Напиши своей судьбе

В середине декабря на доске объявлений в академии Невермор появилось кое-что новенькое. Уэнсдей Аддамс закатила бы на это глаза — обращай она внимание на школьные новости. Бьянка Барклей прошла мимо, снисходительно поджав губы: ей хватало и своей силы убеждения. Энид в первый же день, когда повесили объявление, стала торопливо печатать что-то на в телефоне. А Ксавье Торп, недоверчиво нахмурив брови, остановился. «Напиши своей судьбе» — и романтичный скетч пера с бумагой под чёрными буквами. В эпоху инстаграма такая старомодность одновременно смешила и привлекала. Это что, допотопная альтернатива Тиндера? «Частичка себя в обмен на родственную душу». Жуть просто. А если кто-то поймёт фразу буквально и отправит волосы или, того хуже, ногти? Ксавье выдохнул смешок под нос и собирался отойти — в конце пустого коридора послышались шаги, — но зачем-то быстро сфоткал имейл внизу листа и поспешил на урок. В теплицах, как ни парадоксально, было прохладно: судя по всему, тем видам растений, которые здесь содержались, требовались особые условия. Ксавье даже поёжился и сел на своё место, отметив, что вторая половина парты пустовала. Не так уж непривычно, учитывая, что всю последнюю неделю у Уэнсдей на уме тот загадочный монстр, который преследовал его в кошмарах. Только почему она так недоверчиво смотрит на него? От чёрных глаз, пронзающих насквозь, в душе что-то переворачивалось, а верить, что она подозревает в Хайде его, Ксавье, не хотелось. Единственное, что он мог сделать, чтобы развеять её сомнения, это быть рядом. И с каждым днём он ловил себя на мысли, что старался оказаться рядом слишком часто. Просто хотел убедиться, что сумасшедшая идея Уэнсдей не выйдет для неё боком? Наверное, так. Да, именно. Дело усложнялось тем, что после праздничной вечеринки, которую они устроили в её день рождения, Уэнсдей с ним не разговаривала. В стеклянную дверь постучали. — Прошу, мисс Аддамс, — пригласила ученицу мисс Торнхилл. — Кажется, ваш сосед по парте вас заждался. Как и мы все. Ксавье усмехнулся и покачал головой. А он думал, что вполне умело скрывает беспокойство. Очевидно, «норми», как мисс Торнхилл, считывают человеческие эмоции лучше остальных. Уэнсдей сдержанно кивнула учительнице, не сказав ни слова, и прошла к своему месту. Стукнула её сумка о парту. Уже в первый месяц Ксавье научился здороваться с ней взглядом, потому как вероятность того, что она ответит на его «привет» без сарказма, была слишком мала. Впрочем, он не возражал ни против молчания, ни против её странного юмора. Ему просто нравился этот их маленький ритуал, хотя Уэнсдей вряд ли бы назвала его так. Нравилось… ловить её взгляд дольше обычного. Однако теперь она даже не взглянула на него. — Мисс Аддамс, полагаю, раз вы опоздали, то сможете без труда назвать растение, о котором мы сегодня поговорим. Мисс Торнхилл указала на миловидный цветок с красными, будто покрытыми росой волосками на листьях. Серьёзно? По сравнению со всем, что им доводилось видеть на уроках ботаники, это по крайней мере не выглядело так, словно не прочь проглотить вместе с насекомыми ещё и кое-что другое. По классу разнеслись отдельные смешки, очевидно, выражающие то же недоумение. — Drosera burmannii, — невозмутимо произнесла Уэнсдей. — Росянка Бурмана. Превосходная хищница. — Верно. Кто-нибудь хочет посмотреть, как она питается? Ответ «нет» на вопрос не предусматривался. Мисс Торнхилл перенесла горшок поближе: в последнее время местом «поближе» неизменно оказывалась их с Уэнсдей парта. Ксавье собрал волосы и на всякий случай откинулся на спинку стула: если уж Уэнсдей Аддамс отдаёт ей должное, кто знает, на что способна эта «превосходная хищница». Учительница разжала пальцы, и по её ладони забегал крупный чёрный муравей. — Смотрите внимательно. Росянка очень быстрая. Мы же не