Орудия могут замолчать хотя бы в ночь, когда поют ангелы

Британской Империи было много веков. За это время он видел подданных своей страны в минуты отчаяния и горя, в моменты торжества и гордости. За это время перед его волей склонилось множество стран, а иногда покоряться обстоятельствам приходилось ему самому. За это время британец побывал и слабой страной на далёких островах, и почитаемой великой державой. В общем, жизненный опыт у Британской Империи был богатым. И последние сутки этот самый опыт нашептывал, что сегодня худшее Рождество на памяти британца. И даже не потому, что он проводил его вдали от дома в окопе — поверьте, это даже близко не самое ужасное место, где заставала его святая ночь. Причина заключалась в том, что Великобританию с удвоенной силой терзала нестерпимая тоска. Шла очередная война — британец уже давно сбился со счета. Когда-то он радовался войнам: это был для него новый шанс показать себя, свою военную мощь, все достижения инженеров его страны. А теперь… Даже если быть упрямым циником и прагматиком — какая от войны польза? Война лишь медленно уничтожает экономику страны. А со временем начинает вызывать у простых людей только раздражение, и они начинают винить во всем политиков, которых приходится снимать с должностей. Новые территории? Их нужно так или иначе обеспечивать, и не всегда это идёт на пользу людям. А каким жестоким и окоченевшим сердцем нужно обладать, чтобы суметь сказать плачущей женщине, глядя ей в глаза, что она посылает сына, мужа, брата или отца на верную смерть? Чтобы сказать, что её детям никогда не суждено будет увидеть родного человека? Чтобы сказать, что смерть кормильца обречет их всех на вечную нищету и унижения? И даже если солдат вернётся — как долго его будут мучить кошмарные сны и кровь на руках? Как долго он будет вздрагивать от громких звуков и речи на другом языке? И вот очередное Рождество выпало на военное время. Великобритания из окопа сверлит взглядом голое дерево перед собой. Вокруг него суетятся солдаты. Он не знает их имен: не видит смысла запоминать, зная, что они все равно погибнут — слишком уж напряжённый этот участок фронта. А Великобритания всё переживёт. Какие бы адские муки не сносили его тело и душа, он будет жив, пока живо его государство. С какой радостью он бы отдал всё своё бессмертие простым солдатам, лишь бы они перестали тысячами умирать в агонии на его глазах! Британец ненавидит оставаться последним выжившим. Все они сейчас могли бы быть не в грязных ледяных траншеях, а в своих теплых и уютных домах, вместе со своими семьями. Могли бы наряжать ёлку, вешать на нее украшения, класть под неё коробки с подарками. Могли бы выпекать имбирные пряники и угощать ими близких. Но ничего этого не будет. Великобритания вздыхает и всматривается в темноту, где должны быть немецкие позиции. Удивительно, но сегодня здесь тихо. Привыкший к жестокости и насилию британец ждёт подвоха, когда уже который час не слышит оглушительной стрельбы немецких и союзнических орудий, предвещающей чью-то смерть. Ничья кровь сегодня не пролилась на покрытую свежим снегом землю. Великобритании бы впору радоваться, но он не может. Хрупкое затишье заполняет его мысли тоской, граничащей с отчаянием. Вдруг среди вражеских окопов загорается огонёк. Немцы расставляют на окопах свечи. Сначала загорается одна, потом две, десяток, сотня — и вот весь их стан освещается мягким светом. Великобритания с изумлением замечает повсюду большие ёлки и маленькие еловые ветки, алые атласные ленты от коробок с подарками и такого же цвета шерсть — из нее связаны теплые носки и свитера. Фольга, в которой матери и жёны солдат присылают им шоколад, сверкает в свете теплого пламени. Британцу стоило бы отдать приказ обстрелять так хорошо видные вражеские позиции, но… Он сам себя не простит, если сделает это. — Ich steh an deiner Krippen hier, — вдруг раздаётся медленное немецкое пение. Одни солдаты оборачиваются на поющего товарища в изумлении, другие — с опаской смотрят в сторону британцев и французов. Третьи же… — O Jesu, du mein Leben, — подхватывает рождественскую песню товарищ поющего солдата. — Ich komme, bring