Ядовитая любовь

             Харучие читать никогда не любил, но читал. Много. Порой сутками из дома не выходил, пока от корки до корки каждое слово в себя не впитает.              Хоть по книгам учился жить, раз иначе не получалось.       Запоминал движения, взгляды, фразы… страницы наизусть учил иногда. А иногда слова сами в память въедались, что ничем их оттуда не вывести. Стирались все ненужные книги, которые ничем не смогли бы ему помочь, но отдельные слова из них — все такие же ненужные и бесполезные — внезапно оказывались несмываемыми чернилами записаны на полях.              «первая любовь — сахарный нектар.       вторая — пряное вино.       третья — смертоносный яд»              Ему совершенно не хотелось думать об этой чуши. Прочесть и сразу же забыть. Выбросить, как бесполезный буклет, какие школьники на оживленных улицах раздают, чтобы хоть как-то наскрести денег на сигареты. Но рождающиеся исключительно по ночам непотребные мысли никак не остановить.              Любовь… а о любви ли вообще речь?       Хару ведь сразу яд ебнул, особо не рассчитывая дозу.              Потому-то и сразу был передоз.       Сразу были глубокие шрамы и руки по локоть в собственной крови, пока, захлебываясь этой же кровью вперемешку со слезами, он смеялся и неотрывно в стеклянные любимые глаза смотрел.              Как вообще можно было такого монстра полюбить?       И никто никогда не поймет этого, что Майки не был монстром… он просто разбалованный немного, шумный, яркий, никогда не думает о последствиях, зато о тех, кто ему дорог, всегда думает…              Раньше думал…              В тех бесцветных омутах ни единой мысли не было — лишь яд, что стремительно въедался Харучие под кожу и постепенно заменял кровь, намертво привязывая к себе.              «связаны одной нитью», — как-то так об этом писали все те же бесполезные книги о любви.              Только вот Майки и Хару были нахуй одной цепью скованы. Отвратительно короткой, удушающей порой, обвивающей их шеи. И такой невозможно прочной, что никак ее не разорвать, не распилить, не разъесть кислотой. Позолота, покрывающая титан, при каждом движении впивалась в кожу до кровоподтеков, что никогда не заживут и лишь сильнее разрастутся, чтобы все вокруг видели — любовь Харучие превратилась в чуму, пожирающую его изнутри.              От него, как от прокаженного, убегать все должны, опасаясь за свои сердца.              Но чертов Кейске только смеялся.       Гладил, словно бродячего кота, по коротеньким волосам и в шутку называл лишайным.              А Харучие в шутку начал волосы отращивать и вскоре одолжил у Сенджу простенький гребешок, вложив его в грубоватые руки Баджи — расчесывал светлые волосы он на удивление нежно. Придерживал пряди у корней, приглаживал ладонью, игрался с кончиками, что смешно закручивались и в глаза постоянно лезли.              Майки лишь посмеялся, когда увидел эту картину, и сразу же вышел, через плечо кинув что-то о «пидорских замашках». В груди тогда что-то неприятно кольнуло, разливаясь новой порцией яда.              Разливаясь густым сладким теплом, словно нагретым на солнце гречишным медом, коим был взгляд Кейске и коим каждое его прикосновение отдавалось.              Широкие ладони скользили от плеч к запястьям, согревали. Пугали немного. У него ведь клыки острые такие… что если больно будет? Что если до крови? Хару до сих пор ночами иногда просыпается, чувствуя, как горячий вязкий металл заливает рот…              Но кроме меда — или карамели, которой они пару минут назад объедались? — ничего не было. Осторожное прикосновение искусанных губ к таким же обветренным. Облегченный выдох спустя несколько секунд, когда никто не оттолкнул, когда это оказалось не шуткой. Мягко, медленно, неумело.              И кончики пальцев покалывали от напряжения. Покрывались медом, сплетаясь.              Ресницы тоже словно медом залиты были — все не хотели подниматься.              И даже казалось, что ядовитые иглы никогда больше не коснутся сердца, если можно и дальше до и после собраний прятаться в тени густых деревьев, ночами по пожарной лестнице из дома сбегать, дабы просто погулять, держась за руки в свете уличных фонарей, и перед каждым поцелуем задерживать дыхание, погибая и возрождаясь от сладкого трепета.              Погибая навсегда на той ебаной свалке, даже не имея возможности в последний раз прикоснуться к вечно искусанным, чуть колючим губам.              