хотим пожертвовать ещё одним муравьём? Она опустила насекомое на землю в горшке, а дальше случилось то, что случилось. Муравей наткнулся на росистый волосок, не зная, что ждёт его дальше, попятился, но не смог оторваться с места. Просто прилип. Лист зашевелился, втянул муравья на клейких длинных ворсинках внутрь и свернулся. За считанные секунды. Сквозь тонкую мякоть листьев можно было видеть, как всё медленнее и медленнее двигается парализованное насекомое, пока не замерло вовсе. Ксавье нервно выдохнул. Вот уж точно прекрасная хищница. И краем глаза взглянул на Уэнсдей. Удивлённой та не выглядела. Скорее так, словно просто стала свидетелем того, о чём и так знала, что оно скоро произойдёт. Должно произойти. Такое выражение почти никогда не сходило с её лица. И если когда-то оно пугало… теперь нет. После урока Ксавье нагнал её на лужайке перед школой. Сырой воздух пробирал до костей. Уэнсдей стояла перед чёрными, обугленными буквами и, казалось, совсем ушла в свои мысли. Но этот негласный бойкот затянулся, и Ксавье, разумеется, не выдержал первый. — Уэнсдей, — окликнул её он. Та повернула голову в его сторону на долю секунды и вернулась к размышлениям. «Видимо, это будет сложнее, чем я думал». Он знал, что банальные фразы с ней не сработают, и решил перейти к делу, которое интересовало их обоих. — Тогда, в склепе, у тебя было ещё одно видение, верно? Пауза. Раз, два, три. — Я как-то пропустила момент, когда мы стали опять разговаривать, — наконец ответила она. Лицо у неё было бледнее обычного, и Ксавье некстати подумал, что, наверно, ей тоже холодно. И что ему — наверно — не хочется, чтобы она мерзла. — Я пришел тогда на твою вечеринку, подумал, это может быть подсказкой, — вынудил он себя продолжить совсем не так, как хотел. — Те слова про огонь. И когда ты коснулась камня с надписью… Что ты видела? Уэнсдей обернулась, испытующе взглянула на него снизу вверх, давая понять, что его попытки наладить общение не увенчались успехом. — Кто тебе сказал, что я готова с тобой говорить? Ксавье устало вздохнул. — Ты все еще считаешь, что Хайд — это я? — Пока ещё не убедилась в обратном, — просто ответила она и опять уставилась на сожженную траву. Слова, которые он и так ожидал услышать, причиняли боль. Они означали буквально «Кто сказал, что я могу тебе доверять?» Только как объяснить ей, что она зря его опасается? Что всё, чего он хочет, это чтобы она была в безопасности, потому он и ошивается всё время где-то рядом. Но тогда придётся ответить на её холодное, неумолимое «Почему?», а к этому Ксавье совсем не был готов. Ответить на вопрос он не мог даже себе. И это злило больше всего. Он поправил сумку на плече и бросил резче, чем рассчитывал: — Что ж, когда передумаешь и почувствуешь, что тебе нужна моя помощь, ты знаешь, где меня найти. Влажная после утреннего дождя трава пружинила под ногами. Ему хотелось поймать спиной её взгляд, но Ксавье знал, что она не смотрела на него. Ни сейчас, ни раньше. Потому что прекрасно могла обойтись без него. А у него с этим, кажется, стали вырисовываться проблемы. Когда он добрался до общежития, по окнам снова забарабанил дождь. Двор затянуло унылой серой дымкой, но хотя бы в комнате было тепло и уютно: лампа под оранжевым абажуром, которую он забыл с утра, по-прежнему светила. Ксавье бросил альбом и тетради на стол, но не рассчитал силу и задел стакан с карандашами и ручками. Те с раздражающим звуком рассыпались по полу. «Ну ты и придурок, — думал он, пока собирал карандаши. — Уэнсдей Аддамс. Хороший выбор. Прекрасный способ узнать о своей склонности к мазохизму». Волосы лезли в глаза и он смахнул с лица выпутавшиеся из хвоста пряди. Может, и правда не стоило так концентрироваться на этом чувстве. Он не знал её как следует, а Уэнсдей никогда и не позволит ему узнать. Ксавье протяжно выдохнул сквозь