und schenke dir, — раздаётся ещё несколько голосов. — Was du mir hast gegeben. — смелеют и остальные. Великобритания затаивает дыхание, видя, как все больше и больше немцев поют о рождении Иисуса Христа, совершенно забыв о войне, о врагах неподалёку, о своей тяжёлой судьбе. Британца аккуратно тормошат за плечо, спрашивая, стоит ли что-то сделать, но он лишь отмахивается и поднимается из окопа. И выходит на нейтральную территорию. Это спонтанное решение, и Великобритания поздно осознает, что может пожалеть о нём. Его быстро замечают, но не спешат стрелять. Лишь смотрят в его сторону недоверчиво, но с бесконечной надеждой, что он не осмелится пролить кровь в святую ночь. Великобритания спешит оправдать надежды немецких солдат. — Oh holy night! The stars are brightly shining, — прокашлявшись, напевает он. Его голос едва заметно дрожит от осознания момента. Неужели люди здесь тоже не хотят сражаться сегодня? Неужели они и вправду способны хоть на миг прекратить очередную бессмысленную войну? Великобритания поднимает голову к небу, чтобы увидеть, что звёзды на самом деле сияют так ярко, как не сияли с самого начала войны. — It is the night of the dear Savior’s birth. — британские солдаты следуют его примеру куда охотнее. — Long lay the world in sin and error pining, till He appear’d and the soul felt its worth. От немецких солдат отделяется высокая фигура, быстро шагающая к британцу. Великобритания не отступает с нейтральной территории ни на шаг (отчего-то он совсем не чувствует страха) и продолжает петь, пока не признает в пришедшем Германскую Империю. Немец поёт вместе со своими солдатами. — Ich lag in tiefster Todesnacht, du warest meine Sonne. — ласково тянет Германия вместо неуместного формального приветствия. — Led by the light of Faith serenely beaming, with glowing hearts by His cradle we stand. — вторит ему Британская Империя чуть охрипшим голосом. — Minuit, chrétiens, c’est l’heure solennelle, où l’Homme-Dieu descendit jusqu'à nous. — запоздало присоединяется к ним третий голос — это Французская Республика берёт их обоих за руки. Солдатами это не остаётся незамеченным, и они тоже пока несмело, но подбегают друг к другу. Обмениваются застывшими на морозе сладостями, стеклянными ёлочными шарами от родных, блестящими пуговицами, звонкими монетами, потертыми шляпами, дешёвым алкоголем и табаком. Пение всё не смолкает, а становится лишь громче. Пусть мало кто понимает чужой язык, но рождественская песнь сближает незнакомцев удивительно быстро. — A happy Christmas to you, Englishmen! — говорит Германская Империя на ломаном английском так, что британец едва понимает его. Губы Великобритании против воли складываются в тёплую улыбку, и он отвечает тем же. — Fröhliche Weihnachten! — неуверенно восклицает как всегда слишком бодрый Франция. Наверняка это единственная фраза, которую он знает по-немецки. — Joyeux noël! — синхронно отвечают британец и немец. Троица отходит в сторону. Формально — чтобы не смущать солдат своим присутствием. На самом деле — чтобы и самим ненадолго забыть про войну и отдохнуть. Несколько минут они молчат, наблюдая, как к одному умелому ирландцу выстраивается очередь из солдат всех национальностей и как тот аккуратно стрижет им отросшие за столько месяцев волосы. Немец разливает по кружкам из поцарапанного стекла какой-то алкоголь. Француз не слишком долго думает, прежде чем сделать глоток, а британец пристально наблюдает за самочувствием своих коллег и только потом пьёт сам. — Если бы это было в моих силах, такие перемирия случались бы каждый день. — тихо говорит Французская Республика, морщась от терпкого напитка. «Et si on proposait à ces deux allemands d'échanger leurs jouets de Noël contre notre chocolat? Il est délicieux, belge, « — кричит своему другу какой-то солдат его страны. Это вызывает у Франции лишь грустную улыбку. — Увы. — Германская Империя не улыбается, а скорее язвительно ухмыляется. — Для своего правительства мы не больше, чем бессмертное пушечное мясо, которое можно без опасений кидать в самую кровавую битву. Близкий к эйфории восторг и удушающий приступ надежды потихоньку оставляют душу