Мед засахарился в одно мгновение, за которое острое лезвие рассекло воздух и вонзилось в погибающую плоть. Теперь гребаный сахар битым стеклом резал глотку и внутренности, не оставляя ни единого шанса на спасение.              Его шансом стал вновь проявившийся яд, ненадолго овладевший любимыми ониксовыми радужками и вновь ушедший в никуда, откуда однажды и появился.              Новая порция боли, сбитые в кровавое месиво руки, разодранная одежда, вечная тишина холодной комнатушки в убогом районе и разбитое зеркало, за которое еще придется заплатить ворчливой хозяйке.              У Харучие вновь не осталось никого.              От него самого не осталось ничего.              Последние штрихи — серые радужки теперь были скрыты за голубыми контактными линзами, а от природы светлые волосы потеряли прежний блеск и ярко-розовой мертвой мочалкой покрывали спину.              Манджиро даже не подозревал, насколько он ядовитый. Травил всех, кто рядом был.              Вот Харучие и держался вдалеке. Где-то в последних шеренгах, где можно было безнаказанно разбить лицо всем, кто во время собрания тихо переговаривался, не слушая речь его ядовитого Короля.       Вспомнить, когда Майки стал для него Королем, все никак не удавалось. Словно так было всегда, как простейшая истина, существующая еще до рождения этого мира.       А Харучие всегда был Санзу.              И лишь иногда забывал об этом, встречая новых людей.       Но никто не задерживался надолго. Никто не мог вынести его ледяной взгляд, то блуждающий сквозь пространство, не задерживаясь ни на чем, то прожигающий дыру в собеседнике. И стоило отвернуться, Санзу мог напасть.       Его больше не интересовали никакие правила. Он мог избить, лишь потому что какое-то движение в его сторону не понравилось или же настроение было плохим. Или просто захотелось, как порой котам хочется сбросить чашку со стола.       А потом снова Мучо с его воспитанием и километровым списком занудных правил. Туда не ходи, так не смотри, этого не делай. Еще и маску носи. Видите ли, нельзя пугать людей раньше времени.       Еще нельзя грубить, хамить, бросаться на рожон и прочее, что Санзу так любил делать. И за что теперь его могли головой о ближайшую твердую поверхность приложить. Ясухиро со всеми одинаково жесток, ко всем одинаково требовательный.       А Санзу на хую все эти правила вертел еще с тех самых времен, когда Такеоми сбросил на него воспитание Сенджу. Вот для таких, как она правила и созданы — для мелких и тупых, которые иначе этот мир не понимают и убиться могут по незнанию. А у Харучие все под контролем.       Еще бы Мучо с его нудным списком и монотонными нравоучениями послать куда подальше и поглубже.       Только вот почему-то вместо скуки Санзу внезапно спокойствие чувствовать начал, а вместо желания нарушить абсолютно каждый запрет появлялось противоположное ему желание стать послушным.       Чтобы Ясу похвалил, погладив по взъерошенным волосам, и назвал хорошим мальчиком. Чтобы помог обработать все царапины и гематомы, а после притянул к себе в медвежьи объятия и согрел, невесомо в макушку целуя.       Чтобы подарил уже позабытое тепло.              Так неужели?.. Вдруг все же получится?..              И вроде бы Хару понимал прекрасно, что это бред, что никакой виски не способен заменить танцующий в его крови героин по имени Манджиро, но может все же… ну хоть как-то… пожалуйста…              С Ясухиро ведь так иррационально хорошо. Тепло, спокойно, приятно… Даже когда приходится угол подушки кусать, чтобы в голос не взвыть от слишком резкого толчка, что разносил по телу болезненные искры, заставляющие пальцы на ногах поджимать и противоречиво просить большего.       Глубже, жестче, быстрее. Чтобы до того самого ощущения, когда на части изутри разрывает, а ноги сами по влажным от пота простыням разъезжаются. Чтобы Мучо снова и снова смазку добавлял, заливая в растянутое тело и вновь одним движением заполняя. Быстрее, быстрее, быстрее. Когда нечленораздельное бормотание, стоны и всхлипы смешиваются с вязким хлюпанием, создавая единую пошлоблядскую симфонию.       И похуй, что больно, что перед глазами все из-за слез расплывается, что сбивается дыхание и невозможно сделать вдох, не захлебнувшись при этом собственным громким стоном. Плевать на любой дискомфорт, лишь бы Муто и дальше крепко держал его в своих объятиях, снова и снова входя на всю длину и едкие комментарии испуская.       