* * *
Ивакура спит — сказал, что утомился, а они четверо сидят в каюте, ведут ничего не значащую беседу и делают вид, будто все в порядке. Получается плохо: Ито прямо-таки чувствует атмосферу уныния, плотным мрачным облаком окутавшую каюту. Ито понимает: они, старшие члены делегации, должны подавать пример, они не могут показать свою слабость остальным, особенно студентам, тем более — младшим из них, потому что иначе всем им не на кого будет опереться. Но человеческие силы не бесконечны. Ито помнит — помнит так ясно, словно это было вчера: как болело сердце, как сжимало горло от слез, когда он бросил Хару на берегу и отплыл в далекую Европу, и внутренности смерзлись в холодный склизкий ком от ощущения совершенного предательства. Словно душу надвое разорвали — нет, он сам разорвал. Ему и сейчас больно — от то и дело подкрадывающихся воспоминаний, от того, что Хару никогда не увидит безбрежный океан своими глазами, не прыгнет, дразнясь, с его плеча на леер, не заберется по вантам на мачту, сверкая озорными глазами. Не увидит ни Мэрикен, ни Лондон; Ито, конечно, расскажет, и она почувствует — как чувствовали они радости и горести друг друга, только это все равно не то, не так. Ему больно, но Кидо, Окубо и Ямагучи, проходящим через это впервые, должно быть куда больнее. То один, то другой умолкает на полуслове; чуть подрагивают пальцы у Окубо, морщится, как от зубной боли, Кидо, а Ямагучи хватает ртом воздух так, будто задыхается, но никто не говорит о деймонах, оставшихся — оставленных — на берегу. Они собрались здесь, чтобы укрыться от чужих взглядов, спрятались, как раненые звери в норе, вот только друг от друга укрыться не могут. Становится так тошно, что Ито не выдерживает, поднимается на ноги и идет к двери, провожаемый взглядами всех троих. — Душно, — отвечает он на незаданный вопрос, — подышу свежим воздухом. На воздухе и впрямь становится легче, и Ито долго стоит, опираясь о фальшборт, подставляет неласковому ветру разгоряченное лицо и смотрит-смотрит-смотрит, как плещутся волны и лижут черный бок корабля. И, точно волны, плещутся в голове беспорядочные мысли: он думает о миссии, о доме и о далеком Лондоне, который кажется сейчас набором картинок, то потускневших, то по-прежнему ярких; отчего-то вспоминает Шимоносеки — и это воспоминание точно нитью тянет за собой другое. Ито словно наяву ощущает под пальцами густой мех Хару, чувствует, как бьется ее сердце — в унисон с его, как цепляются ее коготки за рукав его косодэ, крепко-крепко, не оторвать; и снова переживает миг их воссоединения — счастье и щемящую печаль. Но под пальцами — пустота. Ито вздрагивает, смотрит растерянно: вокруг — только океан и звезды в вышине. И тогда где-то на краю сознания впервые рождается смутная, почти неоформленная мысль: Иэясу нашел способ сделать так, чтобы деймоны не могли покинуть острова, но теперь, когда Токугава больше не у власти… Мысль пугает — кажется невозможной, практически неисполнимой, и Ито старается отогнать ее. Не забыть, нет. Сейчас не время: слишком много стоит перед ними задач, слишком сильно отстает Япония от западных держав, слишком многое предстоит сделать. Но когда-нибудь Ито к ней еще вернется.* * *
Когда он возвращается, в каюте уже темно. Ито разувается, чтобы ступать тише, и крадется к своей койке, стараясь не разбудить спящих. Он вздрагивает, когда кто-то — Ямагучи — стонет во сне, и в стоне чудится имя; так же звал своего деймона Иноэ в первую ночь плавания. Ито опасается, что Ямагучи разбудит других, но нет, в каюте тихо: все спят. Впрочем, нет, не все: любопытный лунный луч, заглянувший в окно, скользит по полу — и по пустой койке Кидо. Ито медлит: Кидо мог заглянуть к Шоджиро, захотеть подышать морским воздухом или даже луной полюбоваться, в конце концов. И все-таки Ито решается: воровато оглядевшись, оставляет ботинки в каюте и отправляется на поиски. Палуба обжигает холодом ступни даже сквозь плотную ткань таби, но он все равно чувствует облегчение: может, он и привык к западной одежде, только ходить целыми днями в тесной, неудобной обуви все-таки непросто. Кидо отыскивается неподалеку — он сидит, прислонившись спиной к свернутому в бухту канату, без сюртука, в одной рубашке, и смотрит в ночь. Ито догадывается, что он там видит: бесконечное, безраздельное одиночество. Только выйдя море, очутившись там, куда деймонам не было пути, он узнал, что прежде никогда не был по-настоящему один. На звук шагов Кидо не оборачивается, но по тому, как вздрагивает его плечо, Ито понимает: Кидо знает, что он тут. Возле колена аккуратно стоят расшнурованные ботинки, и когда Ито замечает их, его разбирает нервный смех. Кидо