зубы. Да уж, типаж у него, прямо говоря, был неважный. Сирена, способная заговорить кого угодно, и готическая девчонка, совсем не в шутку отвечающая, что любит «просто пытать», на просьбу попытать себя в общении. С общением у неё и правда не клеилось, но для Ксавье это минусом не было. Он практически привык к её юмору и даже стал находить его смешным. Он верил её теориям про чудище и готов был помочь, чем сможет, стоило ей только попросить. Но чего он не мог принять, так это опасливого недоверия, с которым Уэнсдей на него смотрела, словно боялась, что он в любую секунду может превратиться в Хайда и разодрать её внутренности. Будь Ксавье хоть трижды монстром, он бы этого не сделал. Но как он мог объяснить ей это так, чтобы она поняла, чтобы поверила? Никак. Пока Уэнсдей не убедится в обратном, она не перестанет его подозревать, а чем больше он пытается доказать ей свою невиновность, тем меньше она верит. Не лучше ли будет отступить совсем? Тогда она перестанет натыкаться на него взглядом и строить безумные догадки. В конце концов, за эти дни он сделал всё, что мог. Или что, ему нужно было подойти к ней и сказать: «Слушай, Уэнсдей, я знаю, что оказывался в том же месте, что и Хайд, со статистической точностью в 98%, но я не он, честное слово»? Ни один нормальный человек ему не поверит. Ненормальный — тоже. Поэтому стоило заняться другими делами, пусть из благой цели не мучить ни её, ни себя. В последнем уверенности не было. Как и другого выбора. И даже если идея отдалиться первым, хоть и вынужденно, внушала ему отчаяние, он это сделает. Со следующего же дня он отсел к Аяксу, который хоть и удивился, но дружелюбно подвинул учебники на свой край парты. Уэнсдей такую перемену не удостоила и взглядом. Да и на что, в принципе, он надеялся? Ксавье напоминал себе не смотреть на неё и стойко держался до обеда. За столом Уэнсдей сидела с Энид, и до него долетели обрывки их разговора — если быть точным, говорила Энид, а на лице Уэнсдей появилось то незаинтересованно-брезгливое выражение, которое всегда возникало, когда её подруга переходила черту. — Это. Просто. Отпад, — восторгалась Синклер. — Я отправила заявку в первый же день. Как думаешь, мне выпадет Аякс? Он просто обязан мне выпасть. Ксавье прислушался. — Ещё пять дней, я просто не могу дождаться! — продолжала она. — Остальные, правда, не верят, Бьянка сказала, что это чушь, но я уверена, что всё сработает. И когда оно сработает, я, первое, получу парня своей мечты и, второе, у меня будет материал для рождественской сводки новостей школы! — Как ни прискорбно это признавать, но я согласна с Бьянкой, — отрезала та и, допив остатки черничного сока, встала. Энид многозначительно улыбнулась. — Говоря-ят, — протянула она, — на норми это тоже работает. Уэнсдей, на удивление, не испепелила её взглядом. Просто повернулась к той спиной и ушла. А у Ксавье внутри что-то ломалось: тихо и бесповоротно. «Синклер всегда раздувает из мухи слона», — пытался он успокоить сам себя, но не получалось. Реакция Уэнсдей говорила лучше всяких слов: тот парень из кафе действительно значил для неё больше, чем можно было ожидать. Это и убивало. Раньше он верил, что для Уэнсдей человеческие чувства не существуют — по крайней мере, в том виде, в каком их воспринимают остальные. Это успокаивало. Это давало хоть призрачную, но надежду. А сейчас… Он сам не заметил, как встал и нервно зашагал к лестнице, очнулся только когда споткнулся о ступеньку на втором этаже и чуть не полетел носом в каменный пол. Нет, это уже выходило за все рамки. Он не может так остро реагировать. Не должен. Уэнсдей Аддамс имеет право симпатизировать кому угодно. Идти к кому угодно. Если так продолжится, он перестанет себя контролировать и снова наговорит глупостей. Ксавье отыскал свою излюбленную оконную нишу в конце коридора, где его