И тьма просочится сквозь свет

Из ночи в ночь

От страха к страху

В глубинах ярких синих искр

Цветочек зла свой источает запах

Приятно-сладкий, приторно-душистый

      Этот голубой свет, ослепляющий своей чистотой, Сереже кажется смутно знакомым. Кажется, цветы, проглядывающие через легкий туман в комнате, и дарят этот свет в попытке развеять кромешную темноту, сквозь которую даже стоящую совсем рядом кровать разглядеть сложно. Сережа пытается сдвинуться с места, коснуться ближайшего цветка, но тело будто сковано цепями, поэтому остается лишь плыть по комнате рассеянным взглядом в попытке разглядеть хоть что-то. Цветки в какой-то момент загораются, но не греют совсем, наоборот, кажется, что становится лишь холоднее. Голубые искры отражаются в абсолютно пустых голубых глазах, неправдоподобно ярких для обычного человека, но Сережа от них не может отвлечься ни на секундочку. Они будто замораживают не только тело, но и душу, а налитые кровью губы растянуты в легкой улыбке.       Тонкая рука скользит по светлым прядям, с поразительной элегантностью убирая их от волшебных глаз, и Сережа с нескрываемым восхищением смотрит на то, как с молочных плеч соскальзывает шелковая рубашка, падая на пол и открывая вид на абсолютно чистую, такую мягкую на вид кожу груди и впалого живота. Выступающие ключицы будто покрыты инеем, и Сережа хочет коснуться их, тянет руку, но дотянуться не получается, хотя этот смутно знакомый парень стоит почти вплотную. Он лишь усмехается, и эта усмешка эхом отталкивается от окружающей их темноты, пока парень будто плывет в загустевшем воздухе. Под светлой кожей будто скользят маленькие снежинки, сверкая в крови, но его руки, касающиеся Сережиной груди через футболку, оказываются довольно горячими. Длинные пальцы уверенно скользят выше, к плечам, и толкают назад, заставляя упасть на постель.       Сережа не сопротивляется. Не смог бы, даже если захотел, он будто кукла в горячих руках, что скользят по ключицам, ближе к шее. Сережа не понимает, дышит ли он вообще, но ему абсолютно плевать, пока чужие ладони скользят по его телу, щекам и сухим губам, пробираются под футболку, а голубые глаза своим холодом пробираются в самую душу, но, тем не менее, греют. Улыбка на чужих губах мягкая и добродушная, внушает доверие, но ладони уже сжимаются на шее, пережимают горло, кажется, вжимая его в шейные позвонки. Сережа и пальцем пошевелить не может, лишь хрипит беспомощно, пытаясь глотнуть хоть немного воздуха, которого в этом помещении не было изначально, но все напрасно. — Сережа! — доносится до ушей будто сквозь толстый слой мокрой ваты, и Сережа лишь распахивает глаза, успевая заметить смешанное с раздражением смятение на лице парня напротив — Сереж, просыпайся!       Татищев глаз не открывает, лишь резко принимает сидячее положение и заходится сухим кашлем, одной рукой сжимая одеяло, а второй — футболку на груди, будто это может помочь. Перепуганный Никита просто стучит ладонью где-то между выпирающих лопаток до тех пор, пока Сережа не замолкает и, невольно всхлипнув, не роняет покрывшееся пятнами лицо в ладони. Ему требуется около десятка секунд, чтобы отдышаться и осознать, что он в безопасности, что рядом сидит его лучший друг. Сережа утыкается лбом в плечо Никиты, чувствуя, как он мягко поглаживает его спину, чуть дрожа от испуга и волнения. — Снова? — шепотом спрашивает Никита, приобнимая беспомощно кивающего Сережу второй рукой за плечо — Сереж, это не нормально, тебе нужно сходить к врачу. — А может лучше сразу к бабке-гадалке? — хрипит в ответ Сережа, морщась от неприятного ощущения в будто разодранном горле, и кое-как поднимается на дрожащие ноги — Ничего этот мозгоправ не сделает, разве что в психушку отправит. Я к такому пока не готов, знаешь ли.       Сережа отходит к зеркалу, игнорируя Никитин вздох, то ли уставший, то ли осуждающий, и лишь поднимает подбородок, касаясь ослабевшими пальцами лиловых синяков под челюстью. Эти сны снятся ему уже около года, и сначала Сережа скидывал все на возраст, гормоны и прочее. Эротические сцены во сне считаются нормой для подростка восемнадцати лет, и даже факт того, что снится ему парень, а не самая популярная девушка института, например, его не сильно волновал. Тем более, что парень этот ему был незнаком. Но в какой-то момент эти сны стали невыносимы, он просыпался стабильно раз в неделю с синяками на шее и запястьях. Разве посчитают его адекватным человекам с вполне решаемыми проблемами, если он придет к психологу и скажет «Здравствуйте, мне снится, что меня душит сексуальный парень, а потом я действительно просыпаюсь с синяками»? Да его пошлют к черту или упекут в психиатрическую больницу.       Сережа осознает, что у него проблемы, что это не нормально, но не может и не собирается ничего с этим делать. Он просто не знает, к кому обращаться, не знает, что вообще делать со всем этим, выпускаемые без рецепта снотворные помогают совсем плохо. Сейчас Сережа, спустя год, не строит даже никаких догадок и теорий о том, что это может быть, почему один и тот же парень и почему после сна на коже действительно проявляются синяки. Он не верит в мистику и паранормальное, но никакого научного объяснения найти не может ни в глубине, ни на поверхности. Никита уговаривает его сходить к психологу весь этот год, беспокоится, и Сережа чувствует себя виноватым, но отказывается каждый раз. — Я сделаю чай, — поджимает губы Никита и отходит к их общей тумбе, щелкая кнопкой электрического чайника — Может, не пойдешь завтра на пары? Тебе нужно отдохнуть. — Не могу, Никит, у нас сейчас новые темы, — машет головой Сережа и отходит к своему столу — Не циклись так, я в порядке. Выпью таблетку, чая и досплю заслуженные пять часов. — Четыре, — поправляет Никита, глядя на то, как Сережа копается в ящике стола в поиске нужных таблеток среди остальных блистеров и пачек сигарет.       Сережа не отвечает ничего, лишь с раздражением отбрасывает баночку с обезболивающим на стол, продолжая искать успокоительное, хотя прекрасно знает, что оно наверняка не подействует. Тут работает сила самовнушения, раз уж на то пошло, эффект плацебо, но это все равно лучше, чем ничего. Завтра он снова будет улыбаться, замазывать синяки каждую перемену гребаным тональным кремом и врать что-то про бурную ночь, игнорируя взгляд Никиты в спину, а пока что он может позволить себе эту минутку слабости.       Сережа засыпает спустя, наверное, час, благодаря этим самым успокоительными или силе самовнушения, и сон этот мог бы показаться спокойным, если бы не стойкое ощущение чужого скрытого присутствия в нем. За год, казалось бы, вполне можно было привыкнуть, но у Сережи не получалось. Не получалось смириться с этим присутствием, не получалось махнуть рукой и сказать «Ладно, братан, давай, либо трахаемся, либо иди ставь чайник». Хоть иногда и хотелось, но голубые глаза буквально приковывали к месту каждую ночь, помогая отравляющему туману и темноте, и невозможно было вымолвить и слова в немом невольном восхищении.       Просыпается Сережа с болящим горлом и гудящей головой, будто после хорошей затяжной пьянки, вновь обращая внимание на синяки на шее. Никита в этот раз спугнул сон вовремя, поэтому и синяки на шее не такие уж сильные и заметные, но под подбородком видны две синеющие полосы, напоминающие об очередной испорченной ночи. Как же он устал от улыбочек одногруппников, которые обычно сопровождались раздражающе веселым присвистыванием, а еще сильнее он устал самодовольно улыбаться и энергично кивать головой в моменты, когда хочется вцепиться в свои волосы с такой силой, чтобы услышать их треск на голове, и закричать, чтобы его оставили в покое. Чтобы с ним не говорили, чтобы не восхищались его несуществующими половыми связями, чтобы остаться одному и чтобы ему ничего не снилось. Но парень пока еще в своем уме, со своим уставшим мозгом все еще дружит. поэтому держит себя в руках ровно до тех пор, пока у него не исчезнет возможность отсыпаться на парах. — Доброе утро, — звучит голос преподавателя финансового менеджмента, и Сережа буквально заставляет себя отлепить голову от парты — Просыпаемся и включаемся в работу.       Да, легко включиться в работу, когда тебя не душат во сне и ты спишь положенные восемь часов за ночь, а не три-четыре. Но, тем не менее, Сережа хлопает себя ладонями по щекам и трет глаза пальцами в попытке прийти в себя. Но от этого, кажется, лишь хуже — теперь стоило усилий еще и оторвать пальцы от уже слипшихся глаз и разбудить полусонный мозг. Хочется просто взять и свалить из университета, но для такой роскоши нужно отсидеть, помимо этого дерьма, еще три пары профильных предметов, а между ними бегать к кофейному аппарату. Только вот под закрытыми веками раз за разом всплывали холодные, неправдоподобно яркие голубые глаза — единственное, что запоминает Сережа после подобных снов, не считая ощущения горячих пальцев на горле и спадающих на лоб светлых волос. — Новости слышали? — откидывается на спинку стула Михаил Юрьевич, и Сережа лишь закатывает глаза, все-таки ложась на парту — Фига вы отсталые от жизни, вам в первую очередь должны были рассказать.       Этот человек Сережу раздражал не столько своей любовью к сплетням и тем, что из-за этого они пропускали часть, а порой и половину пары. Он был слишком похож на парня из сна, отличаясь от него только возрастом и прической. И один взгляд на Михаила Юрьевича заставляет Сережу в очередной раз вспоминать обжигающую боль в груди, вызванную нехваткой воздуха, ощущение горячих пальцев на коже и тот страх, который за пределами сна он, кажется, не ощутит примерно никогда. — К вам новенького засунуть хотят, вчера объявился какой-то, — голос преподавателя с каждой секундой звучит все дальше и дальше, медленно затухает, как затухает для Сережи и окружающий мир — Я как увидел его дело, чуть не выпал. Весь преподавательский состав уверен, что он мой сын, даже фамилия и отчество мои. А у меня детей нет, я в шоке.       Сережа уже не улавливает смысла этих слов, позволяя себе провалиться в долгожданный сон, лишенный сновидений. Новенький ученик, объявившиеся дети и прошлые неожиданные повороты — Сережа в любом случае узнает обо всех сплетнях от Дениса. Романов был главной сплетницей в группе, благодаря чему легко заводил дружбу с девушками со всех курсов, только вот в первую очередь бежал рассказывать все сплетни именно Сереже, мимо которого проходили все новости, не задерживаясь даже эхом. Хотя, возможно, Сережа просто спал, инертная любые обсуждения вокруг и оставаясь в неведении, но это мало волновало Татищева. Именно поэтому сейчас он намерен хорошенько выспаться, а потом сидеть в приятной компании с кружкой чая и выслушивать преисполненный самыми различными эмоциями рассказы о произошедшем.       Только вот уснуть больше не выходит, и Сережа остальные двадцать минут проводит в томительной полудреме, после которой приходить в себя еще тяжелее, чем после обычного сна. Никита рядом все поглядывает на него якобы незаметно, единственное только не фиксирует письменно каждое изменение в Сережином настроение и его же мимике, хотя, возможно, он делает это просто потому, что изменений этих слишком много. Сережа коротко улыбается уголками губ, в следующую секунду хмурит брови, а в следующую выглядит так, будто вот-вот расплачется прямо на месте из-за неправильного ответа в задаче. Это его обычное состояние, особенно последние полгода, когда его мозг просто нуждается в нормальном отдыхе, поэтому сам не понимает, какие эмоции включает. — Что у нас дальше? — вздыхает Сережа, потягиваясь, когда они с Никитой выходят из кабинета — Давай, расстрой меня окончательно. — Основы маркетинга, стратегический менеджмент и… — перечисляет Никита, но Сережа с видом великомученика закрывает его рот ладонью. — Я передумал, не расстраивай, — почти хнычет Сережа, понимая, что на пару стратегического менеджмента придется тащиться в другой корпус — Как называется мой факультет? Менеджмент в сфере систем вооружений. Какого хрена меня не учат строить танки, а забивают мне голову тем, как общаться с людьми? Я не буду с ними общаться, я буду строить танки и расстреливать всех к хуям собачьим. Надо было на инженера в Бауманку поступать, в пизду.       Сережа вздыхает устало и достает мобильный, пытаясь откопать в галерее, среди кучи фотографий конспектов и закатов Москвы и области, фотографию расписания с номерами кабинетов. Он не выучил за год, где и какая пара, и учить, если честно, не собирается. Зачем, если под рукой всегда есть Никита, а если не Никита, то телефон с нужной и крайне полезной функцией фотосъемки? Хотя, лучше уж Никита, потому что пока Сережа пытался откопать нужную фотографию, Енисейский уже сориентировался и потащил его под руку на этаж выше, к нужной аудитории.       Сережа с очередным многострадальным вздохом скользит взглядом сначала по светлой двери с табличкой, на которой блестящими буквами красовался номер аудитории, а потом по Никите, чье настроение вдруг взлетело порядком выше, врезаясь в высокий потолок с трещиной ближе к краю. Причиной тому была выходящая к ним с лестницы Вероника, как всегда красивая в своей беспристрастной незаинтересованности к окружающим, но на ненакрашенных губах Сережа, знающий эту девушку достаточно хорошо, может заметить легкую полуулыбку. Эти ребята встречаются уже который год, и Сережа задумывается над тем, чтобы снимать их втихаря, а потом слить какой-нибудь кинокомпании для съемок какой-нибудь романтической херни. Эти ребята занимали в списке самых любимых вещей и явлений Татищева второе место, сразу после закатов. — Опять страдаешь? — обращается Вероника к Сереже, обнимая парней поочереди, и Татищев лишь драматично кивает в ответ — Плохо спал? — Да, мой таинственный поклонник снова вторгся в мой сладкий сон и просил автограф, — иронично усмехается Сережа, пожимая плечами — Расслабься, я вздремнул. Ты мне лучше скажи, почему твой суженный ведет себя так, будто не знает, как рассказать мне о беременности.       Вероника смотрит на Никиту немного осуждающе, и Сережа лишь хмурит брови, ожидая каких-то явно не глупых новостей. Иначе Никита уж все рассказал бы, но ведет себя так, будто боится. Сережа вел себя так же, когда не хотел делиться с Вероникой тем, почему он на самом деле плохо спит и откуда эти синяки. Он рассказал ей спустя пару месяцев после того, как все началось, и был ужасно благодарен, что она не встала на сторону своего парня и не делает ему мозги необходимостью посетить врача. Она просто находится рядом, держит руку на пульсе и готова помочь в любой момент, Сереже этого достаточно с головой. — Недавно освободилась комната у нас в общежитие, этажом выше, и мы с Вероникой хотели съехаться, — сообщает Никита как-то неуверенно, в ответ на что Сережа лишь облегченно выдыхает. Он ожидал чего-то более серьезного — Но я как-то побаиваюсь тебя оставлять. — Господи, родной, я уж думал, что пиздец какой-то произошел, — тихо посмеивается Сережа, взъерошивая крашеные волосы Никиты с уже прилично отросшими корнями — Расслабься, я справлюсь, тем более, что твой номер у меня на быстром наборе. Если тебе нужно благословление атеиста, то я благословляю вас на этот союз и надеюсь, что буду крестным. Серьезно, расслабься и вали во взрослую жизнь.       Никита тихо смеется в ответ, когда Сережа, будто гордый и счастливый папаша под действием банки пива, обнимает их с Вероникой, быстро чмокая обоих в макушку. Сам Татищев за отношениями и всей этой романтической бредятиной не гонится, но наблюдать за Никитой и Вероникой он просто обожает, действительно чувствуя себя гордым отцом. Он наблюдал за развитием их отношений с самого начала и прекрасно помнит, как Никита переживал, когда осознал, что влюбился. Помогал ему организовывать свидания с Вероникой, а потом вместе с ним полночи придумывал, как же признаться в любви такой отстраненной с виду девушке. Поэтому чертов синдром старшего брата стал Сережиным верным спутником.       Может, если бы не глупые сны, в которых он практически трахается с симпатичным парнем, который в итоге начинает душить его в самый неожиданный момент, Сережа бы сейчас тоже состоял в отношениях с какой-нибудь симпатичной девушкой. Был бы так же счастлив и влюблен, как и Никита, щебетал бы ему в ухо о том, какая она красивая и замечательная, как частенько делал в детстве отец после встречи с тетей Аней. Но Сережа раз за разом, когда находит действительно великолепную девушку, в которую мог бы влюбиться, даже когда уже целует ее, невольно вспоминает один-единственный сон, когда тот парень все-таки поцеловал его, а не просто смотрел. Сережа помнит, как проснулся тогда снова с синяками и жжением в груди, а еще с фантомным ощущением поцелуя на губах. И интерес к девушке невольно исчезает, сменяясь подавленностью.       У Сережи были отношения за этот год, да, не только романтические, но и сексуальные. Только вот со временем одна рассталась с ним из-за несуществующей измены, вновь увидев свежие синяки на шее, а со второй они разошлись по обоюдному согласию. Они иногда спят вместе, но это лишь хороший и неприлично редкий секс без обязательств, которому предшествуют приятные посиделки с душевными разговорами. Только это, ни более. Правда, они не виделись уже месяца три, даже не вспоминая друг о друге, но это не расстраивает и не задевает. Смысл в том, что даже если бы Сережа хотел построить сейчас отношения, а в дальнейшем и семью, то у него наверняка не вышло бы из-за несуществующего парня.       Он помнит несколько снов, помимо того, в котором незнакомец его все-таки поцеловал. В одном из них незнакомый парень все-таки довел до конца свое дело перед тем, как сжать пальцы на Сережином горле. Татищев помнит свое позорное пробуждение с мокрым пятном на трусах, будто только-только вошел в пубертат, и с горящими от воспоминаний щеками. И был один, всего один сон за год, где его не пытались задушить или трахнуть. Там присутствовало все по обыкновенному сценарию: кромешная темнота, проглядывающие через какой-то туман неизвестные человечеству цветы и голубые искры, которые позже разрастаются в пожар, охватывая собой эти самые цветы. Там присутствовал и тот парень в своей расстегнутой белой рубашке из шелка, мягкой улыбкой и неправдоподобно яркими голубыми глазами. Только вот этот парень тогда лишь коснулся ладонью Сережиной щеки, вел своими горячими пальцами по его губам и плечам, приглаживал вечно растрепанные волосы и улыбался так же, как Никита порой улыбается при упоминании Вероники. Он сказал что-то, чего во сне Сережа не разобрал, или просто не запомнил, и толкнул Татищева в грудь. Тогда Сережа проснулся из-за того, что свалился с кровати, чувствуя себя так, будто его действительно выдернули из этого сна за руку. Тогда он был напуган больше обычного. А спустя пару ночей уже вновь замазывал шею тональным кремом Вероники, благодаря ее генетику за такую же бледную кожу.       Сережа, кажется, готов взвыть к концу учебного дня. Он нуждается лишь в тайных посиделках с Денисом на кухне. Они почти ежедневно выходят на общую кухню около одиннадцати вечера, где Сережа доделывает домашнее задание, а Денис делает из пельменей или макарон кулинарные шедевры, рассказывая новые сплетни, которые увидел или услышал от одногруппников или преподавателей. Стабильно до часа ночи они расходятся по своим комнатам, и Сережа просто падает на кровать, засыпая и надеясь, что сегодня в его сне не будет незваных гостей. Иногда надежды действительно сбываются, будто этот загадочный парень решает просто пожалеть беспомощного Сережу и дать ему выспаться чисто для разнообразия, чтобы не привыкал. — А я думал, что я тебя не дождусь, — улыбается уже стоящий у плиты Денис, когда Сережа входит на кухню и по обыкновению бросает на маленький стоящий в углу стол толстую тетрадь, потрепанную жизнью — Ну что, готов к восхитительному ужину и приятным разговорам о том, с кем потрахалась моя одногруппница на этот раз? — Если это не свидание, то я ухожу, — смеется Сережа, и садится на табуретку за стол, открывая тетрадь и находя фотографию конспекта Никиты, который сделал все это в тот же день, когда задали — Сначала я. Никита съезжается с Вероникой и теперь я буду в своей комнате в гордом одиночестве. Приглашаю обмыть. — Никаких обмыть. Вы про новенького слышали? — звучит у входа в кухню прокуренный голос коменданта, и Сережа машет ему рукой в знак приветствия — И тебе не хворать, Татищев. Так вот, мы этого пацана к тебе подселяем.       Сережа лишь выстреливает себе из пальцев прямо в середину лба и со стуком роняет голову на стол, неприятно ударяясь переносицей о край. Не то чтобы он был сильно против соседа или его это раздражало, нет, пусть подселяют, ради Бога. Но эти клоунады были Сережиным стилем, это его обычное поведение — вечно быть чем-то недовольным и заставлять людей если не улыбаться, то закатывать глаза в раздражении. Третьего варианта его общения с людьми не дано, и Сережу это устраивает, это как минимум частенько бывает выгодно. Веселому человеку с харизмой проще сблизиться с людьми и заставить их себе доверять, но Татищев честно старается не пользоваться этим в корыстных целях. — Кстати, а что за парень? — оживляется Денис, а Сережа лишь усмехается и возвращается к конспекту. Если этого старика разговорить, то компания становится в разы веселее и приятнее — Вы его видели, или как он заселялся? Давайте, дядь Володя, колитесь. — Ну явно столичный, из области, наверное, — размышляет дядя Володя и выдвигает из-под стола вторую табуретку, садясь рядом с Сережей — Как же его звали-то, не помню. Имя красивое такое. Данила, во! Данила Московский, кажется. Приятный довольно, вежливый такой, спокойный. Татищев, не дай Бог ты его попортишь. Сигареты доставай, знаю же, что закуришь, как допишешь.       Сережа в очередной раз усмехается и достает из кармана толстовки пачку сигарет с кнопкой, не глядя протягивая ее дяде Володе. Мономахов Владимир Владимирович, Сережа всегда шутил над тем, что этот человек действительно был рожден еще при Владимире Мономахе. Эту шутку можно подкрепить еще и фактом того, что родился дядя Володя где-то во Владимирской области, и тем, что он слишком мудрый даже для своих почти шестидесяти лет. Сережа не знает, как, но он частенько бывает третьим в их с Денисом посиделках. Приходит, рассказывает что-то, пока дожидается кулинарного шедевра от Романова, закуривает первую и последнюю за неделю сигарету и, расхвалив Дениса за ужин, а Сережу за тягу к учебе и трудолюбие, уходит спать. Так всегда происходит, так происходит и сейчас. — Так, ладно, тунеядцы, до поздна не сидите тут, — вновь дает напутствие дядя Володя, отходя от раковины. Святой человек, он всегда моет за собой посуду — Татищев, кстати, завтра проведи этому Даниле экскурсию по общежитию. Все, через час чтобы вас тут не было. Проверю. — Доброй ночи, дядь Володь, — посмеивается Денис, а Сережа вновь просто машет рукой, усиленно пережевывая кулинарный шедевр из доширака — Ну, значит, будем втроем обмывать новоселье этого Данилы. Господи, ты похож на белку. Не подавись.       Сережа лишь невнятно шлет Дениса к черту и жестом просит продолжить рассказ о том, с кем же, в каком состоянии и где переспала какая-то девчонка из группы Романова.

