***
Уэнсдей хотела бы сказать, что не знает, когда это началось. Но она знает. Помнит достаточно, чтобы не было соблазна отрицать. Был мрачный вторник, когда Ксавье приехал в Нью-Джерси с неожиданным визитом — потому что, конечно, именно Ксавье должен был приехать в Нью-Джерси. — У меня нет друзей, — решительно солгала Уэнсдей. Он поджал губы, и она поняла, что он знает — она лжет. Ей было все равно. — Друзья навещают друг друга, — напомнил он, и она засомневалась, что сможет найти какие-то слова в ответ. Уэнсдей отвела его на свое любимое кладбище. Он возмутительно быстро нашел надгробие Нерона. — Конечно, ты его похоронила, — сказал он мягко и сердечно. Непредвзято. Доброжелательно. Возможно, потому, что это был особенно мрачный день, Уэнсдей позволила ему обнять ее за талию. Она позволила ему прижаться подбородком к ее макушке, пока он рисовал, и почти улыбнулась, когда он оживил целую колонию тарантулов над могилой Нерона. Нерону бы это понравилось, подумала она. Уэнсдей сделала вывод, что именно поэтому она разрешила Ксавье взять ее за руку на обратном пути в