никто бы не стал беспокоить, и вынул из кармана телефон. Во что бы то ни стало, ему нужно отвлечься. Рисование уже не помогало: пальцы сами принимались набрасывать на бумаге знакомые косы и чёрно-белую форму. Она нарочно так делала? Выделялась на фоне всех остальных? Он открыл галерею, пролистал конспекты, оцифрованные скетчи, смахнул фотографию Уэнсдей — сделанную, конечно, украдкой. Подумал, не смог сдержаться. Вернулся к ней. Тем вечером было темно, и разглядеть что-то удавалось с трудом, но он всё равно хранил это фото, как и нарисованный по нему портрет. Казалось, он мог слышать, как смычок в её руках наигрывал тонкую мелодию. Бледное, спокойное лицо на фоне витражного стекла. Ровная осанка. Виолончель. Как можно было отказаться от всего, что составляло Уэнсдей Аддамс? Он уже пытался, но не мог. Ксавье вернулся к последнему изображению в галерее. «Напиши своей судьбе». Горько усмехнулся. Была ли у него судьба вообще? Обрести родственную душу непросто. Самого главного глазами не увидишь, и неважно, какое расстояние вас разделяет: километры или несколько шагов. Поверьте сердцу. Он чуть не заблокировал экран телефона от приторной банальности, помотал головой, но продолжил читать. — Сердце скажет, кто — вы. А мы подскажем — кто вам нужен. Нужна помощь? Частичка себя в обмен на родственную душу. Один из зимних дней станет для вас особенным. Нет, это уже было полной глупостью. Зачем он только сохранил это дурацкое объявление? Палец сам собой потянулся к иконке корзины, но остановился на полпути. В конце концов, что он теряет? Или вся эта затея окажется идиотской шуткой и в обещанный день никто не явится, или у него будет шанс забыть Уэнсдей. Может, даже шанс быть счастливее. Разве его чувства были нормальными? Он не мог дать им определения, не мог сказать, почему она так ему нравится. Это разве любовь? Он хотел убедить себя, что нет. Хотел поверить, что если отвлечётся, если задавит эти эмоции, то перестанет ловить взглядом каждое её движение и день ото дня беспокоиться, в порядке ли она. И хотя Ксавье понимал, как глупо выглядел со стороны, какая-то часть него уже приняла решение. Что могло отражать его лучше, чем рисование? «Частичка себя в обмен на родственную душу». Бьянка не могла помочь ему забыть. Поэтому пришло время хоть раз взять всё в свои руки. И когда последний штрих был закончен, а оцифрованный скетч — отправлен, Ксавье без сил упал на подушки. Ночь на Невермор опустилась тягучая и тёмная, как всегда зимой. За окном слышался вой обращающихся оборотней: завывание и лай становились привычным фоном для полнолуний. Первый росчерк карандаша — чёрный, резкий. Пальцы крепко надавливают на грифель, как будто это поможет выместить ту беспомощность, которой связывали его глупые чувства. Острые прямые линии, опускающиеся на лист с одной и той же периодичностью. Ксавьер рисует, как заведённый, потому что не может не рисовать. Тёмно-синий — для полутонов. Для отсветов сумерек. Он закрашивает акварельную бумагу, и шорох карандаша становится приятным белым шумом в ушах. Тем, что уносит мысли, переживания, «стоило или нет». В голове нет финальной картинки, чем будет рисунок, и это, как ни странно, успокаивает, убирает ожидания. Опять чёрный, только теперь плавнее и мягче. Рука двигается сама, выводит что-то, отдалённо похожее на лепестки — но откуда в его голове цветок? Да и цветок ли это? Бутон раскрывается, словно в ускоренной съёмке или в детском блокнотике с перелистывающимися страницами, и Ксавье краем сознания уже понимает, чтó увидит, хочет разорвать бумагу, но не успевает — сил поднять руки нет. Опадают лепестки, и всё чётче прорисовывается стебель, голый, уродливый, а за одним из лепестков загораются глаза. Глаза Хайда. Только на этот раз слишком похожие на другие — те, что он видит каждое утро в отражении