Как затмить боль?

      Когда это началось? Год, или может два назад? Не важно. То, что происходило, происходит, и будет происходить в этой квартире, останется известным только средь этих стен, даже если их жизни придут в норму, если наркотики, убийства, алкоголь исчезнут из их жизней. Они не расскажут об этом самому близкому человеку, они не будут об этом говорить между собой, они скроют это в самой глубине души и больше не достанут оттуда. Такова участь этих воспоминаний.       Константин Уралов и Шура Думской захоронят их с собой в могиле. Ни одна живая душа даже не подумает, что происходило между ними в 90-е. Только стены будут помнить, только они будут знать, и лишь они будут молчать.       Шура заводит Екатеринбург к себе домой. И, кажется, этот раз не будет отличаться от всех остальных, но сегодня, на удивление, их сознание, не затмевают наркотики или же алкоголь. Это будет их первый раз на трезвую голову.       Думской снимает обувь, идет на кухню, проводя пальцами по шершавой стене, по давно отклеивающимся старым обоям, которые таят в себе намного больше, чем мог бы представить обычный человек. – Кость, будешь чай? – Да, три ложки сахара и небольшую дольку лимона, пакетик оставь в кружке. – Екатеринбург прекрасно знает, что Шура вдоль и поперёк изучил его вкусовые предпочтения за несколько лет еженедельных встреч, но несмотря на это всегда уточнял, каким образом стоит заваривать ему чай. Питер, хоть и не так давно, но перестал повышать на него голос и ведь каждый раз это случалось из-за того, что Костя и так знал, что и как нужно делать.       Уралов прошел на кухню вслед за другом и сел на стул, ожидая. Шура заваривал чай и готовил простые бутерброды из того, что вообще могло попасться под руку. После тяжелой недели нужно было хорошо поесть, но в холодильнике даже тараканам утащить было нечего, и мужчинам пришлось наслаждаться тем, что вообще было. Через несколько минут на столе было все необходимое. Распитие горячего чая происходило медленно, никто никуда не торопился, все знали, чем закончится этот вечер, а завтра утром им точно никуда не нужно было спешить. Можно есть, получая удовольствие от каждого крохотного кусочка, что выходит довольно редко. Для Шуры еда, это не более, чем один из пунктов из списка, гласящего о том, как вообще можно не сдохнуть в этот день, но, если это случится, он будет весьма не против.       В тишине попивая на скорую руку заваренный чай, Косте хотелось задать лишь один простой вопрос, который все эти несколько чертовых лет крутится у него на языке в моменты их встреч. Но, к его личному разочарованию, произнести его вслух, он не осмелился еще ни разу. До сегодняшнего дня. – Шура, почему мы это делаем? - Неожиданно для себя, и уж тем более для собеседника, выдавил из себя он. – Что делаем? – Питер прекрасно понимал о чем вообще идет речь, но отвечать не собирался, да и не хотел, ну или просто-напросто не знал ответа. Для него это не имело абсолютно никакого значения. Важно только то, что в этот день Костя не собирался отступать, ему нужен был ответ, словно глоток одурманенного наркотиками воздуха. И все это несмотря на то, что ответ он знал уже достаточно долгое время, ну или, по крайней мере, мог догадываться. Но даже если так, он был уверен, что попал прямо в точку. – Ты сам прекрасно знаешь, не строй из себя глупца пожалуйста. – Да что ты пристал, всё это время тебя вообще не волновал этот вопрос и тут ты внезапно решил, а почему бы не узнать этих чертовых подробностей. Нет их просто-напросто, все, вот и весь мой ответ. Я захотел потрахаться с тобой, я это сделал, а ты, на минутку, даже и не был против, может еще вопросы? – Думской начал выходить из себя, ломка давала о себе знать, неимоверно хотелось новой дозы, но сейчас под рукой, к его великому сожалению, не было ни наркотиков, ни алкоголя. Только заранее накрученные сигареты, но толку то от них, как от резиновых галош суровой зимой. – Да, поверь мне, еще уйма и маленькая тележка. Вот почему каждый раз, когда мы трахаемся ты стонешь его, мать твою, имя. – Что ты только что вякнул? Жить надоело? – Шура с не скрываемым презрением, гневом и разожженной ненавистью посмотрел на друга. Убийственное сочетание, каждый бы испугался, но только не Костя, успевший за долгое время привыкнуть и не к такому, было еще огромное множество вещей, которые были бы намного хуже этого. – Это уже давно ни для кого не секрет, но вот только тебе самому не надоело обманывать самого себя? - Вопрошал Костя, поставив конечную для себя цель: пока он не разберется в этом досконально, он ни на дюйм не сдвинется с места. – Заткнись. - Раздраженно и одновременно устало проговорил мужчина. – Ты ведь до сих пор его любишь. - Он все так же продолжал стоять на своем, аккуратно пробираясь колкими словами под тонкую кожу. Будь на том месте не Костя, а другой человек, у него побежали бы мурашки не только по спине, но и по периметру всего тела, оставляя после себя только холодный, раздражающий дискомфорт. – Заткни свой паршивый рот. – Любишь, но боишься признаться самому себе. Каждый раз после того, как он приезжал, ты выгонял его или игнорировал, оставляя ждать не пойми чего за дверьми. Но после, каждый раз бился в истерике, делая дозу два раза больше, пытаясь тем самым заглушить свое горе, могу напомнить, что несколько раз ты чуть было этим не довел себя до передоза. Признай ты наконец, что не отпустишь его, признай, что хочешь быть снова вместе с ним, либо же отпусти. Раз и навсегда, Саша. – Заткнись, черт возьми, хватит!       