Феликс, было сразу понятно, волшебный.
Волшебный, потому что наивный и глупый, совсем ненастоящий.
До встречи, рыжий кот. До первых морозов, зимнее солнце.
Дни их встреч выпадают на жуткий холод, а общие прогулки — на поздние вечера. Феликс умирает каждый раз, когда им приходится прощаться, будь то все или каждый из них в отдельности. Ему душно в стенах дома и холодно на улице. Зима забирает его последние кошачьи жизни, а он молится. Не верит, но надеется. Ещё хоть раз обнять его друзей, ещё хоть раз взглянуть в глаза Хёнджину, притронуться к его выцветшим волосам и оставить несколько прощальных ожогов на лице и тот, на родинке под глазом, что никогда не сойдет и никогда не забудется. Только бы дожить до весны. Что, собственно, невозможно. Феликс исчезнет с приходом нового года, если это не случится ещё раньше.***
Из людских букв и слов, из чужих желаний и дарованных тёплых искр, из всего на свете и ничего одновременно. Наше чудо провозгласили безумием, потому что выбор его почти всегда падал на странных людей и глупые крохотные желания — такими не прокормиться на весь год вперёд. Таких еле хватает. Наше же чудо считало себя печалью и одиночеством. Всеми этими буквами по отдельности и их же общим смыслом вместе. По факту — мыслеформа, сотканная из воздуха, света и чего-то поныне неизвестного людскому миру. Таких, как он, люди не видят, и им, бывает, не прикоснуться в ответ. Знания чужих мечт и желаний, порой, мало для их же исполнения, поэтому на один день в году они могут материализоваться. Создания богов — недолюбленные и обделенные полубожки, созданные по прихоти для человеческих же прихотей. Феликса считали наследником — он же был любимцем творца. Такие, как он, с самого появления на свет могли появляться в мире людей куда больше, чем на один день. Но парень не был фанатом своего бытия, и когда он накопил достаточно сил, чтобы наконец материализоваться, то решил пожить для себя, выбравшись из тени создателя сумеречного мира, запрятав весь свой нечеловеческий блеск далеко, а лоск матери-губительницы ещё дальше. Прошел день один, другой: приспособиться к телу не было сложно, к жизни в малознакомом мире не труднее. Одинокие дни среди чужаков летели, словно минуты, до момента, пока… Первым был Хан Джисон. Светлый и лучистый. Он, казалось, не скрывал ничего, кроме собственных страхов, а серые линзы напоминали холодный взгляд собственной матери-прародительницы (и губительницы в одном лице). — Ты чего весь такой белый? — и смеётся, и треплет волосы. Вторым был Ли Минхо. Его действия и слова часто разнились. Он, порой, пугал парня, пока тот не понял, что люди намного сложнее, чем он представлял изначально. Наблюдать за ними — одно, но непосредственно коммуницировать — другое. Не всё зло таковым является, добро соответственно. — Хватит его мучить, — перехватывает руку Джисона. — Ну что опять? Тебя тоже погладить надо? Третьим был Хван Хёнджин. Звонкий смех, переливающийся в искреннюю улыбку, глаза-полумесяцы и тёплые прикосновения, которые оставляли яркую пыльцу на кончиках его пальцев и ладоней, волосах, щеках и одежде, если Феликс ластился в ответ. — Можно не при мне? — Хёнджин притягивает парня за рукав куртки. — А сам-то? — Минхо продолжает держать Хана за руку и неудовлетворенно косится на Хвана. — А самого себя я каждый день вижу. Что со мной не так? Ладно, мы пойдем, — пригнулся к лицу Ликса, — оставим их, — у самого уха. — Что? Уже? — его тянут за руку прочь — он плетётся, спотыкаясь, и машет на прощание совсем как ребенок. — Напиши мне потом! — Джи также дергают за руку. — Ну что снова? — У тебя руки замерзли. — Мне не холодно, хён, — к нему прикасаются мягко, на пробу — он ледяной, но старается не беспокоить Минхо, — ты сам не лучше… — Хо обдувает чужие руки горячим воздухом прямо из лёгких, после укладывает их на своем же лице. Он ластится и заботится, переживает и любит. А Джисон не упустит момент и обязательно его поцелует, обязательно! Они обменяются искрами счастья и любви, спасительным для обоих теплом. Сегодня никто из них не замёрзнет, потому что они будут вдвоём. Феликс же не такой смелый, как Хан, но тает также стремительно под взглядом Хёнджина, и, совсем забывая о своём леденящем блеске, жмётся ближе, рассыпая всю свою холодную пыльцу. Только бы согреться, только бы не упустить. Только бы ещё немного так. Хенджину порядком за двадцать. Феликс как юношеская мечта, которую он приютил как в доме, так и в своём одиноком нутре, где сердце завывало от печали и тоски. Феликс не лучше. У него волосы кунжутного цвета и шум снежной бури внутри, лай японских Хоккайдо и предсмертные вопли диких животных. Каким бы миролюбивым и светлым существом он не был, всё равно он к матери ближе всех, как хотелось или не хотелось бы. Не хотелось. И уходить не хотелось, не хотелось пропадать. Может, если только затеряться. Потерять себя в тёплых человеческих прикосновениях и ярких улыбках. Потерять себя в них и в нём. В его мягкости и нежности, в его выцветших волосах кофейного