Да, хорошо, Хару согласен. Да, он течная сука. Да, его личная маленькая шлюха. Да, по первому требованию своего капитана ноги раздвинет, так правильно принимая, мокро, тесно и жарко. Хорошо, Мучо-сан, еще разочек. Да-да, бешеная псина в обычную давалку превращается. Пусть будет так. Главное ближе. Теснее.       И чтобы объятия как можно крепче.       И в какой-то момент плевать становится уже абсолютно на все. На Тосву, на Поднебесье, на их конфликт и новую красную форму.       Лишь бы Ясухиро по-прежнему стоял впереди и смог поймать, придержать, помочь. Донести до машины и спрятать от всего мира, согреть объятиями и раскаленным дыханием в шею, размеренно вбиваясь по самое основание, ускоряясь понемногу. Раскачивая машину у всех на глазах, касаясь горячими ладонями, казалось бы, всюду, покрывая тело пьяной истомой и лилово-алыми метками, которые теперь можно было не прятать.       Только голос сдерживать немного. Стонать в широкую ладонь, целовать, кусать, лизать, всячески отвлекая и выбешивая, чтобы вечно правильный Мучо снова и снова срывался. Вбивался все глубже и грубее, по самые яйца теперь, через форму за плечо кусал и глубоко в горло жилистые пальцы заталкивал. Заставляя задыхаться, вертеться ужом на коленях, выпрашивать больше, больше и больше, пока по щекам вновь бежали слезы, подбородок весь в слюне был, а брюки опять стирать придется, ведь у Ясухиро блядкая привычка использовать чересчур много смазки и до последнего оттягивать оргазм, после все соки из Хару выжимая и под своим плащом пряча его уставшее затраханное тельце.       И они прятались сами, скрываясь в тесных темных комнатах за неплотно прикрытыми дверьми, прислушиваясь к каждому шороху за ними и обмениваясь долгими глубокими поцелуями, пока у них было немного свободного времени, лишенного бесконечных разборок.              Пока у них еще оставалось немного времени друг для друга.       Ведь потом была кровь на снегу. И было чересчур много времени на себя, к чему Харучие совершенно не привык. Он на себя от силы тратил полчаса утром и столько же поздним вечерем, предпочитая остальные часы проводить с теми, кто ему важен.       Но Муто снова в колонию загремел без права на свидания и даже коротенькие звонки.       Потому Санзу постепенно отвыкал от него.       Выл порой голодной псиной, свернувшись в клубок на пыльном полу в их квартирке. Снова и снова перебирал вещи Ясухиро, сортируя по цветам, материалу, размеру. На кровать все сносил неясной кучей и спал там, зарываясь среди плащей и уродских комбинизонов. Пока однажды не выбросил все, оставив лишь его наручные часы и ключи от машины.       Не оставив ни одного фото.       Почти сутками в тренировочном зале попадал, оттачивая каждый шаг, каждый выпад, каждый взмах, что рассекал холодный воздух еще более холодным металлом.              «убей свои чувства, пока чувства не убили тебя»       Лишь никто не объяснил, как убить в себе абсолютно все чувства.       Ко всем.       И к себе в том числе.       И не рассказал никто, как, оказывается, сложно отмывать засохшую кровь. Что руки приходится до красноты тереть, пока они не онемеют в холодной воде. Но металлическая вонь никуда не денется, а горячая липкая вязкость еще долго будет преследовать во снах, покрывая полностью все тело.       Зато больше не будет так больно.       И ложь с каждым днем давалась все легче.              И теперь оставался лишь последний шаг — и преклонить колено перед своим ядовитым Королем, низко голову опустив, что волосы касались пыльной земли.       Приучиться после эти волосы в высокий хвост как Баджи завязывать, лишь небольшую пряжку выпуская, чтобы Манджиро ее на палец накручивал, ближе к себе притягивая. И на член накручивал, глаза закатывая и заставляя до конца брать, задыхаться опять, носом в жесткие светлые волоски упираясь. Смаргивать слезы, сглатывать сперму, наполняться вожделенным ядом.              Без раздумий вверить свою жизнь в руки юному монстру, который уничтожил всех, кем дорожил. И помочь ему взойти на трон из костей, с высоты наблюдая за реками крови. Наслаждаясь сладостным ядом последней и первой любви, что наконец-то обрела всю свою мощь.       И похуй абсолютно, что выжить удалось, лишь потому что эта любовь абсолютно и полностью невзаимна.