***
Юный Гриша был от природы похожим на медведя, ненавязчиво кокетничая Вельгельмина звала его «Bärchen» и смущала мальчишку. Никогда, за всю невыносимо долгую жизнь женщина не испытывала желания быть с кем-то, только молоденький город на Волге привлёк её внимание. Он был весь неловкий, сутулится и отводил чарующие рубиновые глаза, а Твангсте просит показать ещё, совершенно не смущаясь раскрыться самой. Она повидала многим больше чем он и потому не любит тратить время на ненужные недосказанности, ей хочется всего и сразу. — Мой прекрасный Bärchen, — Соблазнительно шепчет и обнимает широкие плечи, она знает, чем закончится эта встреча. — не бояться, ничего не случится… Неопытный и кроткий юноша целует её ключицы, грубыми руками сжимает бёдра и тяжело дышит. А Вильгельмина влюблена, ей кричать охота, но советская квартирка с тонкими стенами страшит. Потому она цепляет тонкую линию чужих губ своими, поддаётся, позволяет изучать себя. Чтобы сегодня и навсегда в будущем быть в заботливых руках Гриши. Про границы думать неохота, про скандалы размышлять сил нет. Она хочет забыться, как не делала того никогда. Никому она была неинтересна, только её дорогому мишке.***
— Назови меня Вельма, — Просит она. В советском Сталинграде хорошо, Твангсте привыкает к душевности и открытости людей. Её уже и не смущает тайком украсть один Гришин поцелуй. Люди вокруг только головой покачают, что им, с двух влюблённых студентов. А у Волжского потом долго-долго затылок и уши алым горят. — Не хочу. — Отвечает и, будто заткнуть хочет, подаёт пломбир. — Ну почему? — Даже саму Вильгельмину удивляет этот избалованный тон, который она отродясь не использовала. — Что не так? А я тебе прозвища даю, ты бывает чёрствый! — Ешь, иначе растает. Как домой вернёмся поговорим, жарко сегодня… Твангсте ела и нарочито обиженно отводя глаза, Грише нравилось уговаривать её, в такие моменты они делали вид, что между ними не было того невыносимого разрыва в возрасте. Многим позже, уже во время войны, женщина поймёт, как же схожи её «Вельма» и русское «Ведьма». Для Волжского и всех других русских городов она станет «Веля», просто и по родному.***
Берхард не слушал Вильгельмину. Был абсолютно глух к той, кто практически воспитала его, будто идея об арийцах застелила ему глаза. Ему ли было не знать, что арийцы рождались лишь от союза двух городов, о таких говорили «Дети расставаний». От обычных людей их отличала лишь длина жизни, не привязанные к городам или поселениям они жили скитаясь и ища свой путь. Порой казалось, что Берлин и она говорили о разных существах. Страх липкими руками обволакивал Твангсте, пока она приказывала служанке затянуть ей потуже корсет. Люди вокруг будто с ума посходили, женщина всего начала бояться, нежно поглаживая живот который опасно быстро рос. Если она сбежит к Грише с её городом может быть кончено, Кёнигсберг убьют как предателя. Она впервые за долгое время молилась на коленях у алтаря, как показывал Волжский. Она просила союзные войска победить, а иначе, ни сыну её, ни её самой, жизни не будет. Война всё шла и шла, Вильгельмина теряла терпение, уже не стесняясь в выражениях в сторону окончательно выбесившего её Шпрее. Слишком многое стояло для неё на кону, она рисковала своим ребёнком. Уже в сорок втором году, когда пришло время рожать, женщина ощущала чистейшую паранойю, хотя только одна служанка которая работала на неё с рождения знала об истинном положении дел. Неутешительные новости из Советского Союза пугали даже больше, чем возможное раскрытие. Родив на месяц раньше срока Твангсте почти отошла от дел, не в силах придумать способ, чтобы отправить новорожденного ребёнка хотя бы в Астрахань. Для чужих её сын был ребёнком служанки, а чужими были все, она не доверяла никому в Германии. Каждый казался для Вильгельмины врагом. Только за зашторенными окнами и запертой дверью женщина чувствовала спокойствие, обнимала сына, не позволяя и слова сказать на немецком. Ласково называла его «Медвежонок» и из чистого упрямства не давала имени. Когда же войска Бернхарда разбили под Сталинградом, Кёнигсберг радовалась как глупая, обнимала сына и лихорадочно шептала, что Гриша их освободил. Её счастью не было предела и она даже не скрывала его, когда время подписания Потсдамского соглашения собрала всю смелость, которую растеряла с родами. Вильгельмина выступила вперёд и прилюдно влепила Берхарду хлёсткую пощёчину, презрительно плюя на землю со словами: — Муж и сын у меня русские, значит и я русская, считай, на родину вернулась! В тот день лишь Московский, которого она заранее уведомила, понял значение тех слов. Михаил ухмылялся, когда Вильгельмина пришла к нему со своим сыном и попросила выйти замуж за контуженного, но счастливого, Гришу. После столетней войны женщина ощущала лишь досаду, после второй мировой — свободу. В составе СССР, за спиной своего мужа она терпела всё, от боли перестройки, до мельчайшего унижения. Как Калининград, как Волжская Веля, истинный патриот и советский город.***
В доме который своими руками построили Гриша и Вильгельмина почти не звучала немецкая речь, будто они избегали той бури, что призывала даже самая безобидная фраза. Годы шли и на их глазах рос Фёдор, их своевольный, но добропорядочный сын, казалось, что он взял всё лучшее от родителей. Григорий на чужую похвалу лишь качал головой, Федя несмотря на свой солидный возраст в семьдесят семь лет и приличный багаж знаний, оставался инфантильным и обидчивым ребёнком двенадцати годиков. Они лечили друг друга по своему, не спеша снимая корочки с окончательно заживших ран.