цвета и горячих прикосновениях губ, что заставляли снежного мальчика плавиться. Феликс отдаётся с остатком. Он чувствует скорую гибель от неспешных поцелуев на обнаженной девственной коже и трепетной дрожи, молящей «ещё». Медленно, неторопливо, наслаждаясь. У Хёнджина ещё целая жизнь, у парня же дни сочтены. Он бы рад остаться, вешаться на чужую шею, обвивать руками широкие плечи, жадно урывая воздух после очередной пылкости, но эта ночь грозится быть их последней. Феликс исполняет желания, кормясь искрами счастья, у Хвана же он забирает жизнь. Проявляющиеся белые пряди на тёмных волосах нещадно протыкают внутренности и горячими ручьями льются из глаз. Хёнджин обнимает, укрывая от слёз. — Про таких, как ты, у нас легенды с детства складывают. Мне ничего не нужно, кроме тебя. Видимо, поэтому и тускнею, — приглаживает взъерошенные волосы, после утыкается носом в макушку, успокаивая, — я мог бы пожелать что угодно, но плата за тебя, вероятно, жизнь. — Скорее смерть. — Скорее. — Не страшно? — Нисколько. Феликс отстраняется, чтобы вновь взглянуть на деяния своих крадущих душу ласк, но руку перехватывают на полпути к волосам. — Оставь. Оставь для меня. Насколько правдивы детские байки, Феликс не знал. Он живет в другом мире, где за желания платят счастьем, а за любовь расплачиваются жизнью. Но что Хенджин точно что-то предвещал, было ясно. Ясно, как утро и морозный воздух из открытого настежь окна. Весь дом украшен яркими огнями, начиная со спальни и до самого выхода. Дверь разрывается от сильного стука и громких переговоров Минхо и Джисона. Хёнджин просыпается совершенно один, белые пряди переливаются разными цветами в свете гирлянд и окно. Вся рама в пыльце. И ручка. Парни заваливаются в дом, а на все вопросы насчёт их визита и Феликса ответ один: «Написал, что не сможет и нужно прийти». Джисона больше заботит резкая смена имиджа Хвана. На столе в гостиной лежит что-то губительно поблескивая, точно прощальные подарки. Хенджин никому не скажет. — Как Санта! Оставил и ушёл. — Скорее феечка, — но утвердительно кивнет. К каждому подарку прилагалась записка в конверте. Первым был Хан Джисон.Ты не боишься страшных фильмов, но дёргаешься из-за резких движений. Ты не должен. В тебе есть свет, которым ты можешь поделиться с этим миром, и ты сильнее нас всех. Это чистая правда… Мне нравятся твои глаза: в них волшебные светлячки, тёплый свет гирлянд и юношеская резвость. Не грусти этой зимой, грейся с Минхо, хорошо кушай и сохрани свои щёчки для меня. Ты милее всех лесных белок, что я видел… Минхо только выглядит грозно, носит всё черное и сильно царапает взглядом, но он спит с игрушкой. Смешной у тебя хён. Он явно сложный человек, но ты можешь довериться ему. Он как бездомная зверушка, как чёрный грустный кот. Я надеюсь, ты правильно поймёшь.
Вторым был Ли Минхо.Не злись на него и поменьше выпускай когтей. Не упусти и храни. Но ты не должен, если не хочешь, и не должен, если он ничего не значит для тебя. Если не боишься больше не увидеть его кроличьей улыбки и невинно стреляющих глаз. В них искры и почти детский трепет при виде тебя. В нём полыхает сердце, полное надежд, и среди зимы распускаются подснежники. Не отпирайся, ведь я знаю, что он — твои самые искренние чувства и самая глупая тайна.
Третьим был Хван Хёнджин.В моём распоряжении всё и ничего одновременно. Моё существование предопределено бесконечностью моего мира и крохами времени, проведёнными с тобой. Не мёрзни, пожалуйста. Кутайся в красный шарф, что подарил мне, и приходи на крышу шептать стихи, как делал это до меня, до «нас». Я буду рядом… я испытываю слишком сильные чувства, что зовутся любовью. Но, если я люблю, то почему так больно? …мне нужно, действительно, нужно уйти. Если я не сделаю этого, то исполню твоё желание и буду с тобой до последнего. Но ещё хоть день, и тогда у меня бы уже не было тебя. Не было бы, к кому вернуться. «И у меня есть в мире живых, кто скучает и ждёт меня» — мама так говорила. Я ещё не ушёл, но уже хочу вернуться к тебе, но… не могу ничего обещать и не могу обязывать тебя ждать даже в мыслях. Я потратил все вчера, оставшись без единого завтра. Я — ноябрь, израненный ветрами, и декабрь, попавший под бурю. Я всё и ничего, я везде и нигде одновременно. Я — всегда недостаточно, но даже я узнал, что такое любовь.
С прихода осени до первого снега.
Он усмехнулся, и его улыбка была неожиданной и резкой, что предвещала вторую гибель за последние сутки. Даже если придется ждать не один сезон и не год, он всё равно будет. За несколько лет многое сотрется и забудется. Его улыбка и туманный взгляд, холодная, почти фарфоровая кожа, нечеловеческий блеск и пыльца вокруг. Письмо изотрется на сгибах, а капли от слёз в перечитывании остынут и выцветут. Он забудет тепло их объятий и жар поцелуев в последнюю ночь, но свои чувства к нему никогда. Прощальный ожог на родинке под глазом не позволит, потому что никогда не сойдет и никогда не забудется. Потому что не страшно нисколько.«До первых морозов, зимнее солнце»