Великобритании. На этот раз тоска по другой причине. Сейчас все так тихо, так спокойно. А завтра? Разве смогут они завтра вновь без угрызений совести продолжить убивать друг друга? Британец знает, что ответ положительный, и это выворачивает его душу наизнанку и безжалостно раздирает её на мелкие кусочки. — Когда-то воплощения стран пользовались бо́льшим уважением. — сухо говорит Британская Империя, чтобы прекратить думать о том, что завтра битва неминуемо продолжится. — Хорошее, должно быть, было время. — отвечает Германия, на мгновение растеряв язвительность. — Слишком наивно думать, что оно вернётся. — колко бросает он французу прежде, чем тот выразит такую надежду. — Я буду верить в это, пока я жив. — ничуть не обижается Франция. — И уж точно не буду думать о плохом в ночь, когда ангелы поют, а наши орудия молчат. — он протягивает стакан вперёд и с намёком смотрит на великих держав, пока те легонько не стукают своими стаканами о его с мелодичным звоном. — Я бы столько всего мог изменить. И точно прекратил бы эту нелепую войну. Кто вообще хочет воевать? Британской Империи приходится прикусить язык во всех смыслах этого выражения, чтобы не сказать чего-нибудь раздражённого и ядовитого. Он повторяет несколько раз, что француз среди них самый молодой и что на это можно списать любые неосторожные слова. Если бы никто не хотел воевать, продолжались бы войны? Развивалось бы грозное оружие? Были бы военные профессии столь привлекательны для людей? К счастью, пока британец придумывает выдержанный ответ, немец вставляет свой. — Все хотят воевать. — Германская Империя пожимает плечами и картинно делает глоток. — Во всяком случае, до тех пор, пока не запачкаются в крови своего умирающего друга и не разрыдаются над его мертвым остывающим телом. Французская Республика робеет от столь прямого ответа и едва не давится напитком. Он не отвечает и переводит взгляд на немцев и британцев, прямо на снегу играющих в футбол. Неясно, в какой момент на нейтральной территории появился мяч, но это мало кого интересует. Французский солдат на ломаном английском оглашает счёт. — Поверить не могу, что завтра они продолжат воевать. — Франция отворачивается от счастливых солдат, не желая даже думать о предстоящих битвах. — Боюсь, войны никогда не закончатся полностью. — Великобритания основывается на своем опыте. — Всегда найдется тот, кто сочтет её приемлемым способом добиться желаемого. — британец ведь и сам был таким. Хоть и давно, ещё в годы, когда он мог самостоятельно решать, быть войне или нет. — Но ведь можно сделать хоть что-то! — с жаром возражает француз. — Может, не везде, но… Но хоть где-нибудь ведь можно договориться о перемириях, да хотя бы о возможности спокойно забирать тела погибших! — Великобритания смотрит в его полные надежды живые глаза и не находит в себе сил покачать головой. — Может, можно. — неохотно соглашается британец. Он старается не думать, что война рано или поздно заберёт юношеский блеск глаз у француза. — Давайте сменим тему. Не хочу даже слышать про войну сегодня. — предлагает Великобритания, и немец с французом приободряются. — В моей стране недавно придумали кое-что любопытное. — Германия слегка прищуривается, пока обдумывает, как облечь мысли в слова. — Это календарь для детей с окошками. Родители кладут в них конфеты, фигурки, цитаты из Библии. Дети же вспоминают свои хорошие и плохие поступки за день и открывают эти окошки. Назвали адвент-календарь. — немец выглядит в этот момент так гордо, словно адвент-календари придумал он сам. — Я слышал о нем. — задумчиво тянет Британская Империя. — В моей стране он тоже медленно, но верно распространяется. Идея, конечно, хороша. — одобрительно отмечает британец. Такие календари помогут детям скоротать Адвент. Мимо великих держав вдруг проходят несколько солдат, несущих большую ёлку. Великобритания вдыхает приятный запах хвои. — Знаете, что в моем языке значит фраза «Ça sent le sapin»? — интересуется француз, заметив это. — Раньше из ёлок делали гробы, и если в доме пахло ёлкой, значит, там кто-то умирал. — он неловко прочищает горло. — Очень трогательный рождественский факт. — кивает