зеркала. Ксавье проснулся, хотел пошевелиться, но смог не сразу: тело одеревенело, а в ушах лихорадочно стучал пульс. Когда напряжённые мышцы наконец расслабились, сил хватило только на то, чтобы убрать со лба волосы. Лицо было мокрым и горячим, каким-то помятым. Мозг сверлила одна-единственная мысль: что если Хайд сам не знает, что он — чудовище? Что если Уэнсдей права? Рождественское утро выдалось по-осеннему дождливым и мрачным. Побуревшая трава, сырость и лужи праздничного настроения не прибавляли. Уроки закончились раньше, в половину двенадцатого — единственная радость на душе Ксавье, хотя если подумать, он бы предпочёл провести за учебниками весь день, чтобы не оставалось времени на ненужные мысли. Последние пять дней сны про Хайда мучили его без конца, но стоило ему при пробуждении вспомнить Уэнсдей, оставшиеся часы до рассвета проходили спокойно. Он чувствовал себя слишком уставшим, чтобы как-то себе это объяснять, но и спать, чтобы восстановить силы, не решался. По пути в библиотеку ему встретилась Энид с красно-белой шапкой Санта-Клауса и довольной улыбкой. Ксавье знал, чему она улыбалась: вчера Аякс рассказал ему, что у них было свидание и даже по его немногословным репликам стало понятно, что вечер у этих двоих прошёл замечательно. — Выглядишь неважно, Торп, — сказала она, когда они почти разминулись в коридоре. — Знаю, — хмуро ответил тот, не найдя причины её переубеждать. Блаженство на лице Энид сменилось встревоженностью: кажется, вполне искренней. Общались они нечасто, и это её беспокойство в любой другой момент тронуло бы его, но теперь Ксавье не хотел ни о чём думать. Мысли и без того утомили его, давили изнутри, и он боялся, что в один момент их станет слишком много для одного тела. Синклер хотела что-то сказать, но, глядя на него, передумала. Ксавье ощутил укол совести: не к чему выливать свои переживания на обычных людей, тем более портить настроение, когда им наконец улыбнулась удача. Очевидно, «Напиши своей судьбе» работала не для всех. Не для него точно. Чего и следовало ожидать. — Поздравляю. Вас обоих, — выдавил из себя улыбку он. Энид поняла, о чём он, и лучезарно улыбнулась. — День ещё не кончился, — подбодривающе сказала она. И зашагала дальше, весело стуча каблуками. Ксавье непонимающе нахмурил брови. Ему показалось, или в её голосе действительно звучал намёк? Правда звучал, но тогда на что? Виски стянуло болью, и он вернулся на землю. Нет, это просто ему хочется искать связь и подвох во всём, что видит. Да и что могло случиться в этот понурый, облачный день? В библиотеке ему дали от ворот поворот: миссис Коул как раз закрывала дверь, когда он показался в начале коридора. Прекрасно. Значит, погрузиться в чужие истории или в ботанические описания растений сегодня не выйдет. В душную комнату возвращаться тоже не хотелось: за эту неделю его кровать стала прочно ассоциироваться у него с кошмарами. Оставался один выход: его творческий уголок отшельника за школой. Пока он шёл, ветер обжигал щёки холодом, но Ксавье не возражал: мороз всегда приводил его в чувства, отвлекал от мыслей. Можно было сосредоточиться на физическом дискомфорте, не душевном — уже за это он был благодарен. Он уже видел деревянную крышу мастерской, когда дверь открылась и у входа показалось то, чего там не должно было быть. Знакомая фигура в чёрном. Гадать, кто это, не приходилось. Ксавье, ощущая странное покалывание в руках, ускорил шаги. Если она опять пришла за ним следить… Выходит, только те безумные подозрения могут заставить Уэнсдей интересоваться им. Замечательно. Чем ближе он подходил, тем явственнее покалывание превращалось в боль. А Уэнсдей ждала возле порога и даже не пыталась сделать вид, что оказалась здесь совершенно случайно. Разумеется, когда правила приличия её заботили? Важнее всего был монстр, и Ксавье для неё — главный