***

      Иногда, вновь вскакивая с жжением в груди и ощущением, будто его конечности перевязаны тяжелой цепью, Сережа мысленно взмаливается непонятно кому, клянется, что душу продаст этому самому парню с загадочными голубыми глазами, только бы ему дали немного спокойного, здорового сна. И, кажется, эта сделка все-таки была совершена. Этой ночью Никита решает все-таки остаться с Сережей, а на следующий день переехать, тем более, что его вещи уже были перетащены на новое место проживания. Этой ночью Сережа спокойно спит около семи часов, не проснувшись даже чтобы выпить воды. Он не помнит, снилось ли ему что-то, или перед газами все семь часов стояла такая долгожданная пустота, но важно совсем не это. Важна лишь улыбка Никиты, который проснулся, как всегда, раньше, и ощущение легкой тяжести в теле после хорошего сна. — Ты не просыпался ночью? — спрашивает Никита обыденный вопрос вместо пожелания доброго утра, и Сережа отрицательно машет головой, сидя на кровати с закрытыми глазами. Хотя, скорее, слипшимися — Ну и слава Богу. Может, ты, наконец, начнешь высыпаться? — Может, — бурчит сонно Сережа, заставляя себя оторваться от такой теплой и мягкой кровати и сделать шаг в этот жестокий мир холодного пола — Что первой парой? — Профильный предмет, поспать подольше не выйдет, — пожимает плечами Никита, поправляя горло свитера, и усмехается с какой-то материнской нежностью, когда Сережа лишь обреченно стонет, ковыляя к шкафу — Одевайся, мы с Вероникой подождем тебя на улице.       Сережа лишь кивает и заглядывает в зеркало, висящее на внутренней стороне дверцы шкафа. Опухший после сна, с прической, больше похожей на мертвую птицу, сухими глазами и красным следом на половину лица, но такой чертовски счастливый. Он надевает первое, что сваливается с полок, и, скинув тетради в рюкзак, выныривает из комнаты, едва не забыв закрыть входную дверь. Завязывать шарф на ходу неудобно, но Сережа, как и обычно, с горем пополам, но справляется, выскакивая на улицу в расстегнутой куртке и без шапки. Никита обязательно прочитает ему лекцию, что повторяется каждое утро, но именно эти ритуалы и делают начало дня хорошим. Давно такого не было.       Январь в столице морозный, Сережа быстро замерзает, натягивая капюшон. Но низкая температура бодрит, прогоняя приятные остатки сна, обращает внимание на заволоченное тучами, все еще по-ночному темное небо, на котором с усилием можно разглядеть лишь несколько звезд. Сережа обнимает Веронику и терпеливо стоит, ожидая, пока она поправит ворот куртки и капюшон в попытке прикрыть уже покрасневшие уши. Никита смотрит с видом «Каждый раз одно и то же», но он чувствует себя комфортно, он счастлив в этой компании. Как и Вероника, как и Сережа. Золотое трио всей параллели второго курса, вечно неразлучные, вечно спокойные и беспечные. У них такая репутация в университете, и Сережа этим гордится. — Никита сказал, что ты выспался, — начинает Вероника, и Сережа кивает, кое-как подкурив сигарету. Еще один всадник хорошего дня — утреннее курение — Я рада. — А я как рад, — смеется Сережа и прячет замерзшую правую руку в карман, перехватывая сигарету левой — Никитка вообще счастлив. — Ну да, — улыбается Никита, чуть скользя по льду, покрывающему все дороги — Ты год мучался и наконец выспался.       Сережа усмехается и шуткой переводит тему в абсолютно иное русло, меняя руки каждые две затяжки. Его кожа на костяшках трескается из-за мороза, а в голове трескается что-то, посылая неприятное чувство тревожности по венам. Он выспался, но это не значит, что готов забыть прошедший год и говорить о нем, будто о давно ушедшем. Нет, Сережа не суеверный и даже не истерит из-за каждого упоминания, он не относится к этому, как к психологической травме. Просто не хочется заводить неприятную тему и портить такое хорошее с утра настроение, что даже вечно спокойная Вероника улыбается, пряча в шарф нос. Они побеседуют об этом позже, когда появится момент с нужной для таких душевных диалогов атмосферой, а сейчас все настолько легко, что подобные мысли исчезают даже с самых краев сознания. Приятное ощущение.       Пятнадцать минут пешком до учебного заведения Сереже кажутся испытанием, ему больно сгибать замерзшие пальцы, и он около пяти минут просто сидит в фойе университета, стараясь отогреть пересохшие руки. Никита опять ругается из-за отсутствия перчаток, пока Вероника не дает ему понять, что Сереже все эти слова, как о стену горох — тут же выветриваются из мозга, не успев даже попасть туда. А что делать, если он ненавидит перчатки всей душой, а в варежках чувствует себя неуклюже? Остается только терпеть мелкие, порой кровоточащие трещинки на коже. Вероника отдает ему крем для рук, когда Сережа все-таки переодевается, и почти с угрозой говорит пользоваться им перед и после улицы. С ней Сережа спорить пока не готов, поэтому послушно кивает и плетется за Никитой на третий этаж, чувствуя вновь накатившую из-за тепла помещения сонливость. — Сегодня познакомишься с новым соседом, — напоминает Никита, входя в кабинет первым — Не нервничаешь? — А должен? — пожимает плечами Сережа и бросает рюкзак на свое место за третьей партой — Мне плевать, даже если мы не подружимся. В этой ситуации нервничать должен он. — А я вот все еще переживаю, — Никите даже причину озвучивать не надо, Сережа все прекрасно понимает и лишь качает головой с легкой полуулыбкой — Ну правда, Сереж. — Успокойся, Енисейский, я же говорил, что буду в норме, — убеждает Сережа, и это, вроде, не проходит даром. Хотя он сам себе не особо верит, но раздражающую трель звонка его душевные переживания как-то не беспокоят — Иди, готовься к паре. Мы потом поговорим об этом, если тебе станет спокойнее.       Никита смотрит на него еще пару секунд с какой-то неуверенностью, но Сережа лишь закатывает глаза и играючи толкает его к первой парте, буквально падая на свой стул. К черту, не будет он ни о чем ни с кем говорить, это ощутимо так портит настроение. А сегодняшний день Сережа намеревался провести приятно и может быть даже продуктивно, без лишних мрачных мыслей, которых в его голове и без этого неприлично много. К слову, даже пара по инновационной инфраструктуре не портит настроение так, как должна, и это отсутствие соседа по парте тоже. Никита на профильных предметах всегда старается сесть вперед, прекрасно понимая, что третья пара — Сережин предел возможностей.       Преподаватель опаздывает почти на десять минут, за которые Татищев успел бы покурить или дойти до столовой, но почему-то все равно упорно сидел на месте. И с каждой прошедшей минутой, пока Никита повторял материал домашней работы, а все остальные занимались самыми разнообразными делами, Сережино сердце билось все быстрее в непонятной тревоге. Мозг ожидал чего-то непоправимого, от чего убежать просто не получится, хотя очень хочется. Преподаватель — пожилой мужчина, вызывающий доверие своей седой бородой — извиняется с порога, даже не успев толком войти в аудиторию и поправляет миленькую рубашку в крупную синюю клетку. Интересно, сколько этой рубашке лет? — Ребят, вас, наверное, предупреждали, — голос у него все такой же приятный, как и внешность, и Сережа чувствует себя немного виноватым за то, что так и не запомнил имени этого мужчины за целый семестр — Но я хочу вам напомнить, что у вас в группе новенький. Данила, заходи, представься.       Сережа выдыхает, чувствуя, как сердце на секунду успокаивается. Неужели он просто предчувствовал новое знакомство, поэтому его организм решил запаниковать и выдать порцию адреналина? Глупо, конечно, и Сережа усмехается этим мыслям, плавно переводя взгляд на новенького. Мягкая поступь, будто парень плывет по воздуху, температура которого как-то неожиданно повысилась; классические брюки на высокой талии и белая шелковая рубашка свободного кроя, на фоне которой выделяются из-под закатанных до локтей рукавов тонкие запястья с едва заметной отсюда паутинкой вен. Сердце вновь пускается в дикий пляс, хощет вырваться наружу, раскрошив в пыль грудную клетку, и сбежать из аудитории как можно дальше.       Сережа переступает через себя, когда заставляет взгляд подняться чуть выше, но, черт, лучше бы он этого не делал. Откровенная паника зудит в кончиках пальцев и позвоночнике, когда Сережа понимает, что парень безошибочно смотрит прямо на него ярко-голубыми глазами ледяного оттенка и едва заметно улыбается уголками будто накрашенных губ. Хотя, возможно, это Сережа начал воспринимать цвета более ярко просто потому, что остальных не видит вообще. Он, как бы ни старался, не может отвести глаз от этой леденящей тело и душу голубизны и светлых прядей, кончиками касающихся таких же светлых ресниц. Этого чертового парня Сережа узнает безошибочно, неожиданно вспоминает в порядке полного хаоса каждый свой сон, пока в голове с пугающим напором шумит кровь, будто вот-вот разорвет черепную коробку. Он не контролирует дрожь в руках, но изо всех сил старается прийти в себя, вернуться в настоящий мир и разорвать этот чертов зрительный контакт. — Так, садись где свободно и мы начинаем пару, — обычно приятный и успокаивающий голос напоминает звуки из севшей игрушки, Сережа в панике все-таки переводит взгляд сначала на преподавателя, а потом на Никиту, надеясь, что тот тоже взглянет. Но Никита просто сидит, подперев щеку рукой — Давай шустрее, не бойся, тебя никто не съест.       Сережа пытается сделать вдох, но грудь обжигает катастрофическим недостатком кислорода. Он не слышит ничего вокруг, хочет что-то сказать, но горло сводит удушливой паникой. Нужно достучаться до Никиты, жизненно необходимо сбежать отсюда к чертовой матери. Данила. Он уже садится рядом и, выложив все необходимые принадлежности, обманчиво нежно улыбается будто каким-то своим мыслям, а потом поворачивается и смотрит так, будто знакомы они давно. Конечно, черт возьми, они знакомы давно, этот ублюдок снился Сереже весь чертов год, заставив сесть на снотворные и успокоительные, он вселил в Сережу почти панический страх темноты и вечное чувство паранойи, гребаную манию преследования. И, судя по осознанному взгляду, делал это намеренно, только это невозможно. Это ведь невозможно, в мире просто не существует такого.       Сережа не хочет поворачиваться, но его тело абсолютно не слушается и он все-таки встречается взглядом с голубыми глазами. Кажется, это галлюцинации, но парень отчетливо видит невозможно узкий зрачок и пляшущие вокруг радужки голубые искры, будто кристаллики льда. Эти глаза он видел десятки раз на таком расстоянии, но во сне они были красивыми, завораживающими и волшебные, а сейчас Сережа их боится, как дети боятся подкроватных монстров. Его трясет уже от давления, он абсолютно теряется в пространстве, впадая в ступор, когда в глазах начинает слегка темнеть. Но парень напротив моментально цепляет на себя маску и кладет руку на Сережино плечо, резко и болезненно выдергивая его обратно в реальность. — Ты в порядке? — спрашивает Данила вроде шепотом, но так, чтобы преподаватель точно услышал — Эй, але! Я извиняюсь, а с ним часто такое?       Сережа пару раз глупо моргает пересохшими глазами, чувствуя, как резко мерзнет, как леденеют пальцы, но губы все еще обжигает что-то теплое. Он касается их подушечкой безымянного пальца и чувствует, как это теплота обжигает кожу и стекает ниже. Кровь, обильно бегущая из носа, попадает на любимую кофту, джинсы, заливает губы, подбородок и шею, а Сережа окончательно выходит из оцепенения. Кислород резким сильным потоком обжигает легкие, грудную клетку болезненно сводит, и Сережа резко вскакивает на ноги, едва не роняя стул. Плевать, он прижимает ребру ладонь к носу и, не обращая внимание на белый шум в ушах, головокружение и гудящую слабость в конечностях, вылетает из аудитории, на ходу проверяя наличие пачки сигарет и зажигалки в кармане джинс. Они ему просто чертовски необходимы сейчас, но парень, едва не сваливаясь на кафельную напольную плитку в туалете, просто усаживается между раковинами, будто они смогут его спрятать. Кровь уже не хлещет из носа, а лишь выталкивает какие-то жалкие капли, а вот ком в горле и ощущение жжения век из-за непрошенных слез лишь усиливается. — Сережа! — слышится взволнованный голос Никиты, но Сережа все равно вздрагивает, ударяясь о раковину макушкой, и первую секунду до осознания пытается вжаться в стену — Все в порядке? Сереж, что с тобой? — Тихо, тихо, расслабься, — Сережа тяжело встает на ноги и, светя пятнами яркой крови на одежде и лице, старается улыбнуться, подходя к Никите — Просто давление скакануло, из-за погоды, наверное. Расслабься, говорю тебе. Все нормально. — Ты всех перепугал, — выдыхает Никита, и отходит к раковине, стараясь настроить воду нормальной температуры — Новенький побледнел, как поганка. А ты вообще на труп похож, Сереж. Я пишу Веронике, а потом веду тебя в медпункт и домой.       Сережа кивает, даже не вдумываясь в смысл слов, и подходит к раковине, набирая в ладоши теплой воды. Она немного успокаивает, дарит чувство безопасности и помогает мыслям выстроиться в какую-то логическую цепочку. Никите лучше не говорить о том, что Данила — новоиспеченный сосед Сережи по парте и комнате — вылез из Сережиного сна. Нет, не так. Этот человек, если он вообще человек, существовал всегда и преднамеренно залазил в Сережины сны, искалечивая психику. А теперь вылез на свет из какой-то своей норы и даже не пытается хотя бы притвориться, что они незнакомы.       Никита наверняка не поверит, если Сережа расскажет правду, а если поверит, то через скандалы и ссоры подселит друга к ним с Вероникой, лишь бы не оставлять друга наедине с буквально своим кошмаром. Сережа как-нибудь справится, разберется сам со всем этим дерьмом. Он всегда выбирался из любой ситуации, выберется и сейчас, и тратить нервные клетки своих друзей из-за собственных снов и паранойи он не намерен. — Что у вас? — звучит голос Вероники, когда Сережа уже выключает кран и вытирает лицо рукавом кофты. Поразительная девушка — Никита написал, что ты почти при смерти. — Я в полном порядке, а Никита просто паникер, — пожимает плечами Сережа и медленно крутится вокруг своей оси, доказывая, что чувствует себя хорошо — Ну атмосферное давление шалит, и мое за компанию. — Выглядишь ты как труп, — вторит словам Енисейского Вероника, вызывая у Сережи наполовину нервную, наполовину раздраженную усмешку — Ладно, в порядке, значит в порядке. Не пей кофе, не кури и иди домой, по дороге купи горькую шоколадку. И таблетку выпей, если давление не упадет. Кровь перекисью с одежды ототри. — Да, мам, — закатывает глаза Сережа, прекрасно понимая, что из всех этих просьб выполнит только то, что действительно пойдет домой и выпьет таблетку снотворного или успокоительного — Все, хватит, серьезно. Давайте, вы на пары, а я в медпункт и домой. Вечером зайду и отчитаюсь.       Вероника лишь кивает и под руку утаскивает Никиту в коридор, позволяя Сереже остаться наедине со своими мыслями и еще не до конца ушедшим страхом перед самым обычным парнем. Самым обычным и даже милым на вид парню, из-за которого Сережина паника достигла той высоты, когда желудок начинает скручивать болезненными спазмами, а к горлу подкатывает приступ тошноты. Сережа замирает у зеркала, стараясь не смотреть во все еще сквозящие пережитым, почти необоснованным, к слову, и глупым страхом покрасневшие глаза собственного отражения. Он терпеливо ждет лишние пару минут, давая дыханию восстановиться, пусть из-за все еще плавающего в крови адреналина пульс все еще ощутимо превышает норму, и только потом все-таки тащится в медпункт, надеясь, что дойдет до него без происшествий. Если он не дойдет сейчас до медпункта, то нет гарантий, что и до общежития нормально доберется.       Молодая медсестра встречает его сначала приветливо, но между накрашенных бровей залегает глубокая складка, когда взгляд ее светло-карих глаз засекает сероватого оттенка кожу, пятна крови на одежде и не до конца прошедший тремор рук. Она не спрашивает ничего, лишь жестом указывает в соседнее помещение, где обычно делаются прививки и прочие процедуры, и выносит оттуда градусник и электрический тонометр. Ее стул тихо скользит по кафельному полу к кушетке, на которой сидит Сережа и по непонятным причинам стесняется поднять на девушку взгляд. Будто он в чем-то провинился, и это чувство распаляет пока еще маленькую искорку раздражения внутри. — Ну чего молчишь? — вздыхает медсестра, кажется, Алина Сергеевна, и пару раз встряхивает градусник, вручая его Сереже — Имя и фамилию, номер курса для начала. А потом рассказывай, что произошло. — Сергей Татищев, второй курс, менеджмент в сфере систем вооружений, — выдает Сережа будто заученный текст и чуть ведет плечом, чувствуя неприятное прикосновение холодного металла на кончике градусника подмышкой, пока наблюдает за тем, как Алина Сергеевна печатает что-то на шумно щелкающей клавишами клавиатуре. Хотя, может, это все из-за длинных бежевых ногтей — Поднялось давление, пошла кровь из носа. Потом сама прошла, минут через пять.       Медсестра вздыхает, задумчиво пожевывая нижнюю губу, и, закончив с делами в компьютере возвращается на стуле к Сереже и забирает у него градусник. Кивает сама себе и тянется за тонометром, очередным жестом прося задрать рукав кофты, но Сережа просто ее снимает, демонстрируя тонкую, будто полупрозрачную кожу, сквозь которую можно легко различить проступившую от нервов сетку капилляров. И какого черта он настолько сильно испугался, что теперь вынужден сидеть в медпункте? Рукав тонометра чуть покалывает кожу на сгибе локтя, а потом приятно сжимается вокруг, будто змея в попытке задушить жертву. Сереже всегда это чувство нравилось, и жужжание аппарата тоже приятно поселялось в голове. Даже успокаивает в какой-то мере. — Высокое, — вздыхает в очередной раз Алина Сергеевна и снимает с Сережи рукав тонометра, откладывая прибор на кушетку рядом — Аллергия, непереносимость каких-то компонентов есть? — Да нет, вроде, — хмурится Сережа, пытаясь вспомнить, действительно ли не умрет из-за какого-нибудь лекарства — Нет, точно нет.       Девушка кивает и вновь удаляется в процедурную, возвращаясь уже с белой таблеткой на ладони, ютящимся рядом кусочком наверняка горькой шоколадки и стаканом воды. Вот не знал Сережа, что любые болезни можно вылечить не только горячим сладким чаем и активированным углем, но еще и горьким шоколадом. Он, если следовать этой логике, должен быть самым здоровым, но очень нервным человеком. Зеленый чай Сережа не пил уже несколько лет, а ромашковый из аптеки не любит из-за привкуса травы, который только он, наверное, и чувствует. В любом случае, кладет на язык оказавшуюся горькой таблетку и, запив ее целым стаканом противной теплой воды, заедает шоколадом неприятные ощущения на языке.       Сережа благодарит коротко и дежурно, но вроде искренне, выслушивает вполуха какие-то рекомендации, которые в этом кабинете и остаются, и на ватных ногах возвращается на этаж. Пальцы бесконтрольно сминают уголочек записки от медсестры, поддаваясь уже не панике, но легкой, будто остаточной тревожности, едва ли притупленной таблеткой. Его вещи остались в аудитории, и осознание новой встречи, осознание, что теперь они будут жить в одной гребаной комнате бьет по затылку, переламывая пару шейных позвонков. Ватные ноги замирают, преодолев последнюю ступеньку, и Сережа заставляет себя сделать два вдоха поглубже. На лице — обыденное выражение спокойного отрешения от ситуации, плечи уверенно расправлены, кончики губ едва заметно приподняты в уверенной улыбке, а походка сквозит твердости, несмотря на ощущения ватной скованности в коленях. Самая любимая и привычная маска садится идеально, от собственной кожи не оторвешь, и Сережа уверенно входит в кабинет, поселяя легкое чувство вины в собственный взгляд красных из-за лопнувших капилляров глаз. — Ну как ты? — спрашивает преподаватель, отвлекаясь от лекции, и ребром указательного пальца скользит по губам, как делает всегда, когда нервничает или злится — Как себя чувствуешь? — Лучше, — отвечает спокойно Сережа, чуть выше приподняв уголки губ, и, старательно игнорируя бегущие по щеке мурашки, вызванные чужим холодным взглядом, отдает мужчине записку — Я могу идти? — Да, конечно, — суетливо кивает преподаватель, и на затворках сознания все-таки мелькает его необычное имя. Кажется, его зовут Святогор — Может, Енисейский тебя проводит?       Сережа лишь молча машет головой, отказываясь, и улыбается Никите, почти виновато пожимая плечами. Ему нужно несколько часов наедине с тишиной и самим собой, и эти несколько часов у него есть. Ему нужно немного одиночества и свежего воздуха, потому что он снова сталкивается взглядом с голубыми глазами и все той же наигранно трепетной и спокойной, но будто пластмассовой улыбкой на чужих губах. Этот Данила смотрит будто с жуткой картины из фильма ужасов, пробирается в самый мозг и копошится в нем горячими пальцами, будто в собственном кармане, прокладывая себе путь к сердцу, а оттуда и до души не далеко. Рюкзак оказывается собран, и Данила протягивает его Сереже, как бы случайно касаясь кончиков его пальцев. — В порядке? — спрашивает Данила, поддерживая образ хорошего и доброго новенького, но взгляд не выражает ничего, помимо низкоградусного мороза и заметающей отголоски любых эмоций вьюги — Может, стоить помочь? — Не стоит, — огрызается Сережа, неосознанно переходя в защиту. Инстинкт самосохранения, на удивление, работает безотказно, но следующую фразу парень старается произнести спокойнее. Не нужны ему потом лишние вопросы о том, почему он так груб с очаровательным новичком — Я в порядке, правда.       Сережа улыбается натянуто и, надев рюкзак на одно плечо, разворачивается и спешит вон из класса. «Не лги мне» — звучит уже знакомый голос будто в голове и одновременно из всех углов сразу, и Сережа замирает уже у двери, оборачиваясь с нескрываемым испугом. Голубые глаза вновь устремлены прямо на него, а на персиковых губах играет самодовольная усмешка, но почему-то от нее сквозит игривым разочарованием. Либо это шизофрения, либо этот парень действительно гребаный демон, владеющий телекинезом. И почему-то поиграть ему захотелось именно с Татищевым. Сомнительная честь.       Сережа не удосуживается даже выйти за пределы университета, не удосуживается подумать о скакнувшем давлении и закуривает сигарету, стоя прямо на крыльце, под камерой видеонаблюдения. Плевать он хотел на возможный штраф или взбучку, плевать он хотел на тремор собственных пальцев, да вообще на все. Он не сдвигается с места ни на шаг, пока не делает первую затяжку. Никотин заполняет легкие, всасываясь в кровь, немного разгоняет мысли, и Сережа, кажется, выдыхает их в неприятно морозный воздух вместе с дымом и облачком пара. Какая же странная, глупая, сюрреалистичная ситуацию, в которую Сережа снова каким-то боком смог влезть. Вздохнув, Сережа спускается с крыльца и на ходу достает наушники, желая забить голову самым абсурдным бредом из своего плейлиста, может, вспомнить бывшую и погрустить по прошедшим временам.       Только вот затея оказывается обречена на провал, что становится понятно уже на второй минуте первой песни. Мысли раз за разом возвращаются к этому хитрому взгляду, почти кричащему «Не надо мне врать, мальчик, я знаю все твои секреты»; к голубым искрам вокруг радужек-льдышек, хотя это уже скорее плод Сережиного воображения. Прикосновения чертового Данилы горит на плече, будто бы там и отпечаталось, но Сережа усиленно не обращает на это внимания. Это все было обычным стечением обстоятельств, немного загадочным, да, но его можно объяснить. И Даня никак не мог вылезти из Сережиных снов, конечно не мог, это даже звучит, как бред сумасшедшего.       Сережа тешит себя отрицанием все двадцать минут до общежития. Свежий морозный воздух не только пресекает разрастающийся в желудке ком кислоты, но и помогает немного расслабиться, привести мысли в относительный порядок и прийти в себя. И пусть руки замерзли так, что кожа потеряла чувствительность, Сережа все-таки справляется с дверью в комнату и буквально падает на постель, ожидая, пока к пальцам вернется способность сгинаться. Никите нужно отписаться, иначе внутренний параноик Енисейского начнет бить тревогу похлеще объявления войны. В комнате царит тишина, настолько властная, что не дает нарушить себя даже естественным шумам с улицы, не позволяет себе подобных вольностей и Сережа. Он наслаждается тем, как эта тишина окутывает его с какой-то материнской нежностью, согревает и вынуждает прикрыть глаза. Лишь на секундочку, чтобы успокоить хоть немного беззвучное гудение черепной коробки, но этой секунды вполне хватает, чтобы провалиться в тревожный сон без сновидений.       Из этой тишины звонок мобильного в кармане вырывает так неожиданно, будто Сережу толкнули в прорубь с ледяной водой. Он настолько резко садится на постели, что пару позвонков отзываются не самым приятным хрустом и машинально вытаскивает нарушителя сна из кармана свалившейся с плеч куртки, не взглянув на экран, просто принимает звонок. Мозг вообще не желает фокусироваться на звучащем из динамика голосе, и Сережа, глупо хлопая сухими глазами в попытке избавиться от легкого жжения, прилагает все усилия, чтобы прийти в себя и сказать хоть что-то пересохшими губами. — Сереж, ты меня слышишь? — уже повышает голос Никита, заставляя Сережу мелко вздрогнуть плечами — Если ты не ответишь прямо сейчас, то я приеду и отберу все твои заначки с сигаретами. — Ты слишком жесток, на тебя не похоже, — сипит Татищев и прокашливается в попытке привести голос в норму — Прости, Никит, я просто уснул. Я в порядке, правда. — Как ты себя чувствуешь? — заверения о хорошем самочувствии от Сережи на Никиту не действуют несколько лет, но, тем не менее, он немного успокаивается — Группа Дениса уже ушла, он обещал зайти к тебе.       