наконец поворачивает голову, недоуменно хмурится, но видит Ито без обуви, в одних таби — и край его губ трогает усмешка. Это уже лучше, чем ничего, думает Ито, делая шаг ближе. Кидо опускает взгляд — так не видно, как блестят глаза, но луна играет с ним злую шутку: высвечивает, обостряет черты, обнажает то, что хотелось бы скрыть, и Ито подмечает и складку меж сведенными бровями, и влажную дорожку на щеке, и взметнувшуюся в привычном жесте руку. Ладонь замирает в воздухе, так никого и не коснувшись. Кидо смотрит на нее растерянно, и Ито в который раз за этот день чувствует острую, щемящую печаль. — Мы вернемся, — говорит он очевидное — и такое нужное. Кидо отвечает ему ироничным взглядом, и не понять, что это значит: то ли «Да неужели?», то ли «По-твоему, я нуждаюсь в утешениях?» Ито считает, что да. Пусть Кидо играет в эти игры с Окубо, Ивакурой, Ямагучи, но он в этом представлении участвовать не желает, и смотреть на него — тоже. Он не отступает, и Кидо сдается первым, отводит глаза и глухо говорит: — Иноэ искал Сэгая больше недели. Ито помнит. Ему не пришлось мириться своим деймоном по возвращении, они с Хару бросились друг к другу, едва он ступил на землю Чошу, а кот Иноэ избегал своего человека еще дней десять, и Ито готов был уже позволить ему погладить Хару, точнее, она позволила; и неважно, что так — неприлично, это ведь Иноэ! Только тот все равно бы отказался, и Ито понимал, почему. — Но ведь нашел. — Нашел. Вот только его деймон не имеет привычки проводить все время с чужим, как только выпадет возможность, — Кидо пожимает плечами и усмехается. — Когда я вернусь, мы с Шогику уже не будем скованы расстоянием в десяток-другой шагов. Как и вы с Хару. Ито хмурится, не понимая, что пытается сказать Кидо, и тот продолжает: — Может, она не захочет, чтобы я ее искал. Ведь теперь ничто и никто не помешает ей и Хару уйти, чтобы быть друг с другом столько, сколько они пожелают. По спине Ито ползет холодок, в сердце острыми коготками вцепляется страх: что, если Кидо прав? От одной только мысли о том, чтобы расстаться с Хару не на год или два, а навсегда, к горлу подкатывает тошнота. Навсегда — какое ужасное слово; можно вынести страдания, если они конечны, но бесконечное страдание приводит в ужас, от него перехватывает дыхание, ломит виски, струится по спине холодный пот, и мыслей не остается — только чистое отчаяние. Ито глубоко вздыхает, пытаясь успокиться, трет пылающий лоб. Он напоминает себе: этого не случится, этого не случилось — он пересек океан восемь лет назад, если бы Хару хотела покинуть его ради деймона Кидо, уже сделала бы это, что за глупости!.. У Кидо взгляд человека, приговоренного к смерти и смирившегося со своей участью. И вспыхнувшая из-за пережитого мига сомнений злость разлетается осколками, лопается, как мыльный пузырь, сменяется сочувствием и щемящей печалью. — Почему вы вообще… — начинает Ито, но машет рукой и не договаривает. Ито ведь понимает опасения Кидо — потому и испугался сам. Их деймоны тянутся друг к другу с тех пор, как познакомились в шумном Эдо, тянутся так, как если бы они были близки; Ито старается не задумываться, почему – проще оставить как есть. Кидо тоже, но в минуту, когда впервые оказываешься один, когда кажется – будто часть души потеряна навсегда, сомнения отравляют мысли, разъедают разум. И думается — что будет с людьми, у чьих деймонов, оставленных, брошенных, не скованных с ними расстоянием, есть кто-то, столь же близкий? — Им действительно хорошо вместе, но ни Хару, ни Шогику не давали повода думать, что оставят нас, — с укором говорит Ито. — Но я оставил ее, — Кидо судорожно вздыхает, и Ито понимает: вот сейчас он по-настоящему открыт и уязвим. Все слова о том, что оба они — и Кидо, и Шогику — осознавали, на что идут, решились на этот шаг вместе — из долга и необходимости, куда-то испаряются, и вместо этого он говорит: — Не похоже на вас — такой пессимизм. Кидо бледно улыбается уголком рта, зябко ведет плечами; ему, должно быть, холодно в одной рубашке. — Долгий день. Это не совсем признание своей человеческой слабости, но похоже на него. Ито снимает свой сюртук и набрасывает на Кидо, и тот — победа! — не противится, заворачивается в тяжелую ткань. — Уже ночь, — поправляет Ито и зевает украдкой. — Кидо-сан, пойдемте спать, а? Кидо молча кивает и, прихватив свои ботинки, первым идет к трапу, ведущему в недра корабля. — Я рад, что Хару сейчас с Шогику, — все-таки произносит Ито ему в спину. Кидо останавливается, и Ито гадает: ответит или сделает вид, что ничего не было? Кидо отвечает — негромко, так, что Ито едва удается разобрать слова за шелестом волн. — Я тоже, Шунске. Я тоже.