подозреваемый. Перед подозреваемыми не извиняются и не расшаркиваются. Ветер свистел в ушах, скрипел ветками деревьев вокруг. — Что? — воскликнул он, пытаясь перекричать этот ветер и собственное отчаяние. — Что ты хочешь найти здесь, Уэнсдей? Она не говорила, явно не считала нужным. И её молчание сводило с ума больше всего. — Ну же! — продолжал Ксавье, уже не в силах сдерживать то, что копилось в нём столько времени, и отбросил с глаз влажные волосы. — Что ты ищешь, Уэнсдей? Может, мы поищем вместе! Давай найдём какие-то улики, которые доказывают, что ты права! Давай, я с удовольствием тебе помогу. Ты же за этим пришла? Уэнсдей сделала шаг назад — не со страхом, а будто просто не хотела заразиться его эмоциями. Возвращалась в холодную, невозмутимую безопасность. Оставляя его в этом сумасшествии одного. — Ты не в себе, — констатировала она. — Поговорим позже. — Нет, — чётко сказал Ксавье и, сам того не осознавая, перегородил ей путь. — Поговорим сейчас. Поговорим сейчас, а потом можешь идти на все четыре стороны. Или ты боишься, что я стану чудовищем? Он хотел усмехнуться, но губа у него дрогнула. Чёрт. «Поговорим позже»? Значит, она хотела поговорить? Но Ксавье не хотел давать маленькой надежде развиться: больнее будет падать с высоты несбыточных ожиданий. — Что ты пытаешься выяснить, Уэнсдей? — так же взбудораженно спросил он. — Какие доказательства тебе нужны? — Тебе стоит поспать, Ксавье. Вот оно. Опять и опять, она уходила от ответа. — Я не могу спать! — взорвался он. — Ты знаешь, что я не могу спать. Ты же была внутри, ты видела — почему. — Почему ты на меня злишься? Он схватился за голову. Неужели она не понимала? Ледяные капли посыпались с облаков, остужали разгорячённые мысли. По иссиня-чёрной макушке напротив тоже застучал дождь, но Уэнсдей этого не замечала. Ксавье сделал над собой усилие и как можно спокойнее сказал: — Ты промокнешь. Встань под крышу. Голос звучал хрипло, как будто и не принадлежал ему вовсе. Странно, но Уэнсдей послушалась, а он остался под холодными водяными струями, затекающими за шиворот. По спине бежали мурашки, волной, без остановки. Ксавье искал что-то в её глазах. Но не находил. — Продолжишь стоять под дождём, сляжешь с простудой, — наконец раскрыла рот она. Слова успокаивали: она говорила, пусть и так же отчётливо, равнодушно, как обычно. Но главное не молчала. — Если твой план — вызвать во мне чувство вины за то, что ты будешь валяться неделю в кровати с температурой, я в нём не участвую. Ксавье выдохнул. Всё то, что он хотел сказать, куда-то испарилось. Только сейчас он почувствовал, как правда замёрз, и вздрогнул, отряхиваясь от капель. — Зачем ты приходила сюда? — уже ровнее спросил он. Уэнсдей вынула из кармана сложенный вдвое листок, на котором оказались старые кованые ворота. Нарисованные довольно небрежно, надо было сказать. Он не сдержался. — Лайн у тебя хромает. Так ты хотела взять пару уроков рисования? — Сотри свою идиотскую ухмылку с лица, — отрезала Уэнсдей и как ни в чём не бывало прошла в мастерскую. Ксавье последовал за ней. — Ты знаешь, где это место? Он кивнул. Самообладание возвращалось к нему. Она говорит с ним. Она обращается за помощью. И он может ей помочь. — Это старый дом Гарретта Гейтса. Я вижу его по утрам, когда выхожу на пробежку. — Это оно было в моём видении. Уэнсдей сосредоточилась на рисунке, как будто хотела что-то вспомнить, а Ксавье вдруг почувствовал, что должен что-то сказать. — Уэнсдей, — негромко начал он, удивился, как глупо и драматично звучал его голос, и прочистил горло. — Мне… Я не знаю, кто на самом деле — Хайд. Я не могу этого знать. Но я хочу… помочь тебе найти разгадку. Хочу, чтобы всё это кончилось. Я устал думать, как ты себя чувствуешь после видений, устал думать, что они тебе вредят, понимаешь? Меня просто убивает мысль, что твоя