Сережа не очень хочет сейчас видеться с кем-либо, если честно, он лишь надеется восстановить эту тишину, которая позволила ему уснуть и действительно успокоиться, но волновать впечатлительного Никиту еще больше тоже желания не было, поэтому парень лишь кивает куда-то в пустоту. Никита это молчание расценивает как вынужденное согласие, он всегда так делает, когда Сережа молчит на какую-то просьбу, и почти всегда оказывается прав. Видимо, именно поэтому он, дав несколько напутствий и взяв с Сережи обещание писать или просто заходить, если что-то будет не так, просто завершает вызов. И снова тишина, но на этот раз неуверенная и робкая, сквозь нее прорываются шумы с улицы и из соседних комнат, и лишь Сережино дыхание она поглощает полностью. Но эффект был уже безнадежно убит.       Возможно, именно поэтому Сережа скидывает с себя куртку и, быстро переодевшись в не испорченные кровью вещи и скинув в рюкзак некоторые тетради, решает самостоятельно наведаться к Денису. Этот объемный вязаный свитер, доставшийся еще от отца, Сережа обожает и одновременно ненавидит. В общем, если кто-то назовет свитер уродским и попросит выбросить, то этот кто-то наверняка уйдет домой либо униженным, либо с разбитым носом. Ненавидеть этот свитер мог только сам Сережа, а вот Денис, который расплылся в улыбке, стоило Сереже абсолютно бессовестно ворваться в его комнату, этот свитер просто обожал и уже не раз пытался приватизировать. — Привет, родной, — тянет нараспев Денис, когда Сережа садится рядом на кровать, и прижимается щекой к его руди, обвивая талию руками — Ты как всегда пахнешь старостью и шерстью, обожаю. — Прекрати разговаривать со свитером и сделай вид, что хоть немного волновался, — как бы в укор говорит Сережа, но все-таки обнимает Дениса за плечи одной рукой, растянутым рукавом закрывая его голову — Ни стыда ни совести у тебя нет, Романов. Где твоя безграничная любовь к другу? — Молодой человек, а мы вообще знакомы? — хмурится Денис, выпрямляясь, после чего его лицо расслабляется, но улыбки не появляется на губах — А если серьезно, что с тобой было? Енисейский чуть ли в истерику не впал, когда просил меня к тебе зайти.       «Не беспокойся, ничего особенного, просто мне год снился один и тот же очаровательный парень, который меня душил и спровоцировал психологическую травму, а теперь он учится со мной в одной группе. Обычный вторник, знаешь ли». Черт возьми, это даже в голове самого Сережи, который все это переживал, звучало, словно бред сумасшедшего, тем более, что Денис даже не знал о проблемах со сном и свято верил в то, что его друг — либо дамский угодник, либо извращенец с фетишем на удушение. Ни с тем, ни с другим он не угадал, хотя такая практика у Сережи и имелась, и нельзя сказать, что ему не понравилось. — Ты же знаешь Никиту, он паникер. Поэтому Вероника идеально ему подходит, — машет рукой Сережа, решив, что от ответа уклоняться не будет — Просто давление поднялось, из-за погоды, видимо. — Ты всегда при высоком давлении спишь по пять часов? — выгибает бровь Денис, и Сережа уверенно кивает, про себя впадая в откровенный шок. Пять часов после ночи хорошего сна, давно такого не было — Я не буду сидеть с тобой на кухне до утра. — Я и не собирался сидеть на кухне до утра, — вздыхает Сережа и облокачивается спиной о стену — Я зашел, чтобы отчитаться, что все в порядке и в очередной раз похвастаться свитером. Поэтому я уже ухожу, а ты не забудь написать Никите, что я свеж и полон сил. Поцелуемся на прощание? — Найди себе девушку наконец, придурок, или хотя бы парня, — кривится Денис, вызывая у Сережи лишь смех, а потом его улыбка вновь тает — Серьезно, будь осторожен, выглядишь ты так себе.       Сережа лишь кивает, давая молчаливое обещание, и, едва не забыв рюкзак, возвращается в свою комнату. Ему нужно успеть до того, как этот Данила вернется. Не хочется пересекаться лишний раз и убивать об этот холодный взгляд остатки нервных клеток. Поэтому, выложив из рюкзака тетради, запихав в него варежки вместе с шарфом и сигаретами и постаравшись одеться потеплее, Сережа просто вышел из общежития. Он остановился лишь для того, чтобы снова заткнуться наушниками, и пошел туда, куда тащили собственные ноги, выкуривая сигарету за сигаретой с перерывами в двадцать минут между каждой. Он просто гулял по всей гребаной Москве, избегая вечно многолюдного центра, не следя ни за временем, ни за количеством сигарет в пачке. Когда закончилась первая, было уже около пяти вечера и температура начинала падать. Сережа решил потратить денег и с запасом купил себе целый блок, десять пачек любимых сигарет из какой-то дешевой табачки, где какой-нибудь Филипп Морис продадут даже пятикласснику. Зато продавцы там обычно добрые.       Никита позвонил примерно в шесть вечера, когда Сережа сидел на лавочке в каком-то дворе, в который не имеет ни малейшего понятия, как попал, и пил кофе из автомата за пятьдесят рублей в попытке немного согреться. Никита против свежего воздуха не возражал, лишь попросил вернуться до закрытия общежития и тихо посмеялся, когда снова услышал шуточное «Хорошо, мамуль, не переживай». Сережа без этой его заботы, на самом деле наверняка давно погряз бы в дерьме по самые уши и так в нем и остался, не найдя в себе сил или желания выбраться. Не очень он любил бороться с жизненными обстоятельствами, но все равно боролся, разбивая руки и колени в кровавые ошметки. Но сегодняшний день и все последующие, кажется, решили, что от слишком наглого по отношению к уготовленным Судьбой трудностям Татищеву нельзя оставить и кусочка. Его нужно вывернуть наизнанку и пропустить через кристаллики льда в голубых глазах, будто через мясорубку. И это у азартной жизни получалось очень даже успешно.       Чтобы осознать, где находиться, Сереже потребовался еще час сначала для того, чтобы взрастить в себе искусственное желание выбраться из дворов и потом еще час, чтобы выйти куда-нибудь, где он сможет сориентироваться. Возможно, с помощью кого-то из посторонних это вышло бы быстрее, но Сережа просто не хотел ускорять этот процесс, он и обратно в общежитие возвращаться-то особо не хотел. Возможно, именно поэтому было принято решение не ехать сорок минут на маршрутке, а потратить полтора часа, а с учетом остановок на покурить и отдохнуть — два, на пешую прогулку. Холод волновал не сильно, руки были в перчатках, а капюшон хоть и слабовато, но прикрывал уши от морозного сырого ветра. Мерзло только лицо, но это было вполне терпимо. Его одежда наверняка пропахла табаком, но и это абсолютно не волновало. А волновало лишь то, что он не хотел с этим Данилой видеться, как бы странно и глупо это не было, он просто боялся новой встречи, и тем более боялся ночевать с этим человеком в одной комнате. Но ведь не будет же он дергать Никиту из-за своих глупых опасений и просить вернуться в комнату, тем более, в таком случае он будет просто ужасным другом. — Дядь Володь, — жалобно улыбается в трубку Сережа, в почти девять вечера стоя у дверей общежития — Дядь Володь, откройте. — Нет, ночуй на улице, — мужчина отвечает с уставшим вздохом, но, тем не менее, Сережа слышит, как он выходит из своей собственной комнаты — Какого хрена ты опять опоздал? — Ну я пошел гулять и потерялся, — пожимает плечами Сережа и расплывается в улыбке, замечая знакомую фигуру через стеклянную дверь — Вы же меня знаете, меня вообще одного никуда отпускать нельзя.       В трубке звучат короткие, почти раздражающие гудки, но Сережа все-таки улыбается, когда Владимир Владимирович открывает ему дверь, и заскакивает в теплое помещение. Последние полчаса он отчаянно боролся с холодом и вдруг поднявшимся ветром, дрожа и не чувствуя замерзших пальцев даже будучи в перчатках, и теперь мечтал только о горячем чая и любимом колючем пледе, который при переезде сюда отдал ему друг семьи. Да, грабить свою семью на предметы гардероба и пледы — Сережино хобби. Он даже спер резинку у младшей сестры, хотя это было просто на память. И, к слову, он так и не снимал ее уже почти два года, с того момента, как уехал в столицу. И почему ему на Урале не жилось? — Я хочу выгнать тебя еще сильнее, от тебя несет, как от старой пепельницы, — дядя Володя показательно сморщил нос, позволив Сереже пролезть под турникетом — Опять будете сидеть с Романовым до самой ночи. — Не знаю, сейчас напишу ему, — Сережа зубами снял перчатку с правой руки и действительно достал мобильный, заходя в диалог с Денисом. — Ну смотри, — прищурился мужчина, двигаясь в сторону лестницы — Новенького не обижай смотри. Позови с собой, пусть приобщается к культуре общежитий.       Сережины пальцы, напечатать сообщение которыми было очень сложно из-за полного отсутствия чувствительности по вине мороза, замерли над кнопкой отправления сообщения, как замерло на секунду и сердце. Не обижать новенького? Черт возьми, да от человека в этом новеньком только тело, а в остальном он исчадие гребаного ада, либо все это — лишь больное воображение Татищева. Ну конечно, просто он похож на парня из сна, а Сережин мозг сходит с ума, сигнализируя о том, что действительно пора обратиться к специалисту. В психбольницах неплохо кормят, судя по некоторым слухам, и можно играть в карты с другими сумасшедшими подростками, попавшими туда после попытки суицида. Не так уж и плохо, на самом деле.       Легкое и похуистичное, в стиле Романова, «Да хоть сейчас», в качестве ответа на Сережин вопрос о времени сбора, пришло не более, чем через минуту, и Сережа лишь оповестил о том, что уже ожидает, направляясь кухне. Она располагалась на первом этаже, рядом с удачно предусмотренным дополнительным санузлом, и сутки напролет была освещена каким-то светильником над входом, работающем на батарейках. Он не давал достаточно света, а лишь создавал уютный полумрак, давая возможность не убиться о забытую посреди помещения табуретку. Сережа всегда выключал верхний свет и оставлял лишь этот ночник, когда они с Денисом доедали и просто сидели с тлеющими сигаретами в руках, общаясь ни о чем и одновременно обо всем. Идеальные вечера после целого дня наедине с конспектами.       Денис действительно пришел через несколько минут и просто сел на стол рядом с так же сидящем на столе Сережей. Он не стал ничего готовить и эмоционально рассказывать какую-то невообразимую новость, а лишь помолчал некоторое время, кидая на Татищева быстрые взгляды, и вдруг заговорил о прошлом. Что-то будто меняется, надламывается тихо и медленно, не давая заметить и осознать, но поселяет легкое чувство тревоги, которое в легких смешивается с едким сигаретным дымом. Сережа слушает рассказы Дениса про отца, дядю и тетю, про дедушку с неродной, но любимой бабушкой, и не смеет перебивать. Денис свою душу оголяет редко когда и кому, и Сережа занимает в его списке лидирующие позиции. — Теперь ты, — вздыхает Денис с легкой полуулыбкой, закончив рассказ-воспоминания о том, как пытался пьяным украсть печку из заброшенного дома, а потом плакал, боясь, что отец перестанет его любить, увидев в таком состоянии — Рассказывай. — Ну, я не пытался воровать печки, только тумбочки, — пожимает плечами Сережа — Когда Катюха родилась, я был в шоке, потому что отец не рассказывал о том, что у него был с кем-то роман, или даже случайный перепих. Но я был настолько рад, что меня нашли где-то между Екатеринбургом и Челябинском в абсолютно невменяемом состоянии. Я шел туда с мыслью обрадовать дядю Костю, но менты нашли меня быстрее. — Ты расскажешь об этом позже, потом что я слышу эту историю впервые, но сейчас я хочу узнать о другом, — Сережа хмурит брови и поднимает голову, но твердые взгляд серых глаз лишь вводит в большее заблуждение — Что с тобой происходит, Сереж? То эти твои непонятные бурные ночи и синяки, вечный недосып, а сегодня ты ведешь себя совсем уж странно. Я перебрал все варианты, от абьюзивных отношений до еженедельной попытки повеситься на штанине джинс.       Сережа и подумать не мог, что настолько плохо врет и настолько плохо скрывает свое эмоциональное и психологическое состояние. Значит, он свою маску должен пришить к лицу намертво и не снимать даже наедине с самим собой. Только вот холодное и одновременно высокомерное «Не лги мне» вновь звучит в голове, но на этот раз воспоминанием, посылая по позвоночнику мурашки. Хочется рассказать правду, действительно хочется, и Сережа приоткрывает рот, но вновь захлопывает его с тихим стуком зубов. Хочется, но нельзя, поэтому в голове со скоростью Соника супер-ежика генерируется очередная ложь, в которую Сережа и сам верит. — Слушай, — вздыхает Сережа и опирается ладонями о стол позади, запрокидывая голову к потолку — Я в порядке, не состою в абьюзивных отношениях и не пытаюсь повеситься на штанине джинс, правда. Это все мои тараканы, но пока я с ними справляюсь, поэтому не о чем волноваться. — А синяки? — не унимается Денис, вновь поворачиваясь к Сереже, будто собрался пытать его своим взглядом — О них что скажешь? — По конституции Российской Федерации я имею права не распространяться о своей личной и сексуальной жизни, — отшучивается Сережа, но на Дениса эта шутка впечатления не производит — Серьезно, все, что тебе нужно знать — меня никто не бьет и не пытается убить. Возможно, это просто капилляры лопаются, потому что синяки вообще везде у меня появляются постоянно. Но чаще всего это действительно последствия бурных ночей. Я тот еще Казанова, а тебе лучше верить в меня. И мне. — Ладно, я верю, — вздыхает Денис и спрыгивает со стола, складывая руки на груди — Пока что верю. А теперь иди и соблазни новенького, может, у него не окажется фетиша на удушения своего партнера по постели. — У меня только партнерши! — смеется Сережа, осознавая с облегчением, что победа на его стороне — Партнер за всю мою жизнь был только один. — Это не отменяет тот факт, что ты латентный бисексуал, а лишь подтверждает его — пожимает плечами Денис с улыбкой — Ладно, я спать, а ты как хочешь. Завтра расскажешь мне об этом Даниле, может придется дать ему в лицо разочек. Для профилактики.       Сережа выпрямляется и прислоняет несколько пальцев к виску, салютуя, будто пионер. Да, он победил в этой странной борьбе с Денисом, но проиграл самому себе, и это убивает всю сладость победы. Они просидели, обмениваясь историями их жизни и прочими воспоминаниями до двух часов, и терять и минуты возможного сна не хотелось. Данила наверняка уже спит, а если нет, то Сережа просто ляжет в постель и соскочет с диалога. Да, он, взрослый человек, откровенно избегает незнакомого ему парня и не скрывает этого перед самим собой, но ведь на то есть причины. И плевать, что причины эти понятны лишь ему самому, главное, что они есть. В любом случае, Сережа достает последнюю сигарету на сегодня и говорит самому себе, что пора возвращаться в комнату. — Я уж думал, что ты испугался и решил съехать, — холодно усмехается чужой голос откуда-то из темноты комнаты, когда Сережа закрывает за собой дверь и щелкает выключателем — Гулял? — А тебе какое дело? — переходит в защиту Сережа, скидывая вещи на стул за своим столом — Я тебя даже не видел никогда в жизни. — Ошибаешься, — тянет Данила с игривой обидой, и Сережа непроизвольно замирает возле кровати, глядя в стену и просто не решаясь обернуться — Ты не знаешь обо мне, но ты знаешь меня. За год должен был узнать достаточно хорошо. Или я могу снять футболку, если так тебе привычнее.       Позади слышится скрип матраса соседней койки и совсем легкие, невесомые шаги. Если бы с улицы проник хоть малейший шум, Сережа бы их и не услышал, может, и не стал бы стоять, будто парализованный, когда горячие ладони легли ему на спину. Они обжигающим потоком ползут выше и чуть сжимают плечи, посылая по коже стаи контрастно холодных мурашек. То же самое ощущение, что и обычно бывало во снах, вновь сковывает все тело будто шелковой лентой, препятствуя току крови, и высвободиться из этих пут кажется почти невозможным. Тем не менее, Сережа собирается с силами и предпринимает попытку, чувствуя прикосновение горячих губ к тыльной стороне шеи, и эта попытка оказывается успешной.       Парень резко дергает плечами, сбрасывая с себя чужие руки, и оборачивается с излишней скоростью, от чего сваливается на кровать. Тьма будто сгустилась в углах комнаты, расползается по стенам и потолку, без особых усилий справляясь с теплым желтым светом. И эта тьма не приносила ничего, кроме холода, от которого в очередной раз за вечер немели кончики пальцев. Сережа смотрел широко раскрытыми в нескрываемом испуге глазами в голубые глаза напротив и видел в них откровенную насмешку, но взгляда все равно оторвать не мог от пляшущих вокруг радужек искр-кристалликов острых льдинок. Кажется, что если он подпустит этот холод все ближе, то просто замерзнет, а весной растает и ничего, кроме слякоти от него не останется. Это звучит как бред, это есть бред и Сережа отдает себе в этом отчет, но год гребаных кошмаров и факт того, что они сбылись, лишь подпитывает этот чертов огонь. — Не вздумай ко мне подходить, ясно? — сквозь плотно сжатые челюсти цедит Сережа и вновь ведет плечами в попытке избавиться от этого поганого фантомного чувства чужих прикосновений на плечах и поцелуя на тонкой коже — Я понятия не имею, что ты такое, и не хочу знать, но, клянусь, если ты выкинешь хоть один фокус, я отправлю тебя обратно в твою преисподнею. — Ты такой очаровательный, — улыбается Данила, будто перед ним сейчас сидит маленький напуганный котенок, которого он притащил с улицы — Я могу рассказать тебе, кто я. Любой вопрос, Сережа. — Я не хочу знать о тебе ничего, — вновь огрызается Татищев, морщась от того, с какой сладостью его имя слетело с этого чертового языка — Будь ты хоть самим Люцифером, восставшим из Ада, я просто хочу жить, как жил. Не трогай, блять, меня, пожалуйста.       Данила в ответ лишь усмехается и, подняв руки в капитулирующем жесте, ложится в постель и отворачивается лицом к спине. Сережа свет выключать не намерен, поэтому зеркалит позу нового сожителя, но за всю ночь уснуть у него не выходит. Стоит прикрыть глаза и начать проваливаться в приятную дрему, как на плечах снова слишком остро ощущаются несуществующие прикосновения, а стоит выключить свет, как тьма тут же начинает душить, вязкой черной жидкостью заполняя дыхательные пути. Сережа проводит в этих метаниях всю чертову ночь, в итоге приняв решение, что ему нужно просто жить дальше, ведь на этом странном Дане свет клином не сошелся.       И Сережа действительно старается жить, как ни в чем не бывало. Он просто живет, хоть эта жизнь больше похожа на побег от нового соседа по комнате, от собственных мыслей и, кажется, от самого себя в целом. Он не снимает свою маску беззаботности даже наедине с самими собой, как и хотел, а круги под глазами становятся все темнее и глубже с каждой ночью, проведенной в тревожной полудреме. Данила не трогает его, не напоминает напрямую о прошедшем годе, а по ночам отворачивается к стене и просто спит, а Сережа не может. Он боится взгляда голубых глаз, но все равно упорно держит случайно установившийся зрительный контакт в попытке выработать иммунитет к этому страху. Он пытается привыкнуть к тому, что этот чертов Данила — часть его жизни с недавних пор, не будет же он его преследовать всю жизнь, верно?       Сережа напрягается, когда Даня просто проходит мимо, даже не глядя в его сторону. Этого взгляда не нужно, чтобы в голове эхом отозвалось холодное «Не вздумай» и ударилось о стены коридора института. Не вздумай. Этот откровенный приказ заставляет кончики пальцев дрожать, и Сережа вынужден спрятать руки в карманы, делая пару глубоких вдохов. Не вздумай. В ушах вновь шумит кровь и перед глазами все заплывает горячей тьмой, вытесняя собой воздух из легких. Не вздумай. Что он, черт возьми, сделает, если Сережа не станет слушаться этих двух глупых слов? Что он вообще сможет сделать, если Сережа демонстративно пошлет его к черту, на глазах у всей группы, не стесняясь и не боясь? — Сережа! — звучит голос сквозь вату, и Сережа вздрагивает, тратя пару секунд на фокусировку внимания и зрения — Все в порядке? Ты как-то побледнел.       Перед глазами нет никаких кристалликов льда и холодных голубых глаз, а лишь очаровательная девушка с первого курса, которой Сережа периодически подсказывает расположение кабинетов или что-то еще по мелочи. Имени он не помнит, то ли Софа, то ли Соня, но это и не важно, они друг для друга лишь приятели. Она убирает за ухо прядь каштановых волос и взволнованно хлопает черными от туши ресницами, поджимая темно-красные губы. Красивая, яркая и спокойная, чертов идеал для озабоченных старшекурсников. Сережа рядом с ней чувствует себя старшим братом.       Ровно до тех пор, пока рядом не появляется Данила. Приказ «Не вздумай» звучит в голове на этот раз воспоминанием, и Сережа улыбается сквозь собственные мысли. Не вздумать что? Что этому Даниле от него нужно? Чего он хочет, есть ли у него хоть один мотив, или он просто чертов псих? Эти вопросы в голове жужжат, будто рой ос, лишь раздражая и без того расшатанные нервы, от которых осталась только одна обугленная нить. Не вздумай. Сережа ловит холодный взгляд голубых глаз, замечая явное раздражение в танце полупрозрачных искр. И этот почти агрессивный взгляд направлен на эту то ли Соню то ли Софу, прожигает дыру в ее спине, и температура воздуха в помещении будто понижается. — Нормально, — Сережа выдавливает из самых недр души свою самую солнечную улыбку — Так чем там тебе помочь? — Можешь проводить меня до деканата? — ей, кажется, неловко, но Сережа обезоруживает одним легким объятием за плечи — Спасибо. Я точно потеряюсь рано или поздно, не дойдя до тебя. — Я дал тебе свой номер, так что найдешься, — посмеивается Сережа и кидает на Даню нарочито небрежный взгляд, проходя мимо. Он посмел, а Даня лишь улыбается ему вслед с заинтересованным восхищением — Тем более, я не единственный.       Девушка улыбается с едва уловимым смущением, но Сережа держит руку на ее плечах чисто машинально, а его мысли, кажется, так и остались, замороженные страхом и раздраженными искрами голубых глаз, в коридоре у кабинета. С каждым шагом горло сдавливает лишь сильнее, будто Сережа находится на коротком поводке, но на этот раз к этому странному чувству удушья он привел себя сам, собственными мыслями, собственными размышлениями, которые не дают покоя. С их с Даней знакомства — с их встречи — прошла чертова неделя, будто затянутая терпким густым туманом, тяжело стелящимся по полу комнаты грозовым облаком. Дышать из-за этого тумана сложно, в загустевшем холодном воздухе сложно существовать, но Сережа, кажется, привыкает ко всем этим фантомным ощущениям и образам, живущим лишь в его голове. Привыкает бояться и остерегаться, привыкает существовать. Человек — по природе своей существо весьма странное, он привыкает ко всему и в итоге находит способ решить любое уравнение, либо же сам прогибается под жестокие условия привычно жестокой жизни. Так, человек прогнулся под смерть, и в какой-то момент привык и к ней.       Сережа привыкает к фантомным, выдуманным преградам, отделяющим его от спокойствия, но никак не может привыкнуть к Дане, к его голосу в стенах и голове, к его плывущим в этом тумане движениям и к синему огню глаз, отражающемуся в зеркалах и темных окнах. Эти окна ночами — будто черные дыры, скрывающие от Сережи чужие радости и проблемы, скрывающие от других Сережину тревогу и дрожащие кончики холодных пальцев. Он привыкает засыпать сразу же, как только ложится в постель, потому что спать у него получается через раз из-за тревожно-черных снов и стойкого ощущения присутствия чего-то чужого, чего-то пугающе неправильного для его привычных устоев. Но он не может привыкнуть к тому, что может увидеть и прикоснуться к этому пугающе неправильному, что причина глубоких теней под глазами и дрожащих рук сейчас лежит на соседней кровати и неизвестно, спит или просто разглядывает стену. Кажется, это единственное, к чему человек привыкнуть не сможет. — Ты точно в порядке? — вырывает из полупрозрачных размышлений аккуратный голос, и Сережа едва заметно вздрагивает, все-таки улыбаясь уголками губ — Ты немного странный. — Просто устаю, — пожимает плечами Сережа, разрывая эти странные полуобъятия, создающие лишь хрупкое ощущение, что они одно, цельный организм, лишенный мыслей, разума и фантазии. Потому что они застряли в клетке голубых искр и кажется, выбираться особо не планируют — Ебал я в рот учебу это. В общем, расслабься. — Может, сходим в кафе тогда? — улыбается обезоруживающе Соня-Софа, и Сережа отвечает ей такой же солнечной улыбкой и уверенным кивком — Отлично, как раз ты немного отвлечешься. Я напишу адрес и время чуть позже, ладно?       Сережа снова кивает и уже по привычке обнимает девушку на прощание, а сам будто все еще на поводке, тянется за хозяином обреченно, только бы не задыхаться. Он машинально касается кончиками пальцев шеи, там, где совсем недавно еще виднелись желтые разводы лопнувших сосудов под кожей. Он возвращается ровно к тому моменту, когда начинается пара, и проходит мимо любимой третьей парты, натягивая поводок все сильнее. Усаживается за последнюю, тут же чувствуя, как холодеет кровь, начиная от легких. Взгляд поднимать не хочется, но Сережа этому порыву противостоять просто не может, поэтому вскидывает голову и теряется. Теряется где-то в бесконечном замерзшем океане, стоит на этом прозрачно-голубом льду, касается его ладонью, а из-подо льда на него смотрит холодное ничего. Абсолютная пустота, коварно-искренним голосом зазывающая к себе, на глубину, лишенную воздуха и солнечного света. И Сережа заставляет себя отвести взгляд и поглубже вдохнуть в попытке успокоить сердце.       Проклятое «Не вздумай» вновь отзывается в голове насмешливым воспоминанием, и Сережа опускает взгляд в парту, широко раскрытыми глазами ввинчиваясь, будто дрелью, в собственные белые руки, резко контрастирующие с бежевым деревом парты. К черт все: к черту и этот голос, надрывно воющий откуда-то из глубины, что они не справляются, к черту этого Данилу и собственные принципы и устои тоже к черту. Парень все еще держится, балансирует на грани лезвия, такого же опасно-пугающего, как улыбка розовых губ и такого же острого, как якобы случайные касания горячих пальцев. И пока Сережа, кромсая в кровь собственные ступни и ладони, все еще в состояние хвататься и балансировать на этом лезвие, он не отступит ни на шаг.

