — благодаря запаху, благодаря случаю, благодаря крови и закону вещей. — давай сначала попробуем быть вместе. Заходящее солнце отблескивает у неё в глазах, поцелуй на щеке Ли отдает нежностью и лёгким запахом крови. Они попытаются жить как нормальные люди. Возможно не сегодня. Но главное, что вместе.