игра зайдёт слишком далеко, и я даже не смогу быть рядом. — Почему? — спросила она. Без упрёка. Так, как будто и в самом деле не понимала. Как будто ей самой нужен был ответ. Ну или Ксавье очень, до непонятной дрожи, хотел в это верить. — Потому что мне не всё равно на тебя, Уэнсдей. Потому что я не прощу себе, если с тобой что-то случится, что-то, что я мог предотвратить, но не сделал. Уэнсдей села, поправила юбку. Немыслимо спокойно. А у него в груди, в животе, в горле всё опять переворачивалось. Она подняла глаза и спросила: — Почему я тебе нравлюсь, Ксавье? От этого вопроса кровь прилила к лицу. Только Уэнсдей Аддамс могла задать его так просто и прямо. Почему она ему нравилась? Если бы он только мог выразить это словами. Ксавье открыл рот, но знал, что снова наговорит глупостей, и порывисто отвернулся в сторону. Втянул сквозь сцепленные зубы воздух. — Я не знаю, — тихо признался он, всё ещё смотря в сторону, на один из рисунков монстра. Он стал одержим своими снами. А когда думал о Уэнсдей, большие красные глаза Хайда не мучили его. Это он должен сказать? Чёртов эгоист. — Слушай, — он всё же продолжил. Если не сейчас, то когда? И пусть она не удостоит его ответом, он должен был сказать. — Я пытался забыть тебя после танцев, правда пытался, но не смог. У меня не получается. Что бы я ни делал. — Я вижу. Она отчего-то щёлкнула пальцами, и Вещь (откуда он только взялся?) забрался на стул, пробежал мимо чашки с кисточками и достал из сумки скомканный лист. Ксавье сглотнул. Он знал, что это за лист, но совершенно забыл о нём. И как, ради всего святого, Уэнсдей могла его достать? Хотя последнее спрашивать было незачем. Она расправила акварельную бумагу — чёрный георгин в сумерках, тот самый, который он рисовал перед первым кошмаром и отправил на адрес в объявлении. Непроходимый идиот. — А у тебя хромают метафоры, — заключила Уэнсдей. Ксавье нервно рассмеялся и пожал плечами. — Да, это было глупо. Можешь вылить на меня весь свой запас сарказма, который я не слышал за время нашего бойкота. Ксавье Торп — участник акции «Напиши своей судьбе». Она резко подняла взгляд, как будто не понимала, не сошёл ли он с ума. — Ты про что? Он в свою очередь так же недоумённо уставился на неё, пытаясь выяснить, действительно ли она не знает или просто притворяется. Судя по всему, нет. Ксавье не нашёл слов, чтобы объяснить всё, и, с выдохом принимая свой позор, протянул ей телефон с фотографией объявления. Уэнсдей прочитала и не упустила шанс процитировать с особой иронией: — «Частичка себя в обмен на родственную душу. Один из зимних дней станет для вас особенным». Я думала, что такие штуки остались в 2010. И ладно Энид… — Всё-всё, — Ксавье не хотел дослушивать и в примиряющем жесте поднял руки. — Я тебя понял. Но… тогда почему этот рисунок у тебя? Она замолкла. Вещь вернулся и настойчиво тыкнул её по ноге, вынуждая признаться. — Потому что я послала Вещь в твою комнату кое-что проверить, — ещё один тычок, и Уэнсдей сдалась. — Ты, знаешь ли, не образец веселья и бодрости в последнее время. Ксавье широко улыбнулся: на этот раз была его очередь блеснуть иронией. — Ты беспокоилась за меня? — Просто не хотела, чтобы нашли твоё бездыханное тело и обвинили меня в доведении до самоубийства, — парировала та. — Было бы плохо лишиться такого помощника, хотя, сказать честно, над истериками я бы поработала. И над наивностью тоже. Он пропустил её слова мимо ушей и шагнул ближе. — Я уже не подозреваемый номер один? Уэнсдей задумалась, покачала головой. — Нет. Номер два. И ушла, напряженно подняв плечи, как будто ощутила, что он хотел протянуть к ней руку, почувствовать — её кожа такая же холодная, как кажется? Но Ксавье не возражал. У них было ещё много времени. Он разблокировал телефон и удалил фото объявления. Потому что другая судьба ему была не нужна.