***

      Заветное сообщение пришло через несколько часов, будто глоток свежего воздуха, так приятно охлаждающий легкие после загрязненного пылью городского пекла. Завтра после пар они с Соней-Софой должны будут встретиться в кафе недалеко от института, и этого завтра Сережа ждал с легким трепетом где-то в желудке. Он не нервничал перед свиданием, нет, он вообще не считал эту встречу свиданием. Он просто жаждал отдыха и свободы, желал отцепиться от сдавливающего горло ошейника и почувствовать наконец, что он сам по себе, что его не пытаются воспитать и выдрессировать, прогнуть под себя и разгадать, как неизвестную переменную в уравнении. И пусть даже эта девушка пошлет его к черту в грубой форме через пару встреч, Сережа все равно успеет надышаться. — Ты улыбнулся, — замечает Никита, пальцем тыча Сереже в плечо — Едва не впервые за неделю. — Твой лучший друг сегодня не будет делать домашку, а пойдет в кафе с очень замечательной внутренне и внешне первокурсницей, — хвалится Сережа, а слова о первой за неделю улыбке все равно заседают где-то в глубине, обещая напомнить о себе в самый неподходящий момент — Я сегодня отдохну наконец, погуляю спокойно, а не в конспектах буду жить. Порадуйся, а не пялься на меня. — Я рад, очень рад, — посмеивается Никита, поправляя лямки своего рюкзака — Просто немного не ожидал таких резких изменений. Раньше ты от свиданий и прочего нос воротил, а теперь резко решил забить на учебу и пойти на свидание. Приятно слышать, что ты снова тот семнадцатилетний Сережа.       Сережа в ответ лишь усмехается почти самовлюбленно, а у самого мозг беспомощно скребется о черепную коробку, сигнализируя о том, что грань совсем близко, что лезвия ножа все наклоняется и наклоняется, вот-вот перевернется. Сережа просто осознает, что уже никогда не станет тем семнадцатилетним парнем, который чувствовал свою свободу всегда и везде, чувствовал свою безнаказанность и не знал о страхе и тревоге ничего, кроме значения тех слов. И он жалеет об этой потере, жалеет о том, что покалечил в себе внутреннего ребенка, а чертов Данила задушил его и закопал под грудой одинаково тревожных, действительно травмирующих снов. И разве помог бы врач, учитывая тот факт, что этот Данила в итоге вылез из Сережиной головы, а может и из души — хотя, скорее, из гребаного Ада — и видят его все. Он — не галлюцинация, не мираж и не побочный эффект успокоительных, он — не плод стресса или психологического расстройства. Данила — живой, он настоящий, может и не совсем человек, но существует наяву. — И как, снова сбежишь с последней пары? — подначивает Никита с такой наивно-осторожной улыбкой, которой в детстве покорил Сережу и которой смог завоевать сердце Вероники — Опять придется тебя прикрывать. — Ой, да ладно тебе, — отмахивается Сережа и сцепляет пальцы в замок на затылке — Ты слишком меня любишь, чтобы упрекать в этом.       Никита не спорит, лишь тихо посмеивается себе под нос, и Сережа не справляется с эмоциями, обнимает друга за плечи и смеется. И впервые за неделю в его смехе звучат хотя бы нотки искренности, искорки чего-то веселого, яркого и живого, напоминание о том, что он не просто существует под тяжелым голубым светом, а сам этот свет способен про себя прогнуть. И эти мысли, такие легкие и желанные, тают, будто сладкая вата, и растворяются, стоит только этому самому голубому свету в сопровождении танца искр появиться на горизонте. Рука сама по себе соскальзывает с плеч Никиты, в то время как сам Енисейский расплывается в дружелюбной, своей самой приветливой улыбке и подтаскивает к Сережу к его доброму, просто замечательному соседу по комнате. — Данила, привет, — Никита немного неуверенно качается с пятка на носок, но Даня улыбается так сладко, что, кажется, способен за секунду расположить к себе весь университет. Всех, кроме Сережи, который даже машинально не может понять, стоит ему спрятаться за спину Никиты или, наоборот, выйти вперед. — Привет, — Даня чуть наклоняет голову к плечу и медленно переплывает взглядом к Сереже, меняя окрас собственной улыбки за долю секунды. Будто хищник, который втирается в доверие к тому, кого вот-вот сожрет, не оставив и кости — У нас сейчас совмещенная пара. — Надеюсь, этот оболтус тебе еще не надоел, — звучит неожиданно голос Дениса, и Сережа вздрагивает, маскируя это под неожиданное похолодание в коридоре — Серега, я тебя искал, есть кучка новостей. Знаешь Софу с первого курса? Она на свидание намылилась с кем-то из вашей группы. Ты в курсе с кем?       Сережа бы и рад ответить, похвастаться, но несуществующий ошейник, впивающийся в горло металлическими шипами, ощущается вдруг слишком реально, нанося физическую боль, протыкая тонкую сероватую кожу. Больно, дышать нечем, и Сережа пару раз хватает воздух сухими губами, напугано-злым взглядом встречаясь с насмешкой в льдинках голубых глаз. Черт, как же холодно от одного вида этого цвета, но почему-то именно в нем невольно ищешь столь необходимое тепло. Это все равно, что пытаться спастись от грозы с металлическим прутом в руках, стоя при этом посередине чистого поля. Гребаное неразумное самоубийство, так притягивающее одним фактом своего существования. И Сережа, не осознавая даже собственных действий, делает к краю шаг за шагом и прекрасно понимает, что в какой-то момент его просто толкнут в спину. А он к тому времени и против не будет, лишь закроет глаза и улыбнется встречному ветру, рассекающему кожу на лице. — Так с Сережей она и идет, — тянет Даня, включаясь в диалог, и только после этого отворачивается от Сережи, на время перестав подтягивать его к краю — Кажется, он с ней был таким милым, что она случайно влюбилась. — Милым? — округляет глаза Денис, и Сережа натягивает на лицо улыбку, но она получается какой-то слишком уж нервной — Ты умеешь быть милым? Еще и на свидания ходишь? Московский, ты на нем опыты что ли ставишь? — Ну да, издеваюсь иногда над парнем, — бессовестно признается Даня, и Сережа хочет просто закрыть голову руками и закричать, но каждое Данино слово было воспринято как шутка.       Сережа даже для вида не пытается смеяться, он просто прячет руки в карманы кое-как отстиранной кофты и прерывисто выдыхает через сложенные в трубочку губы. Конечно, черт возьми, никто не замечает того, как стремительно живой румянец сползает с белых щек, никто не замечает, как лихорадочно мечутся по стенам и лицам черные глаза в поиске выхода, никто не слышит, как шумит чужая кровь. А Сережа чувствует, как очередной приступ бесконтрольного страха манипулирует им, будто неодушевленной марионеткой, но не скажет ни слова до тех пор, пока просить помощи не станет поздно. Глупая, ужасная, просто максимально ублюдская привычка с детства, но она существует и Сережа ее слишком горячо любит, чтобы пытаться бороться.       Время до назначенных трех часов тянется слишком, слишком долго, Сереже кажется, будто проходит целая жизнь. И вот, ровно три часа, пара заканчивается и он сбегает с последний, хватается за этот шанс спастись, уберечь самого себя. Софа для него — свет в конце гребаного тоннеля, спасательный круг, но Сережа этого почти не осознает. Мысли мелькают где-то на крае сознания, но Татищев даже не пытается ухватиться за их тени, позволяя им таять, растворяться в густом светло-голубом тумане. Он просто бежит к нужному кафе, едва удерживая рюкзак на одном плече, и на ходу расстегивает куртку. Ему жарко от бега и чувства свободного спокойствия, заболеет — плевать, вылечится уж как-нибудь. Главное, что сейчас он может быть собой и не шугаться темноты в углах комнат зданий. — Блять, — выдыхает кое-как Сережа, буквально заваливаясь на мягкий диванчик в кафе — Ой, подожди. — Ты бежал от самого универа? — посмеивается Софа и кивком благодарит официантку, когда та приносит еще один экземпляр меню. Сережа лишь кивает и тщетно пытается перевести дыхание — Господи. Девушка, принесите воды пожалуйста! Сереж, ты выглядишь так, будто сейчас задохнешься. — Потому что я сейчас задохнусь, — Сережа тихо кашляет пару раз в подтверждение своих слов и лишь улыбается, когда Софа аккуратно смеется, прикрыв кулаком нижнюю часть лица — Ну давай, рассказывай.       Сережа, сказать честно, слушает вполуха, просто наслаждается свободным щебетанием и отсутствием стороннего давления, улыбается и смеется искренне, но сам не понимает, с чего. Просто он чувствует себя собой, тем старым Сережей годичной давности, и это чертовски хорошо. Они прерывают диалог лишь для того, чтобы сделать скромный заказ, и Сережа просто ставит Софу перед фактом того, что сам заплатит за этот обед. И так все легко и просто, будто сон, будто чья-то чужая реальность, в которой Сережа оказался абсолютно случайно, но покидать эту реальность он отказывается. Готов зубами хвататься за обивку диванчика, лишь бы не уходить, не терять момента. — А, кстати, — вдруг вспоминает что-то Софа, воодушевленно вздрагивая, и Сережа смотрит заинтересованно, поедая уже вторую порцию пирожного Картошки — Такой сон странный приснился, дурацкий. Я его запомнила даже.       Сладость вдруг начинает казаться приторно сладкой, Сережа заставляет себя проглотить ее и выпрямляется, вытягивается весь по струнке, поджимая побледневшие в миг губы. Софа задумчиво смотрит в окно, вспоминая какие-то детали сна, а Сережа просто не может отвести от нее взгляда. Уже позабытая за прошедший час тревога вновь выглядывает из-за угла и скребет когтями по нежным стенкам сердца, заставляя его биться все чаще и беспокойнее. Господи, пусть это будет просто Сережина паранойя, просто напоминание о себе от его искалеченного психического и морального состояния. — Какой-то туман, цветы голубые, — девушка чуть хмурит накрашенные губы, пока Сережа физически ощущает, как кровь в венах замедляет свой ход — Я двигаться не могла. Голос какой-то сказал, что бы я чужого не забирала. Скажи же, что это бред. — Да, да, бред, — Сережа заставляет пересохшие губы растянуться в улыбке, чувствуя, как на них появляются трещины — Сны вообще бредовая херня.       Софа соглашается легко и переводит тему, но Сережа диалог поддерживать уже не может. Он просто опускает взгляд к собственным белым рукам, пытаясь сконцентрироваться на их дрожи, отвлечься от мыслей, мечущихся от страха к сжирающему все на своем пути гневу. Ошейник, про который Сережа позволил себе забыть, вновь натягивается до предела, сжимая горло в попытке утащить парня обратно, к тому человеку, в чьих руках сейчас звенит от натяжки хрупкий, но тяжелый поводок. Дыхание сбилось уже давно и мысли вместе с ним, замерзли, вбрасывая в кровь смешанные с адреналином воспоминания голубых искр. Сережа ведь не чей-то, его нельзя украсть, забрать или приватизировать, и этот чертов стеклянный поводок, оставляющий невидимые, но глубокие и грубые борозды на шее совсем ничего не значит. Сережа еще не поддался, он все еще тянет куда-то, все еще противостоит чужой руке в попытке разбить этот ошейник. И плевать, что изрежется весь, но поводок из чужих пальцев выдернет. — Ты как? — доносится сквозь вату до слуха взволнованный голос, и Сережа крупно вздрагивает всем телом перед тем, как улыбнуться еще шире и болезненнее — Все в порядке? — Вспомнил, что мне нужно переписать еще три лекции, — отшучивается Сережа и засовывает в рот остатки пирожного — Нормально. Я предлагаю потихоньку выдвигаться к общежитию и придаться, так сказать, мукам учения. — Вынуждена согласиться, — весело подхватывает игру Софа и встает на ноги, слегка кланяясь — Благодарю Вас за этот обед и за вашу щедрость. — Благодарю Вашу матушку за то, что она несколько часов выталкивала Вас из себя и не забила хуй на все, — в очередной раз выдает какой-то бред Сережа и смеется неестественно, как ему кажется, пластмассово, когда в него прилетает салфетка — Ладно, все, все. Девушка, принесите счет, пожалуйста!       Сережа смеялся и шутил, шутил и смеялся и все это по кругу десятки раз, пока они с Софой шли до общежития, и сквозь этот смех не проскользнула даже полустлевшая искорка того коктейля негативных эмоций, что ворошили изнутри грудную клетку, заставляя тяжело вздыхать чуть чаще обычного. Он злился, да, при чем злился так сильно, что забыл и о тревоге, которая сорняком разрастается внутри при виде голубых глаз и застывших в полуулыбке губ, и о страхе чего-то непроглядно темного в этой самой улыбке и углах комнаты. Он злился даже не потому, что этот черт, во всех смыслах этого слова, посмел потревожить еще чей-то сон, нет, на это плевать, пусть шляется по чьим хочет мозгам. Данила просто не давал спокойно жить, эта чертова ощущалась Сережей, будто года, проведенные в подвале какого-то маньяка. Поводок, тянувший за шею, сначала обманчиво расслаблялся, а спокойствие раскрывало руки для объятий, но, стоило Сереже сорваться с места, как горло тут же сдавливало, заставляя беспомощно хрипеть и топтаться на месте в попытке вырваться.       Сережа ненавидел Даню, ненавидел его и свое существование, даже Никиту грешным делом обвинил в переезде на другой этаж, но тут же незаметно для Софы, но достаточно больно для себя чуть оттянул волосы на затылке, так и не дав мысли проскользнуть в голове бегущей строкой до конца. Но больше всего Сережа ненавидел сравнение своей жизни с чертовым стеклянным ошейником, поводок от которого едва не плавился в теплых, почти горячих ладонях. Ненавидел он эту метафору про стеклянный поводок всем сердцем, только она слишком точно все описывала: поводок этот такой хрупкий, если разобьется, то мелкими осколками изрежутся наверняка оба, только Сережа не может так извернуться, чтобы его перегрызть или выбить из горячих ладоней. Но и смиренно ждать, пока над ним смилуются, парень тоже не хочет. Пока не хочет, но об этом он не думает даже вскользь.       Сережа Софу провожает до дверей ее комнаты, что находится на пятом этаже, под самой крышей, и по привычке обнимает за талию, галантно и аккуратно, бросая все силы на то, чтобы подержать эмоции в себе еще немного и не сжать девушку руками слишком сильно. Она стоит на носочках, положив подбородок Сереже на плечо, и Сережа почти слышит ее улыбку. Не веселую и дерзкую, как обычно, а благодарную и какую-то нежную, что ли. Он чувствует легкое прикосновение губ к щеке, Софа целует будто на пробу, проверяет на оптимизм Сережину реакцию, а потом лишь кидает улыбчивое «до встречи» и убегает за дверь. А Сережа лишь раздраженно трет щеку докрасна в попытке избавиться от неприятного жирного следа помады, и едва не сваливается со ступенек. Так бы кубарем выкатился прямо на свой родной второй этаж, может прямо Дане под ноги. Снес бы его к чертовой матери, а потом схватил за волосы и ударил несколько раз головой о линолеум. По разу за каждый день, за каждый час, когда был вынужден чувствовать себя загнанным и одновременно жалким, зависимым.       Сережа дверь распахивает едва не с ноги, и при виде Данилы, что, кажется, эту улыбочку со своего лица никогда не сводит, ярость ядовитой каплей просачивается в кровь, перекачивается из сердца в мозг, заполняя его до отказа. И в какой-то момент отключает, застилая глаза провоцирующими воспоминаниями, сменяющими друг друга настолько резко, что превращаются в один монотонный фон. Остатки самообладания уходят на то, чтобы шумно захлопнуть входную дверь, и потом тело окончательно отделяется от разума. Сережа не целится, просто бьет наугад и даже не ждет, что ему ответят. Да никто его в ответ и не бьет, Даня просто смотрит на капающую из носа кровь и на Сережины дрожащие от эмоций и напряжения кулаки с удивленным восторгом, будто двоечник, от которого не ожидали ничего особенного, вдруг закончил школу с красным дипломом. Глупо. — Ты злишься, — констатирует факт Данила и Сережа лишь нервно усмехается, поражаясь эмпатии этого… да он даже не человек. Тем не менее, пелена с глаз начинает спадать, унося с собой и пьянящую радость, а на их место потихоньку возвращается тревога и почти панический страх — Ты такой настоящий в этой эмоции. Такой живой. Я уже подумал, что ошибся. — Что ты за хуйню несешь? — хрипит Сережа, будучи не в силах справиться с пересохшим горлом, и, завороженный испугом, не может оторвать взгляда от губ, что сейчас заливает ярко-красная, прямо алая кровь — Блять, да что же ты такое? Нахуй ты здесь, ублюдок? Нахуя ты вылез из моей бошки?!       Сережа плевать хотел на зевающих студентов в соседних комнатах, плевать хотел на правила приличия, которые в отношении стоящего перед ним голубоглазого упыря просто стирались, как дешевый карандашный рисунок. Плевал он и на собственные редкие слезы, что, еще не сорвавшиеся с ресниц, жгли веки будто насквозь в попытке ослепить. Сережа не против ослепнуть, оглохнуть, а еще лучше — зайти к Денису с Никитой, пообщаться, а ночью просто выйти в окно с пятого этажа, написав на клочке туалетной бумаги банальное «Не вините себя, вините Данилу Московского. До новых встреч!». Только смелости ему для этого не хватит, или, как в порыве эмоций часто говорил злой отец «яйца повисли». Самоубийство-то Сережа уделом слабых не считал никогда, часто ругаясь с отцом на это тему, особенно в период пятнадцати-шестнадцати лет. А вот себя он слабым считал, поэтому и терпел все, что жизнь готовит, до последнего. — Сережа, — Данила его имя произнес впервые за неделю, да так медленно, будто лил себе мед на язык, что у Татищева едва желудок наизнанку не вывернулся. Только вот предобморочное состояние портило вообще все планы, даже на тошноту — Сережа. Я люблю тебя.       Сердце вдруг начинает биться в десятки, сотни раз быстрее, и это можно было бы спутать с волнением из-за признания, что сейчас так гулко шумит в голове, раскалывая черепную коробку на тысячи мелких осколков. Можно было, если бы не попытки сердца так отчаянно вырваться из груди и сбежать куда подальше, исчезнуть, раствориться в незаметно едком от множества производств столичном воздухе, только бы не поймали, не заметили и не вырвали с корнями аорту. А Даня именно это и собирается сделать — вырвать сердце вместе душой, оставив вместо вен и сосудов лишь уродливо оборванные высохшие трубки, а вместо разума, где когда-то теплилось спокойствие и счастье — пустырь с жалкими остатками того прошлого, что торчат из сгоревшей земли бетонными зубьями-кирпичами, что путаются в сухой жухлой траве. Сережа дергается особенно отчаянно, будто в последний раз, стараясь вырваться, но чертов стеклянный ошейник, кажется, вот-вот перережет горло, дойдя до самого позвоночник.       Все, что получается в результате этой попытки — лишь отшатнуться на пару шагов назад. В голубых глазах отблескивает алая кровь, что уже пропитала ворот хлопковой футболки, и Сережа на физическом уровне чувствует, как этот взгляд пробирается в сердцевину мозга, шарит там, будто в собственных карманах, и воздух в легких будто превращается в концентрированный табачный дым, что не дает даже выдохнуть, сжигая изнутри дыхательные пути своей горечью. Осознание приходит моментально, несмотря на шумы в голове: если сдаться сейчас, добровольно опустить руки и хотя бы кивнуть, то никакого пути назад не будет, абсолютно никакого. Внутри ведь даже страха не останется, он станет пластмассовым, увлекательной игрушкой в горячих ладонях. Сережа, кажется, действительно поехавший с катушек, поразительно быстро принял тот факт, что Даня — демон, или кто он там, но точно не человек или галлюцинация. Но вот принять свою слабость он не может и делать этого не собирается. — Это шутка какая-то? — сипит Сережа, не чувствуя онемевшим языком, как касается неба — Какая, к чертовой матери, любовь? Ты прикалываешься?       Даня не шутит, но и ничего не отвечает, все продолжая улыбаться, кажется, будучи вообще не в курсе, что из его носа хлещет кровь. Вопрос явно кажется ему либо риторическим, либо глупым, но Сереже в этот момент хочется лишь кричать, требуя ответа, желательно положительного, схватить этого парня за грудки и кричать прямо ему в лицо за весь год чертовых снов, за неделю, что прошла будто в одном затяжном кошмаре. Только вот уже знакомое оцепенение вновь схватывает все тело пуховыми тисками и тащит за ремешки куда-то назад, к выходу, к глотку свежего воздуха. И Сережа просто уходит из комнаты и поднимается на третий этаж, будто в каком-то трансе доходя до двери в конце кабинета. Чувствует, что тревога позади, осталась в той комнате, захлебнувшись в каплях крови, а впереди ждет откровенный страх, что только и хочет перегрызть кому-то глотку и вытащить из разорванной плоти легкие, смять, как жестяную банку, и выбросить в мусорку за ненадобностью. — Сереж? — парень вздрагивает от родного, чуть взволнованного, но мягкого голоса, что на все невидимые раны ложится пластырем. Скоро точно отклеится, но пока что лечит, и Сережа растягивает губы в улыбке — Все в порядке? Ты бледный какой-то. — Я не понял, ты что, не соскучился? — мастерски соскакивает с темы Татищев и опирается плечом о дверной косяк — Не помешал? — Нет, — усмехается легко Никита и отходит вглубь комнаты, пропуская Сережу в их с Вероникой семейную обитель — Как прошло свидание? — Мило и весело, — пожимает плечами Сережа и, обняв Веронику, опускается на пол возле кровати в своей любимой манере — Без шуток, именно так и было.       Вероника поднимает заинтересованный взгляд, интерес в котором могут различить только Никита и Сережа, и откладывает мобильный на стол, поворачиваясь к парням всем корпусом. Мягкие домашние штаны с зайцами не совсем вяжутся с абсолютным спокойствием и некоторой отстраненностью на лице, но Никита скорее по привычке переводит выражение лица с чуть приподнятыми бровями, а может и сам маскирует под это собственное любопытство. В любом случае, расписать этот обед Сережа вынужден почти поминутно, где-то в глубине души смеясь от того, как ярко на все реагировал бы Денис. И Сережа рассказывает все, забываясь и почти не чувствуя расслабленного поводка. Почти все, старательно обходя ее сон и это глупое, абсолютно глупое и бессмысленное признание, что, кажется, выжглось клеймом на каждой из камер сердца.       Никита лишь усмехается и ложится поперек кровати так, что теперь они оба смотрят на сидящую за письменным столом Веронику. Здесь спокойно, будто все негативное осталось там, за дверью, и терпеливо ждет хозяина, виляя облезлым хвостом, будто старый юродивый пес. И Сережа бы не выходил отсюда никогда, не подбирал бы обратно в карманы эту тревогу и совсем свежие воспоминания, от которых еще кровоточат внутренности. Только вот выбора иного у него нет, и ровно к одиннадцати вечера он уходит на кухню, заранее договорившись с Денисом, чтобы оттянуть момент еще немного. А тот самый хромой пес, не видимый никому, даже Сереже, все это время сидит у ноги и, вместо слюней капая ядом, ждет, пока на него все-таки обратят внимание.

***

      Сережа очередного свидания с Софой не планировал, да никто из них не планировал вообще, но возможно из-за этой спонтанности они, оба уставшие после пяти пар, идут по парку не молча, а либо бросаясь снегом, либо валяясь в нем и хохоча так звонко, что потом не могут откашляться. Сережа рук уже не чувствует, в тысячный раз проклиная себя за то, что никогда не берет перчатки, но все-равно продолжает хватать снег и забрасывать им почти задыхающуюся от смеха Софу, что провалилась в сугроб уже на треть. Ее тушь чуть растеклась во внешних уголках глаз, а выглядывающие из-под пыльно-розовой шапки каштановые волосы намокли и стали почти черными, а эта самая шапка соскользнула на лоб, немного усложняя обзор. — Стой, стой, — пытается успокоиться девушка и Сережа действительно замирает в попытке отдышаться — Блять, пошли погреемся куда-нибудь, я вся насквозь мокрая, а твои руки выглядят так, будто скоро отвалятся. — В общежитие или забежим в кафе? — уточняет Сережа и дергает Софу за запястье, помогая встать и удержать равновесие — Давай, я накидал вариантов. — Тогда в кафе, я ужасно хочу чая с корицей, — Сережа в ответ лишь усмехается и прячет едва не отмороженные руки в карманы, позволяя Софе взять себя под руку — Отогреемся, обсохнем. Тут есть одно, там глинтвейн вкусный наливают. У тебя же паспорт с собой? — Это не я тут на шестнадцать выгляжу в свои девятнадцать, — дразнится Татищев и чуть пихает спутницу плечом — С собой, пошли пить твой глинтвейн.       Сережа рядом с ней чувствует себя почти счастливым, едва ли не впервые за две недели ощущает не умиротворенное, а то веселое спокойствие, что обычно возникает, когда время идет очень быстро, а собственные мысли даже не замечаешь. Он привязался к этим свободным и чистым эмоциям, а они, в свою очередь, привязали его к Софе до ужаса тонкой и хрупкой, но яркой нитью. Если нить чуть натянуть, то она сначала прорежет тонкое запястье, вскроет и ровно перережет вены, а потом, размокшая от крови и трещащая от натяжения, с едва слышимым щелчком наконец разорвется. Но пока она легко и свободно скользит по коже, пока Софа с осторожностью пробирается в Сережин карман и, уже сняв мокрую перчатку, накрывает его обжигающе-холодную руку своей, мягкой и теплой — до этого момента все, наверное, хорошо. И как-то нет дела до того, что сердце на эти касания никак не откликается, даже не вздрагивает от такой осторожной нежности. Сережа на отсутствие отклика не обращает внимание. Сережа этой пустоты, что хрипя выталкивает из себя остатки поверхностного позитива, просто-напросто не чувствует.       Он лишь иногда ощущает отголоски того, как неправдоподобно яркий голубой лед, ласково искрясь инеем, растекается, поражая каждое кровяное тельце, оставаясь морозным налетом на костях и пробираясь к душе. Но и этим отголоскам он значения не придает, отмахиваясь от самого себя отравляющим «справлюсь». Только ночью, сидя на полутемной кухне после ухода Дениса и заливаясь дешевым чаем, упорно гонит от себя мысли и затыкает наглым образом внутренний голос, в панике кричащий «Ты уже не справляешься». Плевать и на голос этот жалкий, а на Данилу, и на собственные перманентно дрожащие руки тоже плевать. Просто очень хочется лечь и уснуть на пару суток. А может и месяцев.       Софа вытаскивает руку из Сережиного кармана, чем возвращает его в реальность, вырывает из головы мысли о здоровом сне и собственном похуизме, а сама продолжает рассказывать о том, как когда-то работала в этом кафе. А потом замолкает, убегает к кассе и очень уж воодушевленно беседует с девушкой с фиолетовыми прядями, что разбросаны по русым волосам. Сережа еще стоит пару секунд у самого входа, хлопает ресницами как-то рассеянно, прогоняя дымку размышлений, и идет к одному из свободных столиков, снимая на ходу промокшую куртку и резкими бросками головы пытаясь убрать с глаз пряди мокрых волос. Нужно было покурить по дороге, может, это помогло бы хоть немного убрать эту пятнистую красноту с белых щек. Софа уже материализуется рядом вместе с той девушкой, улыбается, подобно осеннему солнцу: ярко, тепло, но все равно не греет, все равно не дает тех ощущений, что появляются от редкого зимнего, обманчивого солнечного света. Приятно, но не то. — Сереж, это Ева, моя подруга, — Сережа улыбается новой знакомой, кивая в знак приветствия, строит из себя саму вежливость — Ева, это Сережа, мой друг из университета. — Привет, — так же сладко-вежливо кивает эта Ева, скорее с профессиональной, чем с дружелюбной улыбкой на лице — Значит, тебе чай, а твоему другу глинтвейн, да?       Софа кивает и начинает рассказывать о том, как познакомилась с Евой и как их случайно закрыли в кафе на всю ночь, после чего плавно переходит на рассказ о своей ненависти к тараканам и пьяным мужикам. Сережа, к слову, эту нелюбовь разделяет, хотя с тараканами в общежитие общается лучше, чем с некоторыми однокурсниками. Глинтвейн оказывается дешевым, вкусным и не лишенным градуса, поэтому через какое-то время в руке уже оказывается крупный стакан пива, а потом еще парочку. На оплату обеда, состоящего для Сережи из слабого спиртного и украденной у Софы половинки пирожного, уходят остатки со стипендии и остается надеяться на дядю Костю и отца, что под конец месяца обычно переводят какие-то суммы, которых вполне хватает на проживание, особенно учитывая то, что Сережа деньги тратит не так часто и не так много.       А после таких посиделок и мыслей ненужных в голову не лезет, и на улице уже не так холодно. Внутри тихо и абсолютно спокойно, даже тихий смех Софы этого спокойствия совсем не нарушает, не проникая дальше барабанных перепонок. Сережа просто идет рядом, слушает ее щебетание вполуха и улыбается расслабленно и немного рассеянно, невольно показывая всем своим видом, что находится где-то далеко отсюда и наслаждается этим. Только периодически посмеивается и поправляет скользящие по куртке лямки Софиного рюкзака, пока не устает и просто не снимает его с чужих плеч. Софа благодарит искренне и немного неловко, на что Татищев только отмахивается, мол, ему не сложно, и шутит, что девушка за это ему будет должна. Только шутка шуткой не воспринимается, о чем свидетельствует задумчиво-хитрая улыбка на розовых губах, потерявших в схватке со снегом помаду. — Как говорится, к Вашим услугам, — посмеивается Сережа, уже стоя возле двери Софы, и отдает ей рюкзак — Если понадобится еще разок сходить в кафе или отнести рюкзак, то ты знаешь, где меня найти. — Вроде, я тебе за помощь с рюкзаком еще не отплатила, — тянет Софа, чуть прищуривая глаза, растекшаяся тушь в уголках которой была стерта в туалете кафе — Некрасиво получается. — Надеюсь, ты не полезешь за кошельком или типа того, — Сережа усмехается немного нервно, чувствуя, как эта уверенная решимость препирает его к стене. Фигурально — Я ж пошутил, расслабься.       Сережа видел этот взгляд, этот уверенный холод живет с ним уже две чертовы недели, даже чуть больше. Только с Софой все равно безопаснее, нет пляшущих в танцах блестящих голубых искр и ощущения, будто что-то до безумия теплое сжимает легкие на подобие сгнившего яблока, что вот-вот разлетится по всему полу, своим соком забрызгав стены. Именно из-за этого чувства безопасности Сережа не стал уходить, отстраняться и отшучиваться, он старался впитать его в себя, закутаться в теплое спокойствие, будто в плед, поэтому немного наклонился вперед. Из головы абсолютно вылетело имя девушки напротив, не запомнилась ее внешность, ее для Сережи вообще не существовало, но целовала она вполне реально, осторожно первые пару секунд, а когда Сережа включился в эту странную игру, то поцелуй углубился сам по себе. Сережа целовал, и ему отвечали, и это было гарантией нормальной жизни, гарантией того, что он еще не сошел с ума окончательно. Софа этот поцелуй разрывает первой, а Сережины легкие так загораются от наполнившего их кислорода, что на секунду кажется, что он не дышал все две недели и ему наконец позволили сделать вдох. Вот то, что ему нужно — одна маленькая гарантия того, что он нормальный, и плевать, заключается она в этом поцелуе или посиделках с Денисом на кухне. Сереже просто нужно быть подальше от собственной комнаты. — Заходи на выходных, — улыбается Софа, дыша немного тяжело, и только потом убирает ладонь с Сережиной щеки. Кожу тут же обжигает прохладой, а самому Татищеву хочется схватить тонкие девичьи запястья и спрятаться в них, чтобы его никто не нашел, никогда — Мои соседки разъедутся, поэтому комната в нашем распоряжении. — Хорошо, — кивает Сережа и тянется за еще одним поцелуем в попытке захлебнуться в этом пьянящем чувстве, когда руки не дрожат от плавающего в крови адреналина, а дыхание не сбивается обыкновенным инстинктом самосохранения. Но ему позволяют лишь смазано коснуться теплой, горячей почти, щеки — Хорошо. Тогда в субботу. Через два дня. Хорошо. До субботы.       И Сережа послушно уходит, начиная чувствовать это легкое, несуществующее ощущение удушья, едва только не хрипит, но все равно рвется вперед, буквально продираясь к комнате Никиты и Вероники. Он хочет рассказать им и Денису, что его личная жизнь налаживается, хочет соврать, что его руки дрожат от сильной любви, а не ощущения, будто вся жизненная сила остается в морозных искрах у голубых глаз. Он не хочет возвращаться.