Германская Империя с самым серьезным видом, и все великие державы неуверенно смеются, но быстро замолкают. — Как-то раз в моей стране почти двадцать лет было незаконным праздновать Рождество. — сообщает Великобритания после затянувшейся паузы. Британец наконец допивает содержимое своего стакана. Дурные мысли медленно оставляют его, и он расслабляется, пусть и не до конца. И казалось бы давно убитая надежда так и шепчет на ухо: «сегодня ты среди друзей и братьев». Когда Британская Империя заканчивает свой рассказ, рядом раздаются победные возгласы — это немцы победили в футбольном матче. Проигравшие им британцы вовсе не раздосадованы проигрышем. Но громко требуют реванша, пока неохотно отдают немцам несколько плиток шоколада. — Können wir die Knöpfe wechseln? Ich bin eine Art Sammler, und… — неподалёку от незадачливых футболистов неловко мнётся перед таким же растерянным шотландцем немец средних лет, сопровождая своими слова жестами — его собеседник, к сожалению, почти не знает немецкого. К ним подходит хорошо одетый (насколько это возможно в окопах) француз и налаживает их общение — видимо, он владеет и английским, и немецким. Смелый англичанин вмешивается в разговор великих держав и впихивает им в руки по еловой ветке, наспех украшенной лентами. Германская Империя с ностальгией рассказывает про оставшуюся дома дорогую блестящую мишуру. — Мы с отцом раньше всегда наряжали ёлку вместе. — вспоминает он с неожиданной грустью. — А потом у него появились дела, дела и ещё дела… — А что твой брат? — спрашивает Франция, зевая. Француз сонно жмурится: даже в ожидании выстрелов орудий он никак не может спокойно заснуть. Сейчас он лишь пользуется моментом. — С ним я теперь и провожу праздники. — отвечает Германия, криво улыбнувшись. Да, ему хотелось бы быть рядом с Австро-Венгрией, а не здесь. Они могли бы вместе украсить дом, сварить глинтвейн, слепить что-нибудь изящное из снега и смеяться от счастья, но… — У меня никогда не было хорошей компании на Рождество. — Великобритании не слишком близки переживания немца. Его родители давно мертвы, братьев и сестер у него нет и не было, а друзей… Хотел бы британец иметь друга, который предпочтёт его компанию, а не свою семью или других друзей, которых не так тяготит их прошлое. — Даже не вспомню, когда я последний раз наряжал ёлку. — Когда всё это закончится, я обязательно приглашу тебя к себе. — обещает ему Французская Республика, сжимая его руку в своей. Ощущая тепло руки француза, британец чувствует, что его сердце оттаивает от таких слов. — Надеюсь, Австро-Венгрия уговорил Российскую Империю на перемирие. — думает вслух немец, не обращая внимания на других великих держав. — Он писал мне, что хочет попробовать. — он вдруг достаёт из кармана аккуратно сложенное в несколько раз письмо и разворачивает его. После — несколько минут жадно вчитывается в каждую строчку. Всё своё небогатое воображение Германия использует ради того, чтобы как можно ярче представить брата, в спокойную минутку аккуратно выводящего немецкие буквы и подбирающего слова, чтобы передать все свои чувства. Великобритания чувствует, как голова Франции медленно опускается на его плечо. Слышит, как тот сонно бормочет извинения, но все равно засыпает в таком положении. Видит, как черты лица француза смягчаются и наполняются долгожданным умиротворением. Британская Империя бодрствует до конца ночи. Не выпей он столько алкоголя, предстоящий рассвет вызвал бы у него только чувство глухой безысходности. Несмотря на выпитое, в груди все равно отвратно ноет. От вида спящего француза. Немца, пишущего новое письмо брату. Солдат, отчаянно пытающихся утопить тоску по дому и семье в новых знакомствах и празднествах. Все слишком спокойно. Даже и не скажешь, что люди здесь враждуют. Великобритания снова смотрит на француза и немца. Никто ещё не знает, как сильно битва при Вердене переломает их обоих. А такой счастливый и скучающий по брату Германия не переживёт войну вовсе. Но британец в кои-то веки не думает ни о своем, ни о чьем-то ещё будущем. Все его мысли занимают те, кому уже не суждено вернуться домой ни на Рождество, ни в любой другой день в году.