Оглушающий звук, разбившейся об стену кружки раздался в комнате. Осколки разлетелись по всему периметру, не задетым ни остался никто в этом помещении. Кровь медленно стекающая с рук и лиц мужчин, бордовой россыпью ударялась о выцветший прокуренный ковер на полу. – Я не хочу это слушать! Тебе бы не помешало вымыть рот с ебаным мылом, ты, черт подколодный, разве не помнишь как он обращался со мной весь двадцатый век?! Объясни мне, уж будь добр, как я могу его после такого простить? Зачем мне его вообще прощать, а? Не задумывался ли ты о том, что будет если он поступит абсолютно так же? – Его обезумевшие глаза, разъяренно всматривались в Уралова. Питер не мог справится с яростью, долгое время копившейся внутри, не давая вздохнуть полной грудью.       Он подошел к собеседнику, несколько маленьких осколков от кружки впились в руку, отставляя от белой рубашки абсолютное ничто, но сейчас Шуре было глубоко плевать на них. Схватив чужую руку, размазывая при этом кровь по всему, что только можно и нельзя, он насильно потащил ее обладателя в спальню. Он грубо уронил Уралова на жесткую кровать, не дав даже времени огрубевшему матрацу прогнуться, сел на его бедра, и, прижав его вялые руки к кровати, издевательски усмехнулся. Можно было подумать, что этим он хотел морально принизить друга, уколоть его, да побольнее, так, чтобы он запомнил это на всю свою оставшуюся, относительно недолгую, жизнь, но это только заставило того насторожиться и, наконец, задуматься о том, что тот все-таки натворил. – Мой дорогой друг, в чем, твою мать, была проблема, сделать сегодня все, как обычно, не поделишься со мной, м? Если пораскинуть мозгами, то не один я избегаю своей пылкой любви. Ты ведь сам не лучше меня. Челябинск все еще в твоем сердце, тут и идиоту это понятно, несмотря на то, как долго ты пытаешься отстранить его от себя. Может подумаешь трезвой головой над этим, раз уж выдался такой шанс? Сердцу не прикажешь и ты сам это прекрасно знаешь, не мне об этом говорить. А теперь, дорогой мой, делай то, что умеешь лучше всего в своей никчемной жизни - еби до потери сознания, да так, чтобы я забыл, кто такой Михаил Московский. И еще, запомни это раз и навсегда, не смей, никогда, слышишь? Не смей называть меня Сашей. – Хах, по-умерь свой пыл, мне столько грозных речей даже в самых страшных снах не снилось. Будет сделано, раз ты этого так отчаянно желаешь, но и ты, будь добр оказать мне ответную услугу: постарайся сделать так, чтобы я думал, что ебу Шуру Думского, а не Юрия Татищего. - Скинув руки друга с себя, мужчина резко вынул осколок разбитой вдребезги кружки из своего окровавленного плеча. Никто из них уже не задумывался о том, что дешевые простыни на покосившейся кровати уже не отстирать, да и, словно в дурмане, никто из них не чувствовал боли из-за опустевших порезов, минуту назад в которых, были вонзены осколки дорогого фарфора - настоящая редкость в девяностые. Им было далеко не до этого, каждый думал о своем и это пугало.       Как затмить чертову боль? Далеко не телесную, моральную. Шура всегда предполагал, что знает ответ на этот вопрос, но как оказалось - нет. Каждый раз, когда руки друга прикасались к нему, он думал, что все эти невесомые, но одновременно наполненные грубостью касания принадлежат другому, такому желанному - Москве. Каждый чертов раз, когда над ним нависал силуэт друга, он подсознательно представлял Москву. Всегда, когда ему доводилось трахаться с кем либо, он, даже не отрицая сего факта, представлял Москву, а беспорядочных половых связей, за не такую уж и длинную жизнь, у него было больше, чем кто либо мог себе представить.       Наркотики и алкоголь помогали, особенно в тех случаях, когда разум уже был не подвластен, а протрезвление было далеко не в ближайшие пару часов. Галлюцинации завладевали разумом, помогая перестраивать картинки, ощущать перед собой только Мишу и никого другого. Когда нибудь, Питер, возможно, сможет принять свою нездоровую тягу к Мише, в простонародье называемой любовью, но это будет не сегодня, и уж точно не завтра. На данный момент Шура будет только и делать, что представлять, устраивать сцены и истерики, вновь пытаться прогонять Московского с порога квартиры и отвечать на интригующие предложения лучшего друга, такие манящие, помогающие забыться. Но только как лучший друг. – Договорились.