***

      Он скидывает с плеч шелковую рубашку, позволяя ей тихо соскользнуть на пол, растечься по нему пятном ярко-белой крови. Будто с плавной нежностью выдергивает чеку из гранаты, оголяет Сережину душу, пробираясь к ней пальцами сквозь клетку пластилиновых ребер. До взрыва — секунды, музыкой метронома стучащие в Сережиной голове, этих секунд все меньше и меньше, взрыв все ближе и ближе с каждым щелчком. Сережа тянет холодные, бесчувственные руки прямо к эпицентру, укладывает ладони на сгусток этого тепла, который вот-вот сожжет все в синем, холодном пламени. Чужая кожа будто плавится от прикосновений, Даня с острой улыбкой поддается каждому движению, чуть прогибается в пояснице, а сам скользит своими горячими пальцами по груди к плечам, выше, подушечками больших пальцев скользит по дрожащему в ожидании и предвкушении горлу. Дальше — взрыв, остались последние секунды, и Сережа, прикрыв глаза, делает последний глоток свежего воздуха.       Взрывная волна уносит за собой комнату, Сережу и все чувства, все эмоции — весь мир, оставляя за собой темноту и бархатное прикосновение на губах. Сережа невольно льнет к этому единственному ощущению, что осталось после взрыва, прижимается к горячим ярким губам, как к единственному, что может помочь ему спастись. И ровно в этот момент то единственное исчезает, перед взором возникает ядовито-голубой взгляд, а совсем недавно мягкие, физически необходимые для спасения губы растягиваются в ярко-красной, кровавой улыбке. Кровь, кажется, Сережина, или и вовсе чья-то чужая — неважно, важно лишь удушающее чувство пугающего осознания: Сережа добровольно погрузился в самый эпицентр, сделал дрожащий шаг в самую глотку своих страхов, от которых так упорно бежал в попытке отгородиться. — Ты сдался, — отталкивается от пустых черных стен голос, а улыбка напротив даже не вздрагивает — Ты слаб, но так долго держался. Сам себя обманывал. Ты теперь со мной. Мой. Весь.       Сережа распахивает глаза, чувствуя, как дрожат руки и сердце. По комнате тянется запах кофе, при чем хорошего, не химозного из пакетиков, а трещины на белом потолке влажно расплываются перед глазами, сдавливая горло болезненными спазмами. Веки неприятно обжигает, и Сережа закрывает лицо сгибом локтя, беспомощно глотая воздух искалеченными губами. Он буквально молился, чтобы все было как раньше, пусть даже и сны вернутся, пусть он опять будет засыпать на парах и вообще везде — плевать. Только сейчас, когда сны вернулись, а этот чертов Данила сидит за столом с кружкой кофе, что происходит каждое утро, Сережа до боли в суставах сжимает пальцами простынь, слышит ее треск слишком уж отчетливо, а сам слез даже не пытается держать. Ты теперь со мной. Мой. Весь. Эти тянуче-сладкие слова проедают дыры в черепной коробке, скользят по нервным клеткам в самое сердце, и каждое их движение сопровождается вполне ощутимой физической болью. — Проснулся, — Сережа убирает руку от лица и смотрит на Даню с яростью, что больше похожа на защитную реакцию от страха — Хорошо спалось? — Заткнись, — цедит Сережа сквозь зубы и садится на кровати, глядя на часы, висящие над дверью. Половина шестого утра — Просто катись к хуям, ясно?       Даня не отвечает ничего на этот агрессивный выпад, а лишь продолжает рассматривать свой кофе, мягко-задумчиво ему улыбаясь самыми уголками губ. Скользит по ним самым кончиком языка и делает вид, что не замечает того, с какой неуклюжей скоростью его сосед вылетает из комнаты. А Сереже плевать и на обжигающий пятки холодный пол, и на сквозняк в коридоре, пробирающийся под растянутую футболку, он просто молится, чтобы ванна была свободна. Сегодня уже пятница, нужно немного потерпеть, только вот Сережа, закрывая за собой дверь из гипсокартона на щеколду и останавливаясь перед зеркалом, уже не знает, что он хочет: избавиться от этого Данилы хоть как-то, исчезнуть самому или дать Московскому то, что он хочет, переспать с ним разок и надеяться, что на этом все прекратится и вернется на круги своя.       Собственный вид оставляет желать лучшего: блестящие холодным страхом черные глаза, контрастирующие с сухой болезненной кожей сероватого оттенка, и только бледно-розовый румянец выделяется на щеках. Потому что на ладонях все еще остается фантомное тепло чужого тела, пусть сейчас их и холодит керамическая раковина. Сердце сбивается с ритма слишком сильно, чтобы оставалась возможность спокойно дышать, и Сережа несколько раз брызгает себе в лицо холодной водой. Ни одну из двух проблем это не решает, только замерзшие кончики пальцев начинают дрожать сильнее. Данила ведь точно знает, какой эффект воспроизводит этими ебучими снами и как это влияет на Сережины эмоции и физиологические реакции тела. Знает, поэтому сейчас сидит в комнате и улыбается своему гребаному кофе. К черту.       Сережа забирается рукой под резинку домашних штанов и белья и сжимает пальцами свой член с, пожалуй, излишней резкостью, выпуская из легких хриплый выдох сквозь плотно сжатые челюсти. Он сразу находит быстрый и резкий темп, только вот сердце успокаивается, будто ребенок, которого баюкают в теплых руках. Может, эти самые теплые руки и добивались этого без недели месяц, ждали, пока Сережа сдастся и, наконец, поймет что-то. А может и не поймет, Даню ведь это не беспокоит, ему просто нужно, чтобы Сережа перестал бороться с ним в жизни и в своей голове, и Сережа своими нынешними действиями лишь поддается. Вместо того, чтобы вернуться и вышвырнуть голубоглазого ублюдка из комнаты своей жизни, он стоит и дрочит на собственный сон в туалете общежития, пока его сердце все еще баюкают те самые теплые ладони.       Сережа заканчивает через несколько минут такого темпа и перепачканной рукой бьет по стене рядом, не обращая внимания на то, как саднят покрасневшие костяшки. К черту все, если так надо, значит он не будет стараться, значит он просто закроет глаза и пойдет за тем самым стеклянным поводком, чтобы ему залечили раны на шее. Только глаза он не закрывает, а лишь смотрит смешанным с пустотой и спокойствием взглядом на грязную стену, чисто на автомате поворачивая кран в ванной и выкручивая на максимум горячую воду. Хочется закричать, сбежать к наверняка все еще спящим Денису или Никите и просто попросить побыть рядом, знает ведь, что они не откажут. Только Сережа продолжает смотреть, опускаясь на бортик ванной, а на ресницы вновь возвращается мыльная пелена слез.       Он опаздывает на пару примерно на десять минут и лишь сухо извиняется перед преподавателем, не остановившись в дверях и глядя строго перед собой. Бросает прямо на ходу едва слышимое «извините» и уходит на привычную последнюю парту, тут же утыкаясь взглядом в тетрадь. Он даже не слушает лекцию, лишь изредка поднимает взгляд к доске, после чего вновь возвращается к тетрадному листу, заполненному рисунками. Он устал, он просто хочет отдохнуть от этого чертового месяца, от Дани, хочет снова почувствовать что-то, как на свидании с Софой. Он хочет увидеть ее и почувствовать, что никому он не проиграл, что он не сошел с ума и что он все еще не растерял эмоции и самого себя. — Сереж, — подходит после пары Никита, взволнованно глядя в сухие черные глаза, синяки под которыми лишь усугубляют общую картину — Ты в порядке? — Еще пару раз я услышу этот вопрос и меня стошнит, — закатывает глаза Сережа с улыбкой еще более пластмассовой, чем обычно — Просто устал, вчера сидел допоздна с конспектами. Не волнуйся, мам. — Я посмеюсь, когда ты начнешь заботиться о себе, — хмурится Никита, в скопированном за годы дружбы с Сережи жесте засовывая руки в карманы брюк — Ты ведь рассказывал что-то про Софу с первого курса. Погуляй с ней, развейся, или к нам заходи, мы всегда рады. На этих выходных мы с Вероникой поедем за город, поэтому сходи к Денису. — Послушай, Никит, ты мальчик взрослый, презервативы в ящике стола хранишь, я знаю, — вздыхает почти что раздраженно Сережа, но губы сами растягиваются в улыбке, когда щеки Енисейского вспыхивают красным — Вот и я мальчик большой, в субботу иду в комнату к девочке чуть помладше. Осознаешь? Надеюсь, теперь вопросов нет.       Никита лишь машет головой в разные стороны, мол, вопросов нет, конфликт исчерпан, но все равно косится на Сережу исподлобья. Это, наверное, второй или третий раз за всю долголетнюю историю их дружбы, когда Татищева это волнение не трогает абсолютно, и первый раз, когда оно начинает раздражать. Он перехватывает улыбающийся взгляд голубых глаз, когда подходит к следующему кабинету, и внутри все уже привычно холодеет от тревоги, но на лице не дергается ни один мускул. Что-то про затишье не выходит из мыслей ни на секунду.

***

      Сережа открывает сухие глаза, глядя в почти черный из-за ночной темноты комнаты потолок, на котором не видно уже привычных трещин, и даже не думает о том, чтобы взять телефон и хотя бы ради интереса взглянуть на время. Вместо этого он поворачивает голову и сталкивается с голубыми искрами, кружащими на своих местах медленно, даже как-то сонно, и руки уже привычно начинают дрожать, но от вчерашнего внешнего спокойствия и безразличия не остается и следа. Сережа старается уснуть, правда старается, закрывается одеялом с головой в надежде на то, что оно спасет его ото всех бед, как будто внутри воскрес тот маленький пятилетний мальчик. Он лежит неподвижно около часа, сгрызая и без того истерзанные губы окончательно, не сразу даже чувствует металлически-солоноватый привкус на кончике языка, от которого к горлу подкатывает комок тошноты. А на внутренней стороны век остался прошедший сон, что не дает закрыть глаза: разметавшиеся по подушке светлые пряди, тепло чужих рук на плечах и на затылке, островатый бархат губ на шее, что позже сменяется горячими прикосновениями. Даня его уже не душит, а лишь скользит по коже и смотрит сквозь глаза куда-то внутрь, все чувства и эмоции считывает прямым текстом, будто детские стишки в учебнике начальной школы.       Страшно и противно даже осознавать, в кого он превратился за этот месяц. Загнанный, вечно уставший и испуганный мальчишка, который опять боится темноты и исправно врет о том, что руки у него тряслись всегда, просто внимания на это никто не обращал раньше. Испарилась куда-то вся уверенность в себе и своих решениях, упорство и глупое, но заразительное чувство юмора, исчезли очаровательная простота и целеустремленность. От них осталась лишь набитая ватой оболочка, чтобы обманывать окружающих было проще, чтобы оставались силы обманывать их до тех пор, пока в ярко-синем пламени не сгорит с оглушающем шипением последняя нервная клетка, не оставив после себя даже кучки пепла. И этот момент ближе и ближе с каждым днем, с каждым часом, Сережа чувствует это где-то на периферии сознания, но ухватиться за это не получается, потому что дрожащие пальцы не слушаются.       Сережа все-таки засыпает примерно под утро, уже будучи почти во сне решив, что на парах он сегодня присутствовать не будет, тем более, что они стоят онлайн и попросить старосту не ставить н-ку — плевое дело. И Сережа спит, видя перед собой лишь тихую тьму, примерно четыре часа. На этот раз комната встречает его зимним тусклым светом, что нехотя пробивается через прозрачные шторы, и абсолютной тишиной, даже за стенами, кажется, никто не шумит. Не хочется двигаться, не хочется рушить эту атмосферу, будто никакой мнимой опасности в пределах комнаты нет, но Сережа все-таки поворачивается на другой бок. Данила, кажется, действительно спит, что Татищев засекает впервые за месяц. И сейчас, когда обычно холодное и даже кукольное лицо тонет в подушке, а всегда почти идеально уложенные светлые волосы скомкались на белой наволочке, Данила выглядит живым. Он выглядит человеком, обычным студентом, что скоро проснется и, вместо пожелания доброго утра, начнет сонно ругаться на количество домашней работы, стервозных преподавателей и закончившийся кофе.       Сережа не знает, спал ли Данила весь этот месяц или только сегодня решил попробовать, но, в любом случае, старается как можно тише и быстрее свалить подальше от комнаты, а лучше — от общежития, и не пересекаться с этим существом. Назвать своего соседа по комнате человеком просто не поворачивается язык, не после того, как он наматывал на палец каждое Сережино нервное окончание и выдергивал из-под кожи. Кто угодно: демон, существо, тварь — только не человек. В любом случае, поскорее свалить у Сережи получается, поэтому он старается занять голову предстоящим свиданием. Пачка контрацептивов всегда лежит в его рюкзаке на случай непредвиденных ситуаций, а в голове помимо вина не возникает никаких идей, поэтому он просто набирает еще не заученный номер, когда подходит к ближайшему «Магниту». — Соф, не разбудил? — улыбается в трубку Сережа, а сам даже на собственную речь внимания не обращает — Купить чего-то? Вина, торта какого-нибудь. — Только торт, вино у меня есть, — посмеивается тихо девушка на том конце провода, и Сережа сворачивает к холодильнику с тортами — Или чего тебе захочется, не обязательно торт. Поручаю тебе это дело. Только не тащи цветы, если вдруг собрался, еды будет достаточно. — Тогда возьму торт и еще кое-что, — усмехается Сережа и, схватив обычный наполеон, продвигается вглубь магазина — Если я правильно понял твои повадки, то тебе должно понравиться.       Сережа дальше не слушает, да и Софа тоже, поэтому становится непонятно, кто первым бросил трубку. В любом случае, глаза уже бегают по разнообразию чаев на полках и цепляются за крупный подарочный набор по скидке. Возле кассы рука тянется к упаковке с мармеладом, а с губ срывается название любимой марки сигарет, и на этот скромный праздник уходит вполне нескромная для обычного студента сумма денег. Следующую неделю придется питаться за счет кулинарного гения в лице Дениса, а там может быть и меньше недели, но это наверняка того стоит.       Софа встречает его в футболке до колен и с привычно дружелюбной улыбкой, снова по-осенне яркой, но едва теплой, что и заставляет закутаться в нее плотнее в попытке впитать все согревающее лучи, прячущиеся в едва заметных трещинках на нижней губе. Сережа сходу пихает ей полупрозрачный пакет и проходит в комнату, почти такую же, как и его, будто в свою. С подарком он явно угадал, судя по радостному голосу и теплой ладони на макушке, что лишь сильнее взъерошивает и без того безобразно лежащие волосы. Прикосновение посылает по позвоночнику приятно-слабые импульсы электрического тока которые наверное, и заставляют собак вилять хвостом так, будто эта часть живет отдельно от тела. Если бы Сережа был собакой, то наверняка бы уже бил хвостом о бетонный пол и тихо скулил, прикрыв глаза, в поисках обычной человеческой ласки.       Ему в руки пихают ноутбук, и Сережа просто пропускает Софу к стене, ложась рядом и поедая мармелад. До происходящего на экране нет никакого дела, он просто вдыхает аромат фруктового шампуня, а сердце вновь слабо екает в знак протеста. Потому что внутри нет трепета и волнения, в желудке нет этих треклятых бабочек, а на лицо все равно просится едва заметная улыбка, что придает бледному лицу хоть каких-то красок. Потому что Сережа, наконец, живет, а не борется за это и не существует. Он живет, когда периодически комментирует происходящее на экране глупыми шутками и слышит тихие смешки в ответ. Живет во время ленивой битвы за последнюю мармеладку, которую Софа выигрывает почти честно. Он живет два с половиной часа, пока на экране не появляюстя финальные титры в сопровождении заурядной фоновой музыки. Он вспоминает, какого это вообще — просто жить, не думая ни о ком и ни о чем.       Он живет, когда ноутбук кочует с его колен на пол, а Софа укладывает голову поперек его груди, делясь впечатлениями о только что просмотренной драме. Едва дрожащие пальцы сами скользят в каштановые волосы, но лицо девушки слишком размыто перед глазами, будто давнее воспоминание, и снова внутри щелкает этот слабый протест остатков совести. Только ни чувств, ни дела до этого протеста нет никакого, и Сережа все равно наклоняется и целует ее, будто падает в мягкую листву, что так успокаивающе обнимает за шею, выдергивает из реальности и прячет от внешнего мира в своей тихо шуршащей мягкости. И Сережа отстранятся лишь на пару сантиметров, скользит взглядом вдоль мягкой улыбки, прижимается кончиками пальцев к едва порозовевшей щеке. И задыхается в отсутствии собственных эмоций. — У нас еще вино есть, — полушепотом напоминает Софа, длинными ногтями невесомо скользя по тыльной стороне шеи — Будем открывать. — Если ты хочешь, — пожимает плечами Сережа и все-таки выпрямляется на случай, если все-таки девушка решит встать и отправиться за спиртным — Но ты, вроде, говорила, что не очень любишь пить. — Да, говорила, было такое, — девушка кивает, улыбаясь довольно и в то же время с какой-то наполовину крытой нежностью — А еще говорила, что порой бываю до ужаса наглой.       Сережа даже не успевает осознать, что и в какой момент происходит, когда Софа уже устраивается на его бедрах и нажимает ладонью на грудь, заставляя лечь на подушки. Руки сами ложатся на по-женски полноватые бедра, кончиками пальцев пробираясь под полы этой до дурацкого странной и огромной футболки, пока чужие губы скользят неизведанным маршрутом по шее, заставляя вдохнуть чуть глубже. А внутри, кроме нарастающего кома щекочущего возбуждения, не просыпается ничего. Руки скользят выше до тонкой талии, задерживаясь на резинке нижнего белья по бокам, пока едва влажные после поцелуя губы тянутся за новым, оставляя бархатные следы на шее. Сережа осторожен, учтив и внимателен, считывают даже малейшую реакцию Софы на каждое действие, каждый поцелуй и каждое прикосновение, позволяет стянуть с себя футболку и сам отбрасывает это уже начавшее раздражать платье-футболку на пол. Разрешает касаться своей шеи лишь губами, потому что иначе сердце начинает трепыхаться в грудной клетке, будто выпавший из гнезда паникующий птенец. Сережа впитывает в себя тихие стоны, когда действует вначале пальцами, что скользят по барабанным перепонкам самой сладкой и желанной ложью, что того может и жаждет услышать человек хотя бы раз в жизни. Он прячется от реальности в объятиях, что плавят его, будто металл, и выковывают из костей причудливые витиеватые цветы. Он привязан к чувству безопасности и этим крыльям, которыми Софа укрывает обоих, заставляя позабыть о стеклянном звоне ослабленного поводка.       Сережа не покидает комнаты, что служит ему островком безопасности, до самого вечера. Исчезают несколько пакетиков чая и торт, иссушается и бутылка вина, оставляя полусладкое послевкусие на губах и ненавязчиво-приятную пустоту в голове. В расход идет очередной фильм, на этот раз русский и старый, снятый, кажется, еще в Советском Союзе. Только и это спокойствие, к сожалению, вечно не длится, как бы ни хотелось. Софа выгоняет его за час до того, как официально должен закрыться душ, не целует и не обнимает на прощание, будто вытащила из карманов все спокойствие и решила оставить заначку себе. Сережа еще с минуту смотрит на закрывшуюся перед ним дверь, глупо хлопая ресницами, и нехотя возвращается в реальность. Холодная изморозь, пожирающая тело и душу, выдергивает из мягкой, приятно шуршащей своей сухостью листвы, и борьба вновь возобновляется. Возвращаться в комнату, которая когда-то была домом, не хочется, но Сережа плетется к стенам, что всегда были его верными друзьями, что и по сей день покорно выслушивают его немые слезы и впитывают в себя страхи. Он возвращается, чувствуя, как мир вокруг темнеет, хотя лампочки в коридорах уже второй день исправно не работают.       Он не собирается с мыслями и не ждет какого-то чуда или неожиданного прилива смелости, а лишь уверенно распахивает дверь и так же уверенно закрывает ее за собой, хлопнув, пожалуй, громче нужного. Он не появлялся тут чуть более двенадцати часов и, будь его воля, не возвращался бы никогда. Даня смотрит прямо ему в глаза, тянет за какую-то ниточку в крови, замораживая изнутри все, и спрыгивает с подоконника, на котором сидел, кажется, весь чертов день. Он делает лишь пару шагов, плывет в густом воздухе, что особенно плотными комками застывает где-то в трахее, а искры в ярко-голубой радужке ускоряют темп своего раздраженного танца. Сережа не может ни двинуться, ни вздохнуть. Как бы ни старался сделать хоть шаг назад, к двери, а там и позорно сбежать будет легче легкого, но он все стоит, беспомощно сжимая в кулаки белые пальцы и дрожа от того, как же тяжело дается ему обыкновенное дыхание. Даня подходит ближе, хмуря брови в чем-то похожем на презрение, будто глубоко разочарованный родитель, потерявший последние крупицы доверия к своему ребенку. Протягивает свои горячие руки, лишенные дрожи, и с нескрываемым отвращением обжигает кончиками пальцев тонкую кожу шеи, пуская по телу контрастно морозные мурашки, пробирающиеся в самые мышцы, а оттуда — в кровь. Он скользит по одному ему ведомому маршруту, очерчивает сходящую с ума пульсирующую венку и дрожащий кадык, и до Сережи вдруг доходит — там, именно в этих местах его касались мягкие губы со спрятанными в трещинках солнечными лучами. Те губы — огненный цветок, нежный и осторожный, а Данины касания — лезвиями по коже, оставляют надрезы, пуская кровь. — Уйди, — выдавливает из себя Сережа и выдыхает, будто одно простое слово может отнять почти все силы — Убери руки. — Разве тебе самому не противно? — тянет Даня с горьким пониманием, пропустив предостережения мимо ушей, и его вторая рука опускается на гулко бьющуюся под кожей венку с другой стороны — Делать это все без малейшего намека на хоть какие-то чувства, просто из-за глупого инстинкта, как животное какое-то. Ты задумывался о том, что конкретно ощущаешь рядом с ней? Ты не думал о том, как потом себя почувствует девчонка, когда поймет, что ты ей просто воспользовался? Ты же ей сердце разбил, Сережа. Ужасно. — Заткнись, — цедит Сережа сквозь зубы, дергает запястьями, но все равно рук не поднимает — Отъебись от меня наконец.       Почему он просто стоит? Почему не сбросит с себя горячие руки и просто не уйдет подальше от этой комнаты, от этого общежития? Зачем стоит и просто слушает, впитывая в себя каждое слово, каждый оттенок голоса, и верит всему, будто маленький ребенок с киселем вместо мозга? Он, кажется, действительно ужасный человек, раз позволил себе провести время с хорошей девушкой лишь из желания забыться, расслабить. Он пытался доказать в первую очередь самому себе, что не является чьей-то собственностью и не позволит обращаться с собой, как с домашним наивным щенком. Но лишь доказал всем вокруг, что все, что он может — совершать поступки, за которые еще полгода назад и сам в грубой форме отчитывал других. Он поступил ужасно. Все это — ужасно.       Сережа расфокусированным, пьяным будто взглядом замечает перед собой пропитанную ядом нежную полуулыбку и такие же мягкие полупрозрачные искры голубых глаз, уже плавно и медленно танцующие свой разочарованный танец. Голос в голове ненавязчиво шепчет что-то о том, что Сережа всю свою жизнь лишь огорчает дорогих и близких ему людей, только и делает, что заставляет их волноваться и нервничать. Мысли схлопываются в голове, взрывом заглушая тот приятный голос, в то время, как теплые пальцы резко сжимаются на шее. Грудную клетку обжигает жалкая попытка ухватить хоть каплю воздуха пересохшими в мгновение губами. Сережа лишь хрипит беспомощно, чисто машинально цепляясь за тонкие запястья, оставляет на них красные пятна, которые позднее окрасятся холодным темно-синим. Пятится назад в обреченной на провал попытке уйти, больно ударяется бедром об острый угол письменного стола, но до этого нет абсолютно никакого дела сейчас, потому что воздух все-таки пробивается в легкие, резко и больно царапает хрупкие стенки, сдирая в кровь все дыхательные пути. Ватное тело отказывается слушаться, поддается панике и само сбегает прочь от комнаты, спотыкаясь на лестнице и врезаясь в повороты, пока внутри кипят и стреляют, будто масло, желания защититься.       Сережа спотыкается на лестнице и понимает, что дальше просто не уйдет, потому что ноги не несут уже никуда, а кровь заполняет собой мозг, с оглушающим звоном шумя где-то в органах слуха. Он садится на ступеньку, хватая воздух сухими кровоточащими губами, бегает ошалевшим взглядом по бетонной лестнице, охватывая вниманием каждый скол и фантик. Белые дрожащие пальцы сами тянутся за телефоном, вынуждая воспаленный мозг поработать еще хотя бы немного, чтобы попасть по нужным клавишам на экране и найти номер единственного человека, которого сейчас хочется и есть возможность видеть рядом. Только гудки в трубке кажутся очередной пыткой, они эхом отражаются от пустого коридора, почти лишенного освещения из-за проблем с гребаной проводкой, и Сережа озирается по сторонам почти в панике, честно пытаясь дышать глубже и спокойнее, пока от таких дыхательных упражнений не начинает кружиться голова. Поводок вновь натягивается до предела, до хруста и сыплющейся на пол стеклянной крошки, и внутри на борьбу с этим натяжением сил и желания остается все меньше и меньше. — Денис, — перебивает слабым от дрожи голосом Сережа, когда на том конце провода звучит раздраженно-веселое «Вот и че тебе надо?» — Я приду, можно? — Где ты? — голос Романова в секунду становится серьезнее и где-то на фоне слышится тихий скрип кровати — Мне тебя забрать?       Позади скрипит дверь и Сережа резко оборачивается, глядя на слабо льющийся из комнаты свет ночника на батарейках, скользит взглядом по замершей на секунду в попытке переварить фигуре Дениса, а затем звонок сбрасывается. Сережа кое-как поднимается на ноги, плечом врезаясь в стену, скорее по привычке натягивает измученную ломаную улыбку, вскидывая в приветствии руку. Только Денис на эти лживые пантомимы явно не настроен, что отчетливо видно по раздраженно-взволнованному взгляду, по быстрым и резким шагам, будто бросает самого себя вперед, мыслями обогнав тело на очень даже значительное расстояние. Сережа хочет соврать что-то о том, что просто устал, но голос его подводит, исчезнув вовсе, и Денис берет всю ситуацию в свои руки. Он рассматривает Сережу лишь пару секунд, оценивая его состояние, после чего просто притягивает за плечи ближе к себе.       И Сережа жмется к нему ближе, будто ребенок тянется к материнскому теплу после ночного кошмара, сбивчиво шепчет что-то о том, что больше не вывозит, что сдается и пусть будет, как будет, но Денис его либо не слушает, либо не понимает. У Сережи руки не опускаются, а покрываются трещинами и рассыпаются, удерживать в них себя или ситуацию становится невозможно чисто физически. Денис ладонями будто старается закрыть его от всего мира, и Сережа кутается в эти объятия, будто в кокон, слезы не держатся на ресницах и он просто несет какой-то абсолютно бессвязный бред, который и сам плохо понимает. Сережа боится, да, и наконец признается себе в этом. Не Даню боится, а того, как тот на него действует, боится собственных эмоций и этого чувство насильственной привязанности. И привязь эта крепче наручников, веревок и цепей, она врезается в кожу, калеча не только морально, но и физически, потому что и здоровья никакого у Сережи уже не осталось. Нервная система полетела к чертям, от чего усугубились проблемы со сном, снизился и без того слабый иммунитет, а головная боль стала постоянной спутницей вместе с дрожью и тахикардией. — Пошли в комнату, — шепчет Денис, боясь говорить в голос, чтобы не дай Бог не раздражать оголенные нервные клетки еще сильнее — Давай, пойдем. Останешься у меня сегодня, все хорошо.       Сереже не остается ничего, кроме как кивнуть и, выдохнув с готовностью, выбраться из этих объятий. Денис оставляет ладонь между его лопаток, поддерживая то ли морально, то ли просто не давая уйти куда-то в сторону. На кровать Дениса Сережа буквально сваливается, почти лишенный сил. Денис пихает ему в руки пластиковый стаканчик с плескающейся на дне дурно пахнущей валерианой, разбавленной водой, а потом так же едва не в зубы засовывает сигарету. Датчик дыма уже давно был замотан непрозрачным пакетом, поэтому Сережа сигарету дрожащими руками поджигает без вопросов, а, наоборот, с нескрываемым удовольствием в покрасневших от раздражения и лопнувших капилляров глазах. Никотин вперемешку с успокоительным действительно действует, немного успокаивая дрожь в теле и возвращая возможность формулировать хотя бы короткие и примитивные мысли. Денис, стоя у раскрытого настежь окна, смотрит на Сережу внимательно и в тоже время взволнованно, размыкая губы лишь для того, чтобы сделать затяжку. Он беспокоится, и Сережа видит это, стараясь отогнать это странное ощущение, будто он предал собственные принципы. Кто-то в голове приторно-сладко шепчет о том, что не надо было Денису звонить, что не надо было сбегать, что в комнате он был бы в безопасности, что Даня просто наказывал его за неподобающее, мягко говоря, поведение с девушкой. — Что происходит? — спрашивает Денис резко и твердо, туша скуренную за несколько тяг сигарету об отлив с внешней стороны окна — Ты уже месяц твердишь, что в порядке, будто у тебя чип в голову вшит. Как кукла с динамиком. А теперь звонишь мне в самый разгар панической атаки. И ты опять скажешь, что это все от недосыпа? Ты Никите можешь врать, пока жопа не разорвется, только мне лапшу на уши вешать не надо. — Слушай, да, у меня есть некоторые проблемы, — вздыхает Сережа, а голос все еще сдавленно дрожит, снова сбивая дыхание ко всем чертям. Воздуха слишком мало — Но это мои проблемы, Денис. Просто все разом навалилось, не вывез. Отосплюсь и все. — А потом тебя из петли доставать? Или с иглы снимать? Ты уже решил, как дальше справляться будешь. Советую алкоголизм, — Денис говорит быстро, скороговоркой, активно жестикулируя, из-за чего несколько раз ударяется рукой об оконную раму, но в какой-то момент резко замолкает, переводя дыхание — Это не норма. Ложись спать, а я звоню Никите. Хоть драться лезь, но к врачу ты завтра пойдешь, понял меня? Месяц трясся ходил, как не знаю кто.       Сережа старается не слушать дальше, по крайней мере, не вдумываться в услышанное, и послушно отдает Денису стлевший почти в никуда окурок. Сам перекладывается на соседнюю кровать, всегда идеально заправленную, потому что бывший сосед Дениса с начала первого триместра в общежитии не живет, а за комнату платить почему-то продолжает. В любом случае, парень просто кутается в одеяло, ежась толи от внутреннего холода, то ли от сквозняка, и в отключенный успокоительным и этим полным отсутствием сил мозг влетают лишь обрывки фраз, произнесенных искаженным голосом Дениса. Он слова подбирает точно и тщательно, прекрасно помня о впечатлительности Никиты, а потом начинает говорить более прямо и ровно. Видимо, Вероника забрала трубку, но Сережа к этому моменту уже проваливается в тревожный сон, лишенный сновидений, но преисполненный страхом этой пустой темноты. Он просыпается несколько раз за ночь и лежит примерно по полчаса, глупо пялясь в потолок в попытке осознать, что сейчас он в безопасности, а в паре метров от него тихо сопит Денис, свесив руку с кровати. И окончательно и крепко засыпает лишь на рассвете, продолжая мелко дрожать от фантомного холода.       Он просыпается от осторожного касания к плечу, вздрагивая и резко переворачиваясь на спину, чем пугает и взволнованного Никиту. На соседней койке спокойно сидит Денис, печатая что-то в Сережином мобильном и сверяясь с, очевидно, Сережиным паспортом, а рядом с ним сидит Вероника, осуждающе сложив руки на груди. Любимый свитер висит на спинке стула, и Сережа как-то успокаивается, когда Никита касается его лба костяшками пальцев, проверяя температуру. Голова кажется просто невообразимо тяжелой, как и все тело с ноющими мышцами, но Сережа все-таки садится на постели, измученно-сонно улыбаясь. Слишком уж многовато заботы на одного его. — Запись у тебя через три часа, успеешь, — ставит перед фактом Денис, и Сережа смутно припоминает, о какой записи вообще идет речь — Если жрать будешь, то чайник горячий еще. Сам наведешь, ты же у нас большой и самостоятельный. — Хватит, мы покричим на него, когда узнаем, что скажет врач, — спокойно осекает Романова Никита, но в этом спокойствии опасности гораздо больше, чем в прямом наезде — Ты себя как чувствуешь? — Нормально, — кивает Сережа, физически чувствуя на себе взгляд Вероники — Серьезно, нормально. Давайте я в свою защиту скажу, что не отказываюсь от психиатра, или куда вы там сейчас вбиваете мои паспортные данные. — У тебя все равно нет выбора, — пожимает плечами Вероника и чуть склоняет голову к плечу, будто по привычке. Ну да, за время отношений с Никитой у нее выработалась привычка укладывать голову на его плечо — А теперь поешь и приведи себя в порядок. Мы поедем с тобой.       Сережа смирился с этим в тот момент, когда открыл глаза, поэтому сейчас лишь кивает, а мелко подрагивающие пальцы машинально тянутся к шее, касаясь фантомных следов от вчерашнего урока хороших манер, горящих на тонкой коже свежими ожогами. Это можно было бы назвать уроком, с натяжкой, но можно, если бы это не продолжалось на протяжении месяца. Если бы весь чертов месяц Даня бы не царапал короткими ногтями каждую извилину мозга и не оставлял на ребрах свою роспись, будто на стволе старого дерева. А он делал все это, и продолжает делать, даже сейчас не выходя из головы своим разочарованным голосом и обманчиво-плавным танцем голубых искр вокруг расширенного, бесконечного в глубину зрачка, в котором Сережа тонет. Тонет не в том романтическом плане, что обычно используется для этого слова в книгах, нет, эта обманчивая романтика — лишь обман собственного мозга, что пытается окрасить все более светлыми красками. Он захлебывается в этой жидкой смоле, пачкается изнутри, чувствуя, как она пленкой застывает и сжимается в легких, не давая дышать, забивает собой дыхательные пути и остается в голове вязкими каплями с просто ужасным запахом, переносить который почти невозможно. Он держит в голов воплощение гребаной боли, запер свой собственный кошмар внутри и делает вид, что понятия не имеет, как его выпустить. Настолько искусно врет, что уже и действительно не знает, что может помочь.       Эти два часа до выезда для Сережи проходят, будто в тумане, он большую часть времени просто смотрит куда-то перед собой, пока чужой голос хозяйничает в голове, наводит там свой сюрреалистический порядок, вбивая гвоздь за гвоздем, мысль за мыслью. Эти слова абсолютно чужие, но Сережа их принимает, как свои, после лишь минутного сопротивления начинает верить в каждое, топя себя все больше в горьком и водянистом, будто плохое вино, чувстве вины. Да, он испортил всем выходные; да, он мог бы справиться и сам, но переложил все на плечи друзей; да, он действительно плохой человек, совершающий до предела низкий поступки, и да, наверное, таким, какой он есть, его не примут. Никто, кроме Дани, который раз за разом, после каждой новой мысли, повторяет короткое «Я тебя люблю». Сережа не отличает собственные мысли от чужих, пытается, но не выходит абсолютно ничего, поэтому и попытки со временем сходят на нет. На какие-то вопросы он, оживляясь минут на десять-двадцать, отшучивается, но, поняв, что никто его шуточки ближайшие несколько часов не оценит, говорит как есть и вновь поддается чужому голосу.       А вот дорога до больницы запоминается вплоть до секунды, в голове пустота аж звенит, и Сережа старается заполнить ее хоть какими-то диалогами, держась за поручень на площадке в троллейбусе. Денис эту инициативу подхватывает первым, прекрасно понимая, как Сереже сейчас необходима эта его клоунская личность, работающая получше любых успокоительных, и Татищев благодарит его одними глазами. Следом в диалог включается и Никита, и будто и не было утренней взволнованной суеты, будто бы и не было вчерашнего нервного срыва. Сережа забывается под собственными масками, забывает под ними и проблемы, понимая, что не такая уж они и противная вещь. Вероника периодически улыбается сдержанно, держась за поручень и снова положив голову Никите на плечо. Шапка чуть соскользнула ей на глаза и в тандеме с ее безмятежным спокойствием это выглядит до очарования мило. Денис не стесняется сравнить ее с кроликом, за что получает лишь предупреждающий взгляд серых глаз и послушно решает ретироваться, тут же начиная диалог с Сережей на абсолютно иную тему.       Они приезжают примерно за десять минут до приема, и Сережа все-таки задает мучающий его вопрос о том, как им удалось вырвать эту запись, потому что иногда ждать приходится месяцами. Денис вполне убедительно утверждает, что лишних денег никто не потратил и вообще они за него платить не собираются, но этого Сереже и достаточно. Он заходит в здание больницы, прячась, почему-то, именно за Вероникой, и подавляет желание взять ее за руку, как мальчик в очереди хватается за ладонь своей матери. Он взрослый двадцатилетний парень и вполне может сам взять и зайти в этот чертов кабинет, да и сам мог бы сюда приехать, в одиночестве и с горстями самоуверенности в карманах. Но сейчас с ним сопровождение, при котором он невольно чувствует свою слабость и зависимость от них гораздо острее. — Здравствуйте, — улыбается Сережа девушке на стойке регистрации, проверяя в телефоне фамилию врача, а сам невольно крутит в бледных пальцах номерок из гардероба — Я по записи на пять часов к Тумову Матвею Борисовичу. Он в каком кабинете принимает. — Так, вы Татищев, верно? — дежурно-спокойным тоном уточняет девушка, лет на пять-семь старше самого Сережи, и он лишь кивает в ответ — Ага, да, есть. Двести тридцать первый. — Добро пожаловать во взрослую жизнь, — улыбается Денис, когда Сережа возвращается к ним, машинально сообщая номер кабинета — Скоро уже и на учебу один ходить будешь. Так быстро подрос.       Но Сережа лишь отмахивается от него, будто от мухи, поднимаясь по лестнице на второй этаж. Что сейчас говорить доктору? Об ожившем сне и чужом голосе в голове? Это равносильно ковровой дорожке, по которой он пройдет прямиком в психушку. Но и врать будет бесполезно, поэтому идеальным вариантом остается столь любимая Сережей полуправда. Информации о хроническом стрессе и панических атаках этому Тумову будет вполне достаточно, чтобы выписать хоть что-то, что сможет помочь. На скудную моральную подготовку требуется минута, и Сережа, воинственно обозначив какой-то женщине, что он по записи, заходит в кабинет, закрывая за собой дверь чуть резче положенного. Он с самого детства ненавидит очереди в больницах, прекрасно помня, какие скандалы разгорались между его отцом и недовольными бабульками, что краснели и едва не задыхались от распущенности современной молодежи, которые «заведут себе детей, а из них уголовники вырастают». Уголовник из Сережи вышел так себе, на самом деле, а вот ходячий сгусток психологических проблем — для этой роли он, пожалуй, и родился.       Сережа кивает молодому на вид мужчине и присаживается на стул напротив него, терпеливо ожидая, пока Матвей Борисович, если парень правильно запомнил, заполнит какие-то бумажки и потом перенесет все это в компьютер. Врач выглядит приятно и комфортно, улыбается уголками губ, тихо сетуя на долго думающую программу и на то, что вручную было бы гораздо проще и удобнее, а Сережа лишь кивает, улыбаясь чисто из вежливости. Каштановые волосы, за день чуть выбившиеся из уложенной челки, сейчас спадают на глаза, что делает взгляд лишь добрее и спокойнее, и Сережа поразительно быстро проникается к этому человеку доверием чуть более глубоким, чем обычное, которое существует внутри по умолчанию. Карие глаза коротко считывают легкую дрожь в руках и искалеченные губы, после чего заглядывают едва не в душу, будто говорить будут не с Сережей, а напрямую с его сердцем, считывая мысли. — Хорошо, ты Сережа, верно? — добродушно спрашивает мужчина, и Сереже не остается больше ничего, кроме как кивнуть — Есть какие-то определенные жалобы? — Да, вообще-то, — Сережа машинально хрустит пальцами, отводя глаза. Ну не может н просто взять и выдать все, как есть, но он должен — В последнее время у меня участились панические атаки. Ну, я в постоянном стрессе и много устаю, и некоторые личные проблемы, и все это как-то суммируется. — Ну, стресс я твой и сам почти физически почувствовал. Суицидальные мысли, селфхарм? — вопрос для его работы дежурный, но Сережу все равно передергивает от тона, с которым этот вопрос был задан. Тумов будто действительно проникается каким-то сочувствием и хочет помочь, а не сухо выполняет свою работу. Сережа отвечает коротко и отрицательно, не давая сомневаться в своем ответе — Ну хорошо. Рад, что ты вовремя обратился. Еще что-то? Подавленность, проблемы со сном, аппетитом, перепады настроения, неожиданные вспышки агрессии. — Почти все, что вы перечислили, — признается Сережа, поджимая губы, но Матвей Борисович одним взглядом показывает, что стыдиться абсолютно нечего — Сказать честно, меня друзья записали к Вам. Я сам бы пришел, наверное, только после появления суицидальных мыслей.       Сережа честно слушает то, как мужчина ругает его с каким-то отеческим разочарованием, говорит о том, что нельзя себя запускать и что все это — гораздо серьезнее, и самому с подобными проблемами справиться почти невозможно. Лишенные дрожи руки пишут что-то на небольшой прямоугольной бумажке, пока приятный голос хвалит Сережиных друзей и периодически прерывает эту недодружескую беседу какими-то какими-то советами про свежий воздух, гулянки-вечеринки, лишенные алкоголя, и прочее. Периодически задает Сереже какие-то вопросы о том, как давно все началось, есть ли у него какие-то аллергии или непереносимости каких-то элементов, советует бросить курить, но на этот совет Сережа лишь отмалчивается. Минут через пять Тумов отдает Сереже том бумажки, четко разграничивая: на первой, прямоугольной, с печатью больницы — справка с, наверное, предварительными диагнозами; на второй — небольшой квадратик с подписью врача — рецепты на какие-то лекарства, которые без этого рецепта ему, очевидно, не продадут; а на третьей, что составляет собой обычный желтый стикер, написан номер врача и какие-то рекомендации к применению лекарств. Почти приказав звонить, если вдруг медикаменты не подойдут, да и в общем оповестить о том, как все прошло после первого приема, Матвей Борисович наконец произносит заветное «свободен» и одним взглядом берет с Сережи обещание, что тот всем его рекомендациям последует.       Сережа вне кабинета чувствует себя немного растерянно и невольно оборачивается на дверь, которую сам же закрыл, пару раз глупо хлопая глазами. Денису приходится за локоть вытаскивать его из-под праведного гнева женщины, которой пришлось ждать своей очереди чуть дольше из-за Сережиной записи, и буквально тащить абсолютно растерянного друга в подвальное помещение, где располагался гардероб. Да, Сережа ожидал увидеть что-то подобное в справке, но действительно раз за разом скользить по выведенным на тонкой, будто газетной бумаге диагнозам кажется чем-то запредельно неправильным, мозг упорно не осознает, что это Сережины болезни, что это Сережу они пропускают через эмоциональную мясорубку, а не кого-то чужого. — Легкая форма депрессии, дереализация и невроз, — тянет Сережа, чувствуя, как в мозг медленно вонзается тревожное осознание — Из неофициальных диагнозов стоит повышенная тревожность. — Вот какое веселье накопилось за месяц твоего «Я в порядке», — Денис поджимает губы и буквально выдергивает бумаги из Сережиных рук, вчитываясь в названия лекарств — Дать бы тебе в морду, да жизнь тебя и так уже наказала. — Что там? — спрашивает Вероника, заглядывая в листок с рецептом, и поджимает губы в легкой задумчивости — Феназепам и амитриптилин? Довольно распространенные препараты, и, вроде, не самые дорогие.       Сережа не знает, что ему говорить, да и нужно ли это сейчас, поэтому лишь пересекается взглядом с Никитой, извиняется остатками искалеченной души, понимая, что надо было слушать Енисейского и идти к врачу еще на том этапе, когда вся проблема заключалась во снах. Может быть никакая терапия и не помогла бы, но хоть какой-то шанс избежать происходящих в данную секунду событий был, но сейчас ведь уже бесполезно о чем-то жалеть. Сережа быстро накидывает на себя куртку, сразу застегиваясь, чтобы избежать лишних нотаций, и, выхватив листы из рук Дениса и засунув их под чехол мобильного, вполне уверенным шагом идет к выходу из поликлиники. Таблетки ведь еще ничего не значат, их и при простуде назначают, а Татищев более чем уверен, что все еще в состоянии справляться, поэтому все это — справки, лекарства, психиатр — все это лишь очередной этап его жизни, который нужно перетерпеть, пережить. Это какой-никакой, но все-таки опыт, и Сережа этот урок усваивает, пожалуй, лучше, чем любой другой за всю его жизнь.

***

Сережа эту комнату уже не боится, он откровенно ее ненавидит, презирает всем своим сердцем каждый угол, каждую трещинку на потолке и потертость на обоях, которые знает наизусть, ненавидит каждую пылинку или въевшееся в линолеум пятно, но все равно раз за разом возвращается, усиленно делая вид, что он в ней один. Сережа ненавидит голубой цвет с недавних пор, ненавидит людей с голубыми глазами, абсолютно всех, включая даже преподавателя. Особенно его. Но сейчас Сережа снова стоит спиной к выходу из комнаты, где-то на подсознательном уровне осознавая, что острый угол письменного стола находится примерно в шаге от него, но абсолютная темнота не дает его разглядеть, а сковывающие конечности цепи не позволяют обернуться. На шею давит более настоящий и осязаемый, чем обычно, стеклянный поводок, буквально вынуждая смотреть строго перед собой и даже не пытаться двинуться. Прилипший к небу язык движется во рту, Сережа этого не ощущает, но знает точно, что что-то говорит, потому что в ярко-голубых глазах напротив отражается эта голодная, обманчиво-ласковая улыбка. Сережа слышит удушающе сладкий аромат каких-то цветов, он душит, исходя будто от стоящего напротив Данилы, что снова проплывает сквозь густой воздух. — Я люблю тебя, — шепчет он, а губы все так же не двигаются. Голос будто отражается от стен, звучит в глубине мыслей, а на деле не достигает мозга, стелясь холодным туманом, что обволакивает ноги. Сережа плавно, едва заметно качает головой, насколько это вообще позволяют ему невидимые цепи, и ненавидит голубой цвет с каждой секундой все сильнее. Ненавидит, а отвести взгляд или закрыть глаза даже не пытается, наоборот, неосознанно тянется к единственному яркому пятну среди кромешной тьмы, добровольно оставляет на себе ожоги каждой искоркой, каждым микроскопическим осколком тонкого льда режет собственную кожу и где-то в глубине неосознанно радуется этой фантомной боли. Данила кончиками теплых пальцев скользит по его шее, но никакого страха это не внушает, касания эти пусть и обманчивы, но нежны и осторожны, заполняют собой окружающую обоих безвоздушную тишину. Сережа ведь действительно не ощущает того, как воздух заполняет легкие, он вдыхает Даню боязливо и постепенно, чувствует, как от сладкого запаха гниют дыхательные пути, но все равно делает вдох поглубже. Поддается безоговорочно, осознает, что сдается, но все-таки сжимает пальцами поводок и осознает, что вот-вот сам впихнет его в эти согревающие ладони. — Это не любовь, — в противовес сипит Сережа, пусть собственный голос и звучит как-то отдаленно, будто из-за какой-то несуществующей стены — Ты не умеешь любить. — «Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык», — произносит Даня почти что в самые губы, и смотрит так доверчиво, но где-то в глубине неправдоподобно узкого зрачка сияет ярким пламенем абсолютная власть — Красиво писал Булгаков. Ты просто не знаешь ничего о любви. Я покажу тебе, ты просто позволь. Откройся. Сережа вздрагивает, распахивая глаза, чувствует, как дрожат его руки и как саднят несуществующие раны на шее. По комнате плывет уже приевшийся запах кофе, смешивается с трелью будильника, но двинуться не получается, пальцы просто отказываются отпускать одеяло, бросать этот спасательный круг. Но Сережа пересиливает себя и почти не сопротивляется открытому морю, когда сталкивается с Даней взглядами, позволяя их безмолвной перепалке продлиться на пару секунд дольше одного мгновения. Он не сдается, он все еще держит в узде самого себя, поэтому первым разрывает зрительный контакт и хватает с тумбочки рядом с кроватью два серебристых блистера, выдавливая по таблетки из каждого. С сегодняшнего дня начинается его терапия, с сегодняшнего дня один за одним умрут сновидения, растает тревога и, возможно, станет, наконец, плевать на почти хроническое чувство удушья. Да на все наверняка станет плевать, и именно с этой мыслью Сережа проталкивает в горло лекарства вместе с крупным глотком противно-теплой воды. — Ты этим только личность свою убьешь, — тянет Даня якобы осуждающе, вздыхая с притворной жалостью — Они ведь эмоции притупляют. — Ты справляешься с этим лучше и быстрее, — бурчит Сережа в ответ и неприязненно морщится, слыша преисполненную самодовольством ухмылку — Так что не тебе рассказывать о том, как и чем калечить себя изнутри. — Ты прав, — Даня вновь улыбается остаткам своего кофе, гоняя его в кружке — Подумай над моими словами. Пора перестать бороться, если бороться уже не за что. Сережа не отвечает ничего, потому что он будет твердо стоять на своем до тех пор, пока вообще еще может стоять и дышать, он будет травить свой организм какой угодно химией, если это поможет держаться. Но пока транквилизатора, что действительно притупляет эмоции, и антидепрессанта, кажется, достаточно. Внутри разгорающееся чувство безысходности, раздражение и ставший уже родным страх тонут в пустоте, лишенной эмоций, эмпатии и всего, что до этого лишь пожирало изнутри. Может, это лишь начальный эффект, потому что дрожь от осознания собственной беспомощности не проходит еще долго, но Сереже уже все нравится. Он ведь хотел больше не чувствовать, не изводить остатки нервных клеток, и его главное желание, наконец, сбылось. Но ведь и сейчас что-то все равно не так, разгребающие вещи в шкафу руки уже почти не трясутся, стеклянный ошейник абсолютно ничего не значит, а Даня кажется чем-то приевшимся, будто родинка, которую ты видишь с рождения и уже не обращаешь на нее абсолютно никакого внимания. Сережа пишет Никите короткое сообщение о том, что пойдет в университет раньше и встретятся они уже на паре, получая в ответ лишь емкое «хорошо». Вопросов никаких не следует, чему Сережа лишь благодарен, потому что нет абсолютно никакой радости рассказывать о том, почему ему хочется лишний раз прогуляться одному. Февраль начинает радовать хоть немного чуть более ранним рассветом, и из общежития Сережа выходит не в ночь, а в сумерки, что кажутся еще светлее за счет лежащего на земле тонкого слоя снега, блестящего под холодным светом фонарей, и скользящий под ногами лед настроения почти не портит. Сережа просто идет какими-то дворами, не вслушиваясь в слова орущей в наушниках песни, и позволяет мимолетным мыслям скользить в голове и почти сразу забываться, сменять одну за другой и оставлять за собой лишь тишину, продолжающуюся не дольше одного жалкого мгновения. Ноги начинают едва ощутимо мерзнуть уже на втором дворе, но парень лишь достает сигарету из почти пустой пачки и с третьего раза поджигает замерзшими пальцами, давая организму необходимую с утра дозу никотина. Он последует рекомендациям врача по поводу прогулок, свежего воздуха и общения с друзьями, но бросать курить не намерен. Универ встречает его сонными студентами, что пришли раньше положенного почти на двадцать минут, все в основном первокурсники, а где-то в конце коридора, направляясь к лестнице, Сережа выхватывает сначала тихий, ленивый, но знакомый смех, а затем и дружелюбный взгляд, в котором скользит эта осенняя улыбка. С Софой нужно поговорить, нельзя пустить все на самотек и надеяться, что ситуация рассосется сама по себе. Татищев подает ей едва заметный знак, держа зрительный контакт, который успел возненавидеть за этот месяц, и девушка этот знак улавливает, говорит что-то подругам и поднимается по лестнице вслед за Сережей, останавливаясь у окна между первым и вторым этажом. Чувство вины колет будто сквозь слой толстой ткани — притупленно, едва касаясь, но все равно холодит кожу одним лишь фактом своего существования где-то в глубине. Сережа не хочет медлить, придумывать какие-то отмазки и пытаться смягчить ситуацию унижением самого себя. Он говорит прямо и спокойно, фокусируясь на своем отражении в окне, что ловит боковым взглядом. — По поводу того, что было в субботу, — начинает тихо и вкрадчиво, старается выглядеть не совсем пустым, но по взгляду девушки понимает, что та уже все поняла и приняла довольно давно — Я не снимаю с себя ответственности и не говорю, что это был просто секс, или что это была ошибка. — Но ты не хочешь, чтобы нас что-то связывало и все такое, — заканчивает за него Софа и Сережа кивает спокойно — До меня это давно дошло. Тебе нужно было почувствовать какое-то тепло, мне после разрыва отношений тоже это было необходимо. Мы ничем друг другу не обязаны. Но я надеюсь остаться друзьями. Сережа кивает, соглашаясь с каждым произнесенным девушкой словом, улыбается уголками губ и обнимает ее за плечи перед тем, как отпустить обратно к подругам. Может быть, он и не такой плохой человек, раз они оба преследовали похожие, но одновременно с этим абсолютно разные цели, но, по крайней мере, ситуация разрешилась в разы лучше, проще и спокойнее, чем изначально ожидалось. Сережа лишь выдыхает, бубнит что-то неразборчивое даже для себя самого и поднимается на третий этаж, сразу направляясь к туалету. Этот этаж заполнится сонными студентами лишь минут через десять, а пока тут тихо и свободно, коридор освещается лишь полосками света из-под дверей кабинетов, и Сережа провожает их все взглядом, на ходу отвечая в сообщении на вопрос Дениса о своем местоположении. Дым от новой сигареты улетает в раскрытое настежь окно, чтобы открыть которое приходится играть в гребаного взломщика, а наигранно возмущенный и одновременно осуждающий вдох за спиной вынуждает лишь плавно повести плечом в знак того, что Сережа слышит о появлении нового человека. Денис это пустое настроение распознает сразу, поэтому отбрасывает шутки в дальний ящик и становится рядом с Сережей, забирая из холодных пальцев сигарету вместе с зажигалкой. Татищев чувствует плечом тепло чужого тела, вернее, чужой кофты, что еще не остыла от рвущегося через окно утреннего мороза, и неосознанно жмется чуть ближе, потому что сам уже замерз. Денис просто пихает зажигалку в передний карман Сережиных джинс и скользит по спокойному профилю внимательным, изучающим почти взглядом. Сережа же не отвечает даже взглядом, спокойно тушит окурок о стену под подоконником и щелчком отправляет в полет, глядя на то, как ветер уносит его немного в сторону. Парень и сам будто летит по ветру, возможно, лишь немного в сторону, а возможно, его унесет на абсолютно другой конец улицы, города, планеты, но это уже решать ветру, что едва заметно для человеческого глаза отливает мелкими голубыми искрами. — Поделись опытом, — все-таки начинает диалог Денис, поворачиваясь спиной к окну и опираясь бедрами о подоконник. В туалете свет выключен, поэтому Сережа опускает взгляд на свои руки, которые освещает лишь свет с улицы, делая их болезненно-белыми. Хотя, может, так и есть на самом деле — Как живется под транквилизатором. — Как собаке, которую усыпляют, а она этого не понимает, — пожимает плечами Сережа, не сразу понимая, что его метафору по достоинству не оценили — Странно и пусто, но лучше, чем до этого. — Звони психиатру, если слишком яркие побочки будут, — почти приказывает Денис, поворачивая лишь корпус тела, чтобы выбросить незатушенный окурок в окно — Ты невыносим, ты знаешь? Сережа лишь слабо усмехается и кивает, вновь проворачивая какие-то невероятные махинации, чтобы закрыть чертово окно. Денис улыбается ему, поджимая губы, и начинает нести какой-то бред, утаскивая за собой обратно на первый этаж, чтобы встретить Никиту и Веронику. Даня заходит вместе с ними, поддерживая какой-то диалог с Енисейским, и Сережа лишь коротко стреляет в него взглядом, перекрещиваясь одинаково пустыми улыбками. Вероника уже привычно поправляет Сережины волосы, чтобы они не выглядели, как швабра, пока Данила смотрит на это с каким-то умилением, задавая настолько простые и обыденные вопросы, что хочется закрыть уши и закричать о том, что этот его образ — голая, наглая и грязная ложь, что он не такой, что этот чертов Данила — душа компании, приятный и рассудительный — обычный псих, вылезший из Сережиной головы, что нельзя верить ни единому звуку, что срывается с ярких, будто накрашенных чем-то оттеночным губ. Но Сережа молчит и идет рядом с этим самым психом, глядя строго перед собой и шаркая кроссовками по напольной плитке.

***

      Сережа чувствует тепло чужих ладоней, что согревает его собственные пальцы, смотрит опять в эту бесконечную, снегом блестящую голубизну и тонет в ней, взгляда отвести не может, как бы ни пытался. Глаза не двигаются, боковое зрение не улавливает ничего, кроме темноты и будто светящегося на ее фоне полупрозрачного тумана, что рассеивается по комнате хаотичными разводами. Сережа почему-то наверняка знает, что это его комната в общежитии, пусть ничего об этом и не говорит. Пауками чужие касания скользят чуть выше, пуская табун мурашек по тонкой чувствительной коже, и останавливаются на плечах, совсем немного их сжимая. К шее не подбираются, как бы Сережа не ожидал и не тревожился где-то в глубине, как бы не жаждал вновь почувствовать эту обжигающую безвоздушной болью пустоту в легких. Странная комфортная мягкость извечно обманчивого взгляда напротив и касаний, что уже соскользнули к груди и накрывают ладонями область сердца, начинает казаться чем-то странным, чужим и враждебным, но Сережа находит в себе силы, чтобы поднять руку и накрыть ею Данину, прижимая чуть теснее к своей груди.       Данила на этот жест лишь растягивает в улыбке губы, кажущиеся в полутьме какими-то алыми, и подается немного ближе. Невозможно сказать, сидят они где-то, стоят или просто застыли посреди какой-то бесконечной бездны, но Сереже плевать. Он, почему-то, слышит уже знакомый приторно-сладкий запах, который люди обычно называют душистым, и неосознанно вдыхает его поглубже, чувствуя, как он нотками горького никотина оседает в горле и легких. Приоткрывает сухие губы, хочет сказать что-то, но с кончика языка не срывается даже звука, а этот чертов демон напротив лишь умиляется этой попытке, склоняя голову немного к плечу, от чего тонкая прядь светлых волос спадает на глаза. Хотя, кажется, они и через волосы, и через закрытые веки не перестанут светиться. — Ты обманываешь собственную душу. Это нехорошо, — отражается от стен ласковый терпеливый голос, будто мать объясняет ребенку, что нельзя открывать дверь незнакомым людям — Я могу защитить тебя. От неправильных решений, от ответственности, от боли.       Сережа бегает глазами, которые вдруг будто оттаяли, по такому честному и красивому лицу напротив, пока оно приближается все ближе и ближе, останавливаясь примерно в десяти сантиметрах, а ответить все равно ничего не может, даже головой мотнуть не получается. Внутри, парень это физически ощущает, страх и недоверие борются с желанием ощутить эту самую защиту, положить на кого-то все свои проблемы и позволить себе отдохнуть, а пальцы невольно сжимают чужую руку лишь сильнее в попытке сосредоточиться хоть на чем-то, вернуться в не существующую сейчас реальность, где его ждут таблетки, пары и чертов день сурка. Сережа не уверен, что он дышит, чувствует просто, что воздуха не хватает, но даже не пытается сделать хоть какой-то вдох, а Даня вдруг оказывается совсем близко, мажет мимо губ и касается дыханием уха. Сережа его улыбку чувствует почти физически, слышит чужие мысли, вернее, их пустоту и заботливую жестокость, и стеклянный ошейник вдруг затягивается почти до предела, едва не вжимая трахею в позвоночник, прорезает тонкую кожу, вынуждая до хруста в пальцах у обоих сжимать теплые ладони и чувствовать, как трещат под подушечками пальцев чужие кости. — Я помогу, ты же знаешь, что я могу помочь, — шепчет Даня на ухо и прислоняется к Сереже всем телом, будто обнимая — Просто доверься мне.       Сережа уже не вскакивает на постели, не дрожит и не обливается холодным потом, когда открывает глаза и вновь натыкается взглядом на окрашенный рассветом потолок с приевшимися зрению трещинами, которые хочется либо заделать, либо пустить новые. Организм, не отошедший ото сна, пытается восполнить недостаток кислорода, вынуждая хватать сухими губами по-утреннему холодный воздух, протискивающийся в комнату через продуваемые окна. Холодные, ледяные почти пальцы касаются шеи, уверенные в том, что там осталась кровь, но ничего, кроме саднящего ощущения в легких и болезненной пустоты в голове и душе о прошедшем сне не напоминает. Сережа даже не встает, просто тянется за таблетками и стаканом с водой, не отводя взгляда от потолка ровно до тех пор, пока не слышит почти тоскливую усмешку с соседней постели. Эта усмешка врезается в мозг ржавым лезвием и ломается внутри, заражает каждую клеточку крови и посылает обманчивый импульс, что все в порядке и ничего особенного не происходило и не происходит, что сбивает с толку.       Сереже кажется, что этот еженедельный кошмар не закончится никогда, он уверен, что в этом состоянии теперь будет жить до тех пор, пока не возьмется за нож или пока Даниле не надоест сводить обычного человека с ума. Хотя, Сережа и сам не заметил, как обложился психологическими проблемами и стал спать с ними в обнимку, встречая каждую во сне почти еженедельно. Один сон в неделю, оставляющий за собой след, что очерняет остальные шесть ночей, лишенных сновидений из-за транквилизатора. Притупленный страх выползает наружу дождевым червем каждое утро, но не успевает обвить собой легкие и задушить до того, как в организм попадет новая доза медикаментов. Сережа со вздохом садится на постели, закидывая несколько таблеток на язык и запивая большим глотком воды, и только после этого находит в себе силы обернуться и взглянуть в голубые глаза с максимальной яростью, которую только может слепить из пустой темноты внутри. — Катись обратно в ад, — Сережа этим скорее отвечает на Данины слова из сна, чем просто выражает свое отношение к нему, и, не справляясь с самим собой, роняет лицо в ладони — Бога ради, исчезни. Я не соглашусь, хоть застрели. — У нас еще есть время, — пожимает плечами Данила и встает с постели, доставая из тумбочки банку кофе — Мы не спешим.

***

      Сережа отчетливо видит уже знакомое тело, которое, будто пластилиновое, растекается по постели, чьи очертания виднелись в темноте комнаты. Нет привычной шелковой рубашки, открывающей вид на впалый живот и узкую грудь, нет этой обманчивой улыбки, ложь которой выдавал хищный, голодный блеск голубых глаз и дерганый танец ледяных искр. Перед ним сейчас не демон, вылезший из Сережиной головы, перед ним сейчас просто Даня с растрепанными волосами и сонным взглядом, что вперился в черноту, заменяющую потолок. И Сережа, завороженный, околдованный будто этим домашним уютом, этим туманным спокойствием и наглым, грязным и жестоким обманом собственного подсознания, делает пару шагов вперед, чувствуя, как воздух перед ним смягчается и расступается в стороны, признавая и уважая. Ленивые искры вокруг сузившегося зрачка заинтересованно дергаются, вздрогнули и вдруг рассыпаются, впитываются в радужку, будто и не существовали никогда. И Сереже неосознанно хочется следовать за ними, хочется расщепить на атомы и изучить под микроскопом каждую ярко-голубую ниточку сегмента, пинцетом вынуть каждый острый осколок льда, что сейчас сидит где-то в глубине, заставляя глаза Московского прямо гореть.       Сережа не совладает с собой, он никогда с своим телом не совладал в этих глупых снах, которые научился отличать от реальности. Он не успевает даже подумать о своем желании, как тело тут же тянется к желаемому, забирая все, чего хочет. Сережа не властен над собой в своих снах, и эта мнимая свобода не означает, что стеклянный ошейник, наконец, трескается достаточно сильно, чтобы разбиться и познакомить того, кто был в нем заточен, со свободой. Это означало лишь то, что тот, кто держал в руках поводок, лишь немного ослабил хватку, играя в какую-то свою игру. И Сережа повелся, Сережа поверил, что движется сам, что делает то, что хочет он, а не его поводырь, и эта веря заставляла захлебываться облегчением и счастьем. Так было до тех пор, пока Сережа не коснулся кончиками пальцев светлых прядей, убирая их с лица. Он не замечает тот момент, когда пересаживается на худые бедра и касается пальцами светлых волос, ярких губ и теплой кожи на щеках. Но Даня не пугается, наоборот, он улыбается широко, не скрывая своей сущности, своих клыков, и лишь подставляется под все более уверенные и долгие касания. Сережа сейчас, кажется, по другую сторону баррикады, и это заставляет вздрогнуть, заставляет осознать, что теперь ночной кошмар — это он сам. Ладонь останавливается в паре сантиметров от чужой груди, замирает, дрожа, а потом резко опускается, будто сорвавшаяся лифтовая кабинка, вдавливая хрупкое на вид тело в постель, выбивая воздух из чужих легких вместе с тихим хрипом. И Сережа чувствует, как эта игра погружает его в себя с головой, заменяет собой кровь в венах и выбрасывает в глаза полупрозрачные искры, что невольно окрашиваются в столь яркий оттенок черного. Их не видно, но парень просто наверняка знает, что они есть. — Чувствуешь? — тихо, но так маниакально радостно шепчет Даня, когда Сережа находит ладонью его сердце, и этим шепотом заставляет взглянуть себе в глаза — Мое сердце бьется в два раза быстрее, пусть его и нет внутри, оно не может биться, пока мы в этом месте. Зрачки расширяются, внутри отчетливо сквозит страх, прикрытый напускным раздражением и желанием, которое рождает это место. Я видел это каждый раз, когда приходил. Ты был такой красивый. Представь. Попробуй.       Сережа на этот раз не чувствует разницы температур их кожи, когда Даня накрывает его ладонь своей и, чуть сжимая, тянет по груди выше. Второй рукой он обхватывает Сережино запястье, невесомо, почти не прикасаясь, и в итоге белые руки встречаются у тонкой шеи. Подушечки пальцев скользят по быстро бьющейся венке, что выдает искусственный страх с потрохами, очерчивают горло и скользят по кадыку, кружат где-то под челюстью, приближаясь к ушам, и легкое смятение на секунду отображается в голубых глазах, тут же прячась обратно под заинтересованное ожидание. А Сережа в чужие глаза даже не смотрит, лишь пристально наблюдает за собственными движениями, отдаваясь новой роли в новой игре, чувствуя, как азарт и безумное желание сбрасывают с него все оковы, открывая двери, как бы говоря, что можно уйти в любой момент, а можно устроить шоу со зрителями. И Сережа выбирает второй вариант, растягивая губы в абсолютно неконтролируемой улыбке.       Он сжимает пальцы на чужой шее не резко, чтобы не дать опомниться, а тянуче медленно, почти аккуратно, настолько, что разница наверняка почти не ощутима. Он растягивает удовольствие, играет, пользуясь властью в своих руках по назначению, и по Дане видно, как эта игра его завораживает, заинтересовывает, но в то же время заставляет напрячься всем телом, когда ток воздуха в легкие затрудняется. Конечно, ему не надо дышать, Сережа ведь знает, что перед ним одомашненный демон, поэтому все сильнее напрягает пальцы, пережимает горло, оставляя собственные отпечатки на светлой коже. Даня не соврал едва ли не впервые за все время — это и правда зрелище, которое явно неисправный мозг Татищева оценивает по достоинству. Яркие губы распахиваются, в попытке глотнуть воздуха, а чужие пальцы крепко сжимаются на запястьях, пока яркие ледяные искры выскакивают из своего убежища в такой яркой, почти светящейся радужке, и взлетают вверх будто в попытке сбежать из этой комнаты, из этого мира и из чужих рук. Но светлые ресницы опускаются, запирая их в клетку, а хватка на запястьях чуть ослабевает.       Сережа просыпается от хриплого кашля где-то рядом, и впервые за последние пару недель подскакивает на кровати, свешивая ноги на пол. Даня сейчас сидит на своей кровати, сжимая пальцами одеяло и хватает губами воздух, лишь сильнее раздражая легкие. Сережа смотрит на красные следы на чужой шее и понимает, что с минуты на минуту они приобретут противный лиловый оттенок, но во взгляде голубых глаз нет страха ии ненависти, нет даже их отголосков, совсем наоборот. От демона напротив так и несет удовлетворением, почти радостью, будто от победившего в прятки мальчишки. Он смотрит на Сережу из-под полуприкрытых светлых ресниц, когда кашель отступает, и улыбается широко, демонстрируя свежую трещину на нижней губе, из которой сочится светлая кровь. А у Сережи руки трясутся от осознания того, что это не он испробовал игру с другой стороны, а игра подмяла его под себя, подбросила вверх, давая почувствовать полет, но не поймала, вынуждая разбиться и линолеум в комнате. Воздуха и у самого становится катастрофически мало, будто Даня, чье дыхание уже восстановилось, просто украл его из чужих легких, и Сережа почти вслепую тянется к тумбочке. Дрожащими руками старается как можно скорее выдавить таблетки на ладони и заставляет себя помедлить лишь для того, чтобы дойти до письменного стола и запить лекарства остатками вчерашнего чая. И Даня от него взгляда почти восхищенного не отводит, следит внимательно, плавно мотая головой, чем вызывает бегущие вдоль позвоночника морозные мурашки.       Нужно лишь немного подождать, пока таблетки подействуют, а под хорошим транквилизатором Сережа не брезгует и диалог вести с демоном собственного подсознания. А пока он просто всматривается во все еще ночное небо за окном, непривычно густо усыпанное искрами звезд. Оно бросает обратно в воспоминания о сне, о таких же темных глазах и ярко сияющих вокруг зрачка искр до того, как все это скрылось под полупрозрачными ресницами. Оно напоминает о том, что реальный мир еще существует, топит, а потом само же и приходит на помощь вместе с действием таблеток, выдергивая в чуть прохладную реальность. Сережа тянется к ящику прикроватной тумбы, доставая оттуда заначку в виде потрепанной пачки, в которой собраны сигареты всех видов и вкусов, и не менее покалеченный коробок спичек, которые, на удивление, все еще зажигались. В комнату ударил порыв ветра, будто дорвавшийся до цели, когда Сережа открыл окно, а ощущение острого тугого поводка на шее вновь стало ватным, легким, почти растворилось в гуляющем по комнате сквозняку. Но поводок тут же натягивается в тот момент, когда плечо обдает теплом чужого тела, когда кто-то посторонний становится рядом почти вплотную. Спичка едва не выпадает из кончиков холодных пальцев, но тухнет раньше, чем сигарета начинает тлеть и источать сладковато-горький запах табака. — «Это место», — Сережа говорит тихо и спокойно, показывая напускное безразличие, мол, никакого эффекта твои фокусы не воспроизвели — Что это за место? Моя голова, сон, какой-то отдельный мир? — Что-то между первым и третьим, — пожимает плечами Даня, и Сережа невольно отмечает то, как чуть хрипит обычно чистый и приторно-сладкий голос — Это мир, созданный из твоих воспоминаний. То есть, твоя комната в общежитии. Это живущий в твоей душе паразит, который живет собственной жизнью и приманивает таких, как я, будто мотыльков на огонь.       Даня, до этого гуляющий взглядом по звездам, будто набирал себе в душу, в зрачок новых, вновь возвращает к Сереже свое внимание, поворачиваясь к нему и протягивая руку ладонью вверх. Сережа понимает моментально, что от него хотят, будто слышит чужие мысли, о все-таки тянется за пачкой и находит такую же сигарету, как и у себя. Он смотрит на нее с сомнением, поджимает губы и борется с желанием сжать хрупкую никотиновую палочку пальцами и, накрошив на подоконник дешевым табаком, выбросить остатки обратно, желательно, вместе с самим Данилой, который сейчас стоит рядом, не сменив позы и даже, кажется, не моргнув, и вполне терпеливо ждет выполнения своей немой просьбы. Сережа лишь откладывает сигарету на подоконник и чиркает спичкой, подкуривая сначала свою. Даня лежащую на столе сигарету забирает сам и почти выхватывает из Сережиных пальцев коробок спичек. И Татищев, почти забыв про ноющие от жажды никотина легкие, смотрит на то, как ловко Данила поджигает кончик никотиновой палочки. В голове мысли не контролируют себя и друг друга, расплывчато складываясь в одну. Сережа думает о том, как сильно ему хочется затушить собственную сигарету о теплую ладонь, хочется увидеть, как эти искры вокруг зрачка взметнутся вверх под влиянием кратковременной вспышки неожиданной острой боли. Но на деле Сережа никак не выдает себя и своих желаний, лишь наблюдает за тем, как Данила щелкает зубами какую-то фруктовую кнопку и делает затяжку, слегка закашливаясь от неприятных ощущений в таком уязвимом и чувствительном сейчас горле. И этот парень до сжатых челюстей и желания задохнуться от сигаретного дыма похож на обычного человека все больше и больше, все лучше вживается в роль той начитанной личности, которой упорно притворяется на публике. — Сколько тебе вообще лет? — Сережа старается заполнить громко звенящую тишину хоть как-то, пока не докурит, старается не впускать в голову лишние мысли о том, как легко он может сейчас выбросить виновника своих проблем и трудностей прямо в окно — Как у вас измеряется, годами, или веками, как у домовых? — Вот уж не знаю про домовых, — усмехается Даня и с удовольствием делает новую затяжку — Но парень, которого ты видишь перед собой, родился в тридцать девятом году прошлого века. А эфемерный образ, который ты видишь во снах, старше на пару веков. Но я предпочитаю отсчитывать от тридцать девятого.       Сережа лишь кивает и как-то автоматически фиксирует эту информацию в пустой голове, отворачиваясь обратно к окну и делая вид, что мелькнувшее в голубых глазах чувство легкого страха и неожиданности, когда он по-садистски медленно и плавно сжимал пальцы на чужом горле во сне, не принесло абсолютно никакого удовольствия.

***

      Светло. Вокруг тишина и приглушенный шторами солнечный свет, внутри пустота и не единой эмоции, а плечо ощущает тепло кожи сидящего рядом демона. У Сережи язык не поворачивался называть это существо человеком даже во сне. Этот парень, что сейчас укладывает голову на худые бедра Татищева, прекрасно зная, что тот без Даниного слова и разрешения не сможет и пальцем шевельнуть, берет от собственной власти максимум, смотрит снизу-вверх в черные глаза и касается холодной, фарфоровой будто щеки всей ладонью, будто питается через эти прикосновения, выжимает Сережу, как половую тряпку, и с нежностью стелет под свои же ноги. Сережа ведь прекрасно чувствует, как после каждого сна, после каждого прикосновения и поцелуя он просыпается абсолютно обессиленным, прикладывая с каждым подобным утром все больше усилий, чтобы просто открыть глаза. Никита, Вероника и Денис с почти святой наивностью списывают все это на побочные эффектны от таблеток, и Сережа лишь тускло улыбается и кивает им, подтверждая правдоподобную, но не правдивую теорию.       Сережа, наверное, впервые за два с половиной месяца ясно осознает, что это всего лишь сон, но чувство, будто его парализовало ниже шеи, не дает взять себя в руки и постараться прогнуть ситуацию под себя. Это место, этот другой мир, подчиняется только лишь Дане, признает своего хозяина, Сережа тут просто почетный гость. Если бы мог Татищев что-то сделать, то давно бы скинул этого демона с себя и впечатал хорошенечко в стену, чтобы на спине или плече синяк остался, и Даня знает это, поэтому окутывает невидимыми цепями с каждым разом все туже и туже, заплетая их в косичку и вплетая туда стеклянный поводок вместо ленточки, который почти выпускает из рук. Но Сережа, на самом деле, позволяет себе думать в таких осознанных снах, и позволяет себе болезненно осознавать, что не сорвется с места, стоит только подвернуться удачной возможности, что не сбросит демона собственного подсознания со своих колен и не прижмет его коленом к полу, пряча под злостью и угрозами свой страх. Страх не перед валяющимся на полу существом из гребаной преисподней, а перед собственным осознанием, что Сережа ломается, что он слабеет и сил и желания бороться с чем-то внутри уже почти нет, как нет и в общем никаких сил. Данила сожрал их все, заедая мыслями и запивая стремительно гаснущими искрами надежды. — Скажи что-нибудь, — улыбается Даня и сжимает пальцы в Сережиных волосах, вынуждая опустить голову и посмотреть на себя — Ведь я выдал тебе парочку своих секретов, рассказал то, о чем тебе знать было не обязательно. Потому что я люблю тебя. — Я не знаю, что значит любить, — сухо отвечает Сережа, глядя куда угодно, но только не в голубые глаза, которые сейчас опасно блеснули под ресницами — Я не понимаю, какой ты представляешь себе любовь.       Сережа был уверен, что был влюблен и даже любил когда-то, еще в школе, да и на первом курсе тоже активно ухаживал за одной девушкой. Но сейчас он не уверен уже ни в чем, сейчас ему кажется, что то теплое чувство внутри, что появлялось при виде ее сдержанной улыбки, было симпатией, уважением, влюбленность, но точно не любовью. Любовь другая. У Дани она другая, грубая и сломанная, у него любовь — не большой костер, который завораживает, тянет к себе и окутывает теплом, а порой и жаром, согревает и отбрасывает живой блеск в глаза. У Дани любовь — озеро, зимний Байкал, чистая и холодная, опасная местами и немного жуткая, пугающая в некоторых аспектах. И Сережа запутался, запутался в собственном понимании чувств, как в огромном клубке грубых нитей, оставляющих порезы и потертости на коже при попытках выбраться. Она лишает любых сил и в конце оставляет лишь смирение с тем, что выбраться не выйдет, что в этих нитях придется жить до тех пор, пока они сами не свалятся с похудевших плеч и перестанут врезаться в кожу. — Хочешь узнать о моей любви? — Даня расплывается в яркой широкой улыбке, но в ней нет теплоты и заинтересованности, а лишь холодное предвкушение собственной победы. Но, тем не менее, Сережа просто кивает, чувствуя, как Даня перекладывает его руку на собственную макушку, вынуждая зарыться пальцами в мягкие светлые пряди — Любовь — когда хочется, чтобы человек был только твоим, когда ты готов запереть его в комнате и довести до истощения, ведомый желанием быть вместе. Когда хочется видеть эмоции в глазах возлюбленного, хочется сделать так, чтобы эти эмоции он проявлял только с тобой, но для других был пуст, как ракушка. Так же хрупок и пуст, чтобы была возможность собственными руками пустить по нему трещину.       Сережа лишь кивает, давая понять, что он понял, что понял каждое слово правильно, каждый аспект спроецировав в голове на какие-то моменты их с Даней знакомства, их жизни в одной комнате, их встречи во снах. Внутри возникает то чувство, вернее, его воспоминание, когда Сережа медленно сжимал пальцы на чужом горле и видел, как взмываются вверх лихорадочно блестящие голубые искры, паникуя и выдавая с потрохами весь страх. Он помнит то чувство, чувство собственного превосходства, когда теплые дрожащие пальцы сжималось на его запястьях, а яркие губы безуспешно пытались сделать хоть один вдох, глотнуть каплю воздуха. Он вспоминает каждый подобный момент и думает, что, кажется, это и есть Данина любовь. Трещащий под ногами лед, сочащийся ледяной водой. Если это чувство страха перед каждым шагом, страха, что ты провалишься и не выберешься больше никогда, погибнув под толщей воды и льда, и есть любовь, то Сережа не захочет обманывать самого себя. — Я понял, — кивает Сережа, невольно поджимая губы, и чувствует, как что-то извне заставляет его закрыть рот и идти до конца — Думаю, я могу понять. И, наверное, я тоже…       Сережа еще никогда не просыпался так резко от обычного стука в дверь, никогда он еще не был так близок к пропасти, никогда еще не осознавал, что только один шаг и два слова отрывали его от роковой ошибки, раскрывая все слабости, которые в его мире, не во сне, он топил под замедленным таблетками голосом разума. Боковое зрение ловит раздраженный взгляд голубых глаз, обращенный на незваного утреннего гостя, в то время, как яркие губы судорожно открываются, будто стараясь выведать продолжение фразы, пока еще есть время. Но времени уже нет, стук был явно предупреждающим, потому что дверь распахивается в следующий момент, впуская в комнату на вид раздраженного, а на деле веселого с нотками легкого волнения Дениса. Ну конечно, Сережа перестал закрывать дверь изнутри около двух месяцев назад. И сейчас его губы неконтролируемо растягиваются в дрожащей, почти истеричной улыбке, вызывая в Денисе лишь больше волнения, что тщательно прячется, не выходя из границ серых глаз. Как прячется и граничащая с ненавистью злоба в голубых глазах, казалось, будто Даня готов пинками выставить Дениса за дверь и накачать Сережу снотворным, потребовать продолжения фразы, а на деле он лишь улыбается приветливо и дружелюбно. Не актер даже, не лжец, а самая обычная фальшивка. — Скажи честно, ты просто забыл к чертовой матери, что обещал съездить со мной и отцом на эту ебаную выставку, да? — почти рычит Денис, по-хозяйски зарываясь в шкаф в поиске приличных вещей — Потому что я один с ним туда не поеду, а твой билет, к слову, я оплачивал. Боже мой, у тебя есть хоть какая-то нормальная одежда? — Я проспал, — хрипло оправдывается Сережа и тянется дрожащей рукой к прикроватной тумбочки, хватая блистеры таблеток — Извини. — Ой, да заткнись, — отмахивается Денис, бросая на Сережину кровать единственные брюки, что были аккуратно сложены, а не валялись комом. Хотя, это в принципе были его единственные брюки — Дань, прости, что разбудил, но иначе до этого идиота нельзя было достучаться. Можно дать ему что-то из твоего? У нас нет времени гладить рубашку.       Даня в ответ лишь кивает, улыбаясь уголками ярких губ, но не отводит взгляда от того, как дергается Сережин кадык, проглатывая три разные таблетки разом. Он ненавидит эти таблетки, но даже не старается выбросить или заставить Сережу прекратить их принимать, воспринимая их, как нововведения в правила игры, что не дают ей стать скучной и однообразной, усложняют. Сережа быстро надевает брюки и светло-голубой бадлон, идеально выглаженный, как и все Данины вещи, потому что свалить из этой комнаты хочется поскорее, пусть транквилизатор уже и начал потихоньку очищать и успокаивать разум. Голубой ему не идет катастрофически, хочется снять эту вещь, чтобы не чувствовать запаха кофе, на который подсел Данила, и этот обманчиво-сладкий цветочный запах, что преследует каждый чертов сон. Потому что транквилизатор в тандеме с антидепрессантом и противотревожным успокаивает отсутствием эмоций, вернее, их притуплением, но туман осознания и картинки этого сна, который стал переломным, голову не покидают. Истерика настигнет его вечером, когда действие таблеток чуть спадет, все придет немного позже, и это знание лишь усугубляет картину в голове.       Сережа смотрит на то, как Денис замирает посреди комнаты, держа в руках Сережины телефон, ключи от комнаты и кошелек, ждет, когда он оденется и они могут выйти к уже подъезжающему такси, но Даня заставляет задержаться. Всего на несколько секунд, чтобы подойти ближе и пальцами чуть уложить черные волосы в уже привычный творческий беспорядок, что выглядит более подобающе образу. Он смотрит внимательно и почти нежно, но его пальцы с противоречащей грубостью и нежностью сжимаются в черных прядях лишь на секунду и коротко дергают, как бы обещая, что это не конец, что ни к вечеру, ни через неделю ничего не забудется и к незаконченному диалогу он обязательно вернутся. Хватка исчезает из волос, но ошейник сильнее сдавливает горло, Сережа почти задыхается, неуклюже натягивая куртку, которую с трудом удерживает из-за ослабевших и дрожащих рук. Ему нужно покурить, плевать на таксиста, что, судя по пришедшему на телефон Дениса уведомлению, уже ждет их внизу, плевать на то, как Александр Петрович отнесется к запаху табака, плевать на внимательный взгляд Дениса в спину, пока он едва н скатывается по лестнице вниз. Ему просто необходим никотин чтобы начать дышать, не ощущая никаких фантомных препятствий. — Серег, — Денис говорит тихо, осторожно, то ли не желая провоцировать лишние волнения у друга, то ли головную боль, и делает таксисту знак, просящий немного подождать. Водитель, слава Богу, попадается понимающий и клаксоном привлекает к себе внимание, когда понимает, что сигареты парень найти просто не может. Денис подходит к мужчине сам, берет одну сигарету вместе с зажигалкой и буквально пихает Сереже в руки — Давай на этот раз без твоих выебонов, ладно? Что происходит? — Не знаю, — пожимает плечами Сережа, и это, вообще-то, не совсем ложь. Он действительно не понимает собственных мыслей, того, как путешествующая по снам душа отличается своим мышлением от голоса разума в реальном мире, он не понимает Даниных мотивов даже близко — Сон уебанский приснился. Да и побочки от таблеток наверняка делают свое дело. — Ладно, — выдыхает Денис, глядя на то, с каким блаженством Сережа делает первую затяжку. Кажется, это штука, обещающая рак, пародонтоз и мучительную смерть действует лучше любых успокоительных — Побочки, так побочки, но знай, что номер Матвея Борисовича у меня на быстром наборе. Кури быстрее, нас уже ждут и мы опаздываем по вине твоей ленивой задницы.       Сережа лишь усмехается на это заявление скорее машинально, потому что не слышит его под монотонным шумом собственной крови, звучащий на одинаковой громкости со словами, в которые мозг разумно решает не вслушиваться. Он провоняет Данину одежду крепким табаком, что ощутимо горчит на губах и кончике языка, чем и держит Сережу где-то на грани реальности и гребаной ямы в десяти метрах под землей, кишащей червями и собственными мыслями Татищева? Да плевать, может, именно этого парень и добивается, может, банально хочет перестать слышать навязчивый запах кофе, что наверняка просто рисует его больной мозг. Сережа даже не сомневается, что он больной, и заключение психиатра здесь абсолютно не при чем, это что-то гораздо более глубокое, чем все эти глупые заболевания. В любом случае, думать сейчас нужно не об этом, и точно уж не об ощущении чужого взгляда, синим пламенем прожигающего плоть, оставляя характерные отметины на костях.       Туман не выходит из головы на протяжении всего дня, лишь иногда разбредаясь по углам, давая прояснение максимум на час. Сережа почти не помнит, как встретился с Александром и как односложно отвечал на его вопросы, не помнит даже близко ни одной картины с выставки. Он помнит лишь, как сидел в каком-то кофе с чашкой чая и бутербродом, что в меню гордо величался сэндвичем, слушал монологи старшего Романова и лишь иногда задавал вопросы или высказывал свое мнение. Александр в такие моменты улыбался и кивал головой, исправляя, если Сережа был не прав. Ему нравилась эта вовлеченность, а Денису нравилось, что отец не лезет с этими размышлениями к нему, но ни один из них не мог понять, что Сережа просто старается занять свои мысли чем-то другим, старается сдерживать этот туман по углам собственной черепной коробки, пусть он все равно просачивается через едва заметные щели, медленно заволакивая собой все тело. Сгущается и становится все более ощутимым, тяжело оседая в дыхательных путях, пока не заполняет их полностью и не начинает метить к самому сердцу.       Сережа осознает, что не выдерживает, когда они уже сидят в комнате Дениса, а за окном сгущаются сумерки, плавно перетекая в такую обманчиво спокойную и звездную ночь, ни одного лишнего крика или слишком громко проехавшей машины на улице, ни одного звука, что мог бы разрушать почти мертвую тишину и разорвать звездную тьму. Истерика, что отступила утром из-за таблеток, сейчас начинает плавно шагать, надвигаться, окутывая дрожащее тело парня почти могильным холодом. Не забирает мысли, разрывая мозг звенящей пустотой, наоборот, бросает все новые и новые воспоминания последнего сна, как палку дворовой псине, и, стоит только Сереже коснуться этого воспоминания, как стеклянный ошейник сжимает шею, ломает гортань и позвонки, заставляя лишь беспомощно скулить. Он вываливается из комнаты Дениса ровно в тот момент, когда собственным мыслям не остается ни секунды, чтобы проскользнуть даже на периферии, а все внутренности заполняет тихий и почти ласковый голос, отдающий болезненной вибрацией в каждой мышце. Он на блюдечке подает воспоминания, осознания, додумывает что-то, и Сережа не может слышать ничего, кроме этого бреда. Голос везде и одновременно нигде, он эхом отталкивается от пустых стен коридора, пока Сережа тратит последние силы на то, чтобы не сорваться на бег и не покатиться с треклятой лестницы, переломав себя при этом напополам. — Ну давай же, — и вновь этот приторный сахар, сквозящий в легкой хрипотце чужого томного голоса, пока Сережа где-то между бегом и быстрым шагом идет до своей комнаты почти к концу коридора — Признайся сам себе, не мучайся. Давай. — Заткнись, — цедит Сережа сквозь плотно сжатые зубы, не чувствуя, как потерявшее любую концентрацию и опору тело уводит куда-то в сторону, не чувствуя и удара плечом о стену — Хватит, прекрати. — Так заткни меня, — усмехается голос, который, Сережа уверен, принадлежит Даниле — Ты же знаешь, что можно сделать. Мы привязаны друг к другу. Разорви эту связь. Ты знаешь способ.       Способ. Осознание загорается в голове красной лампочкой, мигает предостерегающе, заставляя Сережу замереть лишь на секунду и вздрогнуть, невольно задержав дыхание. Желтый свет коридора, в котором наконец решили проблему с проводкой, будто подталкивает со всей своей мягкостью, согревает кожу лишь для того, чтобы частички льда в крови набрались сил и стали холоднее. Сережа видит, как тьма сгущается по углам, расползается по полу и стенам, подбираясь к нему, он слышит электрический треск вдруг перегоревшей лампы и снова срывается с места в попытке спастись от этой густой тьмы, но уже поздно. Ее частичка въелась в мозг и расползалась там с каждым сном, занимала все большую и большую площадь, затапливала, будто смола, и сейчас Сережа чувствует, что эта тьма вот-вот польется вместо слез из глаз, что она вот-вот польется вместо крови. Он чувствует, как она и сейчас расползается по венам, а тихий смех где-то вне пространства намекает на то, что это конец, финальный акт этого глупого спектакля с истощенными актерами на гарни смерти. Дверь собственной комнаты захлопывается за спиной с натужным скрипом и Сережа не замечает ничего вокруг, не замечает отсутствия любого освещения.       Он видит лишь способ, ярко горящий зеленой табличкой с обозначением выхода, с обозначением конца гребаного кошмара длиной в два с лишним месяца. Дрожащие пальцы до боли вжимались в таблетки, выдавливая их из блистера на тумбочку, все до единой. Эти капсулы скатывались на пол, исчезая под кроватью до первой генеральной уборки, закатывались под валяющиеся на этой же тумбочке тетради и какую-то книгу, которую Сережа начал читать от скуки два с лишним месяца назад. Хруст собственных пальцев, когда на деревянную поверхность падает последняя таблетка, кажется почти оглушающим, но это не важно. Важен лишь факт того, что все может прекратиться в ближайшие пару десятков минут. Кажется, будто тьма за спиной сгущается и приобретает человеческие черты, присваивает себе голос из Сережиной головы и поторапливает, поет сладкие песни о том, как он жалок и труслив, после чего тут же подкупает отсутствием боли и вечным, буквально смертельным спокойствием. И Сережа сгребает все эти таблетки в ладонь, теряя где-то на полу еще несколько из-за дрожи, что бьет все его тело, но все равно не может. Смотрит на горстку медикаментов, кажется, даже ощущает их запах сквозь эту приторно-сладкую цветочную дымку, и не может даже вдохнуть.       Тело больше не его, он им не управляет, кажется, даже дышит с чужого разрешения, но за эту минуту отсутствия контроля над самим собой понимает, что да — он слабак, он не может сделать этого, ему страшно, и да — он пуст, он чувствует только сейчас то, что все его нутро занимают только темнота и отчаяние, сковывающие любые другие эмоции. Кто-то мягко тянет его за свободную руку, вынуждая сесть на кровать, и Сережа понимает, что это были последние его силы, его руки безвольно падают на постель, разбрасывая таблетки по одеялу, и даже на слезы уже не хватает, но чувства внутри, будто лесной пожар, лишь разгораются ярче, жгут изнутри дыхательные пути, затопившая внутренности смола будто въедается в тонкие стенки внутренних органов. Теплые прикосновения мягко плывут в волосах, скользят по лбу, стирают слезы с покрасневших, но все еще холодных щек и едва ощутимо бегают вдоль линии челюсти. И Сережа, дрожа, тонет в этом тепле, будто в море, в которое добровольно заходит все дальше и дальше, он, дрожа всем телом, накрывает чужую ладонь своей, лишь бы только не потерять это мнимое ощущение хрупкой, но такой желанной безопасности, лишь бы согреться наконец и не чувствовать этого озноба, будто по позвоночнику пустили несколько кубиков льда. — Тише, все в порядке, — шептал тихий спокойный голос, пока кончики чужих пальцев продолжали оглаживать лицо и шею, скользя по выступающим позвонкам и коротким волосам на загривке — Ну что же ты? Разве настолько все плохо?       Сережа не отвечает ничего, просто не может пошевелить онемевшим языком, поэтому лишь наклоняется, почти падает вперед, лбом утыкаясь Дане в живот в попытке закутаться в это тепло плотнее. Он чувствует, как теплые ладони ложатся на тыльную сторону шеи и плечо, чувствует, как его прижимают чуть ближе, слышит столь ненавистный запах гребаного кофе с примесью приторных цветов и чувствует, как кислый ком тошноты поднимается из желудка от этого запаха. Но все равно жмется ближе, выдыхает в идеально белую футболку, выпуская вместе с воздухом остатки своих переживаний и эмоций, остатки самого себя, а чужая кожа будто нагревается лишь сильнее. Темнота вновь расползается из всех углов и стелется по полу, светясь полупрозрачным туманом, Сережа видит это боковым зрением и знает точно, что не спит, что все это — не сон, не очередная выдумка мозга. Галлюцинация — возможно, чертов мираж, но точно не сон.       Даня касается его подбородка совсем невесомо, вынуждая поднять голову и заглянуть в голубые глаза из-под полуприкрытых век, пока его губы растягиваются в улыбке. Где-то в самых уголках может и таится что-то, отдаленно похожее на нежность и попытку поддержать, а еще глубже прячется волнение, которого Московский и сам не осознает, но Сережа в этой кроткой улыбке видит лишь пустоту, холодную и самоуверенную, и чувство собственного превосходство, яркие губы блестят осознанием победы, тогда как искры, энергично танцующие в глубине радужки вокруг зрачка, буквально сходят с ума. Празднуют, как пьяницы празднуют любой день, отмеченный красным в настенном календарике, кружатся, оставляя за собой едва уловимый след. И Сережа невольно концентрируется на них, чувствуя, как в кончиках пальцев зарождается желание уничтожить, раздавить каждую. Даня все еще держит ладонь на тыльной стороне его шеи, когда делает полшага назад и наклоняется, обжигая ухо контрастно холодным дыханием. — Это моя игра, Сережа, — тихий шепот проникает в самый мозг, кажется, будто пробивает его насквозь, отталкиваясь от костей черепа изнутри, но Татищев даже не моргает, лишь позволяет глазам распахнуться и невидящим взглядом прожигает абсолютно черную стену напротив — Это мои правила. И я побеждаю. Я уже победил.       Сережа даже не пытается скрыть возобновившейся дрожи в плечах, он просто наблюдает за тем, как Даня выпрямляется лишь для того, чтобы переместить руку в его волосы на затылке и сжать посильнее. Из легких невольно вырывается более резкий выдох, когда чужие пальцы дергают пряди, вынуждая до хруста шейных позвонков выгнуть шею, смотря вверх, глаза в глаза. Чувство, будто в душу вторгаются без спроса и выносят оттуда все, вплоть до последней залежавшейся пылинки, каждую мысль забирают, и этот чертов ошейник наконец затягивается, ощутимо прорезает кожу и смыкается вокруг позвоночника плотным кольцом. Даня наклонятся и целует так, будто уже давно изголодался по этому чувству, кончиком языка скользит по нижней губе или кромке верхнего ряда зубов, совсем не обижаясь на то, что Сережа в ответ лишь приоткрывает рот и изредка, будто старый механизм, работающий из последних сил, производит хоть какие-то движения белыми, онемевшими губами. Из самого уголка начинает сочиться кровь, когда по тонкой сухой коже скользят чужие, довольно выраженные клыки, и Даня, почувствовав на губах металлический привкус, лишь улыбается еще шире и собирает небольшую алую каплю, после чего, наконец, отстраняется.       Теплые пальцы наконец расслабляются в волосах, мягко, будто извиняясь почесывая зудящую кожу головы, позволяя Сереже наконец опустить голову, вернее, просто безвольно уронить подбородок на грудь. Глаза, сухие и будто лишенные жизни, едва борются с накатившей усталостью и желанием просто провалиться в сон, в то время как сердце контрастно оживает, пока надпочечники в экстремальных количествах выбрасывают в будто закипающую кровь адреналин. Сережа касается собственного лица кончиками онемевших от фантомного холода белых пальцев, чувствуя, как проседает рядом матрас, пока Даня старается устроиться поудобнее, облокотившись спиной о стену. Поводок чуть натягивается, вынуждая обернуться на гребаного демона, сидящего в сантиметрах двадцати от него, не больше, и глаза цепляются за подушку на чужих бедрах. — Тебе нужно отдохнуть, — почти по-матерински трепетно и нежно произносит Даня, и Сережа просто не может сделать абсолютно ничего. Он ложится на эту чертову подушку, прижимаясь затылком ко впалому животу и подгибая под себя колени, и позволяет глазам наконец закрыться, когда на плечи опускается легкое одеяло, а теплые пальцы вновь зарываются в спутанные и чуть взмокшие волосы — Все будет хорошо. Ты в порядке. Спи покойно.       И Сережа засыпает в ту же секунду, больше не разбирая доносящихся извне слов, а лишь вслушиваясь в тихий, чуть хрипящий голос. Чувство безопасности еще никогда в жизни не казалось ему таким обманчивым, даже откровенно лживым, только это не помешало проспать до самого утра и проснуться от довольно спешной возни где-то совсем рядом. Все тело кажется свинцовым, а веки будто сшили друг с другом, не давая открыть глаза, поэтому Сережа лишь перевернулся на спину, положив тыльную сторону ладони на неожиданно горячий лоб. Температура после вчерашнего срыва или просто руки как всегда холодные? Плевать, абсолютно плевать, потому что глаза все-таки распахиваются сами по себе, когда кончик среднего пальца обжигает касание чужих горячих, чуть липких и жирных от гигиенической помады губ. Даня улыбается, смотрит с каким-то нездоровым обожанием на истощенное лицо с ушедшими вглубь из-за постоянного стресса глазами, а искорки в голубых глазах будто стараются вырваться, разорвать держащие их ниточки яркого пигмента и остаться с Сережей, в его холодных руках. Странный, почти детский страх скручивает мышцы бедер и живота, сдавливает грудную клетку, когда чужие Даня улыбается, выпрямляясь, чтобы застегнуть наверняка довольно дорогое светлое пальто. - Проспал я из-за тебя, между прочим, - усмехается Данила, ловко продевая пуговицы в специальные прорези, и оборачивается к зеркалу - Сиди сегодня дома, тебе нужно отлежаться, все-таки день вчера был трудный. Никите с Денисом скажу, что плохо себя чувствуешь. Давай, до вечера.       Дверь мягко закрылась, тихо щелкнув замком, но Сережа все это время просто глупо смотрел в потолок, изредка медленно моргая, почти захлебываясь картинками вчерашнего дня. Тот чертов сон, шаг к ебаной пропасти, почти потерявшийся во вселенной день, нервный срыв и так и не совершенная попытка блядского самоубийства, - сильный поступок слабого человека, или как там об этом отзывался Костя? - а потом темная, звенящая своей тишиной пустота, потерянный во времени и пространстве поцелуй, что тогда казался единственной ниточкой, связывающей разум с реальностью. И последнее воспоминание перед сном, что больше был похож на потерю сознания или клиническую смерть - чужое тепло в волосах и безопасность, что в итоге оказалась лишь иллюзией, несбыточной мечтой нуждающегося в спокойствии мозга. Сережа чувствует, как что-то начинает щипать в уголках воспаленных глаз, пока осознание заставляет веки раскрываться все шире. Все тело сводит от мурашек, заставляя резко подорваться на кровати и встать на ноги. Нет, нельзя так оставлять все это дерьмо, просто нельзя, Сережа больше просто не вывозит, он всем своим сердцем ненавидит эту комнату, университет и этот чертов город, ненавидит последние два с лишним месяца своей жизни, но больше всего он ненавидит этого чертового дьявола, вылезшего из его собственной головы. Сережа дрожащими руками стягивает с себя Данин светло-голубой бадлон, отбрасывая подальше от себя, и рывком бросает себя к висящей на спинке стула куртке, доставая из кармана мобильный. - Привет, - выдыхает Сережа дрожащим голосом, зарываясь в шкаф почти с головой в поисках сумки - Занят? - Нет, - тянет с осторожностью Юра, и Сережа почти наяву видит, как тот взволнованно хмурит брови, прикусывая изнутри нижнюю губу - Серег, че случилось, выкладывай. - Ничего особенного, - бурчит Сережа и выкидывает на середину комнаты пустую дорожную сумку, не вылезая из шкафа - Извини, я знаю, что у тебя зарплата еще не скоро, но можешь перевести мне тыщи две? Не больше. Я приеду. - На билет? - глупо уточняет отец и Сережа мычит что-то утвердительное в трубку - Ладно. Да, сейчас, подожди пару минут.       Сережа бубнит быстрые, но действительно искренние слова благодарности и сбрасывает вызов, как бы говоря этим, что не собирается что-то рассказывать иди объяснять, по крайней мере, сейчас. Необходимая сумма уведомлением приходит через несколько минут, когда Сережа распихивает в сумку и рюкзак свои вещи, довольно четко распределяя все нужное, несмотря на то, что его разум сейчас похож на искрящуюся кашицу из яркого тлеющего гнева и густого, темного и липкого страха. И все это расползается из-под ребер по венам и артериям, заполняет каждый сантиметр внутри и огибает кости, сдавливая и выкручивая их, словно при наркотической ломке. Брови сами собой чуть сдвигаются к переносице, когда Сережа, стоя с рюкзаком за спиной и сумкой в пальцах, дает себе буквально минуту, чтобы перевести дух и хоть немного успокоить дрожь острых плеч. Просто так буде легче, так будет проще, так будет время восстановиться и прийти в себя, чтобы потом пойти в другой университет на специальность, на которую изначально и был расчет. И Сережа, выйдя из общежития и зажав между губ сигарету, на ходу покупает ближайший билет до Челябинска, с ироничной усталой усмешкой думая о том, что забирать документы из престижного московского ВУЗа, а потом трястись в поезде около полутора суток - не самое страшное, что было в его жизни. Да, возможно, импульсивные решения всегда были его слабостью. И, возможно, исправлять это Сережа никак не намерен.       Ректор, стоило только все еще бледному Сереже, от которого за километр несло табаком, ворваться в кабинет, изначально выглядел недовольным, но уже через пару секунд зеленые глаза, обрамленные возрастными морщинами, вспыхнули волнением, приглушенным стеклами очков. Взгляд метнулся от черных глаз к сумке, ручки которой до едва слышимого скрипа сжимали белые от напряжения пальцы, после чего - к стулу перед столом в молчаливом приглашении присесть. И Сережа послушно садится, чувствуя, как едва успокоившаяся по ребрами нервозность превращается в тревогу, позванивая где-то в ушах предупреждением превратиться в еще одну волну паники. Держать дыхание хотя бы относительно ровным требовало хотя бы немного сил, которых оставалось слишком уж мало. - Татищев, - выдыхает мужчина почти устало, но то, как он почесывает пальцами щеку, выдает его волнение одним из своих подопечных - Что с тобой? Снова что-то натворил? - Я хочу забрать документы, - выпаливает Сережа со всей серьезностью, заставляя ректора нахмуриться полувопросительно - Дмитрий Олегович, я серьезно. Я хочу забрать документы. - Причина? - вздыхает Дмитрий Олегович, но, тем не менее, берет бумажку и пишет на ней короткое послание секретарю. Сережа лишь молчит в ответ, вызывая выученный почти наизусть раздраженный вздох - Ладно, это было ожидаемо. Дуй к секретарю, в течение трех часов тебе подготовят документы.       Сережа моргает пару раз, глупо пялясь в зеленые глаза, но потом забирает бумажку и благодарно кивает, вскакивая на ноги. Все это в его голове гораздо дольше и сложнее, а не просто "Возьми бумажку и посиди пару часиков у секретарши, чаю попей, а потом пиздуй, куда ветер подует". Кажется, этот день обещает быть просто бешеным, Сережа понимает это, но он точно не ожидал того, что тяжелая усталость ляжет на его плечи только в поезде, на который он едва успел. Лежа на своей верхней койке ,он глупо пялился в одно глупое "Все нормально, не переживайте" в чате с Никитой и чувствовал себя откровенным ублюдком, не понимая, дрожит он из-за движения поезда или из-за выглядывающей из-за плеча истерики, что забиралась прямо в кости, заставляя их скручиваться, как гребаная косичка из зефира. Сережа пытался, но только сейчас в полной мере осознает, что все-таки проиграл.

***

- Серег, - слышится за спиной тихий, чуть хрипловатый от бесконечного количества сигарет и долгого молчания голос, и Сережа вздрагивает, ударяясь предплечьем о ручку двери - Тихо ты, не дергайся. - Пап, - шепчет Сережа на выдохе, успокаиваясь при одном взгляде в почти черные глаза - Я думал, что ты спишь. - Да куда уж я усну, когда ты, засранец, звонишь мне почти в истерике, - усмехается без малейшей нотки веселья Юра, складывая руки на груди, и придирчиво осматривает сына, прикусывая нижнюю губу изнутри - Пошли, я чайник поставлю. - А Катя где? - Сережа послушно идет на до боли знакомую маленькую кухню, невольно вспоминая каждую разбитую кружку или все жалкие попытки что-то испечь - Опять сплавил на тетю Аню? Или на Костю? - На Костю.       За год Сережиного отсутствия не изменилось ничего, от обоев, чуть почерневших под подоконником, до склада ненужного хлама примерно десятилетней давности на балконе. Все стоит на своих местах, и это немного успокаивает, позволяя Сереже наконец выдохнуть и прикрыть глаза без страха нового кошмара. Чувство вины и осознание неправильности собственного поступка тоже остается где-то за пределами кухни, потому что сейчас ему тепло. Сейчас отец рассказывает ему неизвестно что и о чем, оставляя на столешнице крошки от хлеба, и Сережа позволяет его голосу проходить через его мозг, позволяет почти по-детски фырчать в ответ на нецензурные отзывы о "тупорылых баранах" с работы. Сейчас осознание, что совсем скоро ему придется все рассказать, уходит на второй план, позволяя ненадолго почувствовать себя живым, а не просто существующим. Только вот напряжение вновь сковывает его плечи, когда отец садится напротив и замолкает, одним взглядом намекая на объяснения. Пальцы невольно сжимают теплый, почти горячий из-за чая внутри фарфор кружки с каким-то принтом, будто вырезанным из книжки какого-нибудь Тургенева с его "Записками Охотника". Все мышцы, начиная от живота и ниже, до самых пальцев ног, почти болезненно сокращаются, заставляя бедра сильнее прижаться друг к другу. Но его не торопят, Юра дает первой волне мелкой дрожи отпустить тонкие белые запястья, готовый поклясться, что это звук Сережиного сердца, ударяющегося о ребра, отражается от неровных стен. - Я забрал документы, - начинает Сережа с малого, подготавливая скорее себя к полуправде, которую репетировал слишком долго и которая сейчас просто застревает комом где-то в горле, мешая вздохнуть - Я не знаю, это импульсивное решение. Просто очень сложно. Вообще все. — Так, стоп, ясно. Давай покурим и ты мне как раз все расскажешь, — лишь улыбается Юра, вставая на ноги, и пару раз хлопает по карманам, проверяя наличие зажигалки — Давай, ты мальчик взрослый, за сигареты ругать не буду. Идем.       И Сережа идет, чувствуя, как в горле начинает закручиваться пока еще неощутимый ком уже более острый по краям и соленый на вкус, а кончики пальцев мелко подрагивают. В голове проносятся воспоминание за воспоминанием, каждый чертов сон, и вдруг вспомнаются бумажки от психиатра под чехлом мобильного. Он устал, просто банально устал, но теперь, вырвавшись из потенциальной опасности, уже не может держать в себе всего накопившегося дерьма. Наружу рвутся слова, эмоции, крики, слезы и проклятия, хочется закричать с этого треклятого балкона о том, что его довели до ебаной грани, на которой он уже не балансирует, а просто висит на нескольких пальцах одной руки. Сережа ведь не хочет многого, лишь понимания, поддержки, хочет, чтобы его не заставляли выливать правду, а сказали наконец в лицо, что он справился, что он может отдохнуть. Хочет, чтобы его похвалили, хочет вернуться в детство, когда не стыдно было расплакаться и полезть к отцу под бок, зная, что тебя обнимут и не прекратят поглаживать по плечу, пока ты не успокоишься.       Сейчас нельзя, сейчас Сереже уже двадцать, он взрослый мужчина и расплакаться будет просто-напросто стыдно, даже перед отцом. И Сережа сдерживает уже более ощутимый ком, когда забирает у отца сигарету чуть подрагивающими от эмоций пальцами, когда наклоняется к заботливо зажженному огоньку зажигалки, поджигая кончик табачной бумаги, что начинает стремительно тлеть. Сережа тлел эти два месяца так же быстро, ярко и наверняка завораживающе, только думать об этом не хочется. Юра не торопит, спокойно смотрит куда-то в небо, делая медленные, но глубокие затяжки. Он позволяет себе пропускать в легкие лишь половину дыма, а половину оставляет где-то в гортани, даже не замечая этого. Сережа затяжки делает маленькие, полностью запихивая едкий дым, растворенный с воздухом, в легкие, и держит там какое-то время, пока грудную клетку не начинает болезненно тянуть. Почему-то парень боится говорить, боится, что не сможет остановиться и выпустит куда больше эмоций, чем планирует. Конечно, отец не осудит, но как-то Сережа опасается обыденной в современном мире фразы, которая, по идее, должна успокаивать — «Ну успокойся, ты мужчина или кто?». Сережа ненавидит этот мир, когда слышит, как эту фразу говорят маленьким детям. — Я старался, правда, — начинает Сережа объяснение, больше похожее на оправдание, старательно следя только за тлеющей сигаретой, но это не мешает боковому зрению уловить то, как разворачивается к нему всем телом отец, выглядя напряженно, немного взволнованно и заинтересовано одновременно. А Сережа ведь не врет даже, правда старался — Изо всех сил. Но я устал, очень. Я больше не могу, пап, правда, я откровенно заебался от всего этого дерьма.       Слезы все-таки срываются с ресниц, и Сережа быстро утирает их ладонями, предусмотрительно выбросив сигарету в окно. Он стоит, низко опустив голову и прикусив язык, чтобы не сказать лишнего про вылезшего из его головы парня. И от этой недосказанности, от осознания, что он не может выговориться полностью, слезы скапливаются лишь активнее на ресницах, срываясь и разбиваясь о наспех покрытый оставшимся после давнего ремонта линолеумом. Сережа плачет, как ребенок, сжимая кулаки и закусывая губы, лишь бы не разрыдаться, и лишь изредка и совсем тихо, не слышно даже для самого себя шепчет «Прости, пап. Я устал, пап». Только папа все понимает, он стоит первую минуту в глухой растерянности, хлопая ресницами и беспомощно вытягивая руки, которые застревают где-то в воздухе. Папа всегда все понимает и никогда, никогда не ругает, папа любит его, и Сережа понимает это где-то в глубине. Понимает, когда чувствует, как его берут за плечи и, мягко развернув, прижимают к острому плечу, руками, как одеялом, укрывая от ночной прохлады. И Сережа уже не может держаться, он рыдает в отцовскую футболку, что пропахла сигаретами и неповторимым собственным запахом старшего Татищева, хватается дрожащими пальцами за эту же футболку и слушает сбивчивый шепот, что шепчет такие нужные сейчас глупости.       И Сережа, засыпая абсолютно обессиленный и уставший в когда-то своей комнате, в обнимку с Катиным плюшевым медведем, планируя то, как завтра будет звонить Никите и объяснять свой побег, ловит где-то на краю сознания полупрозрачную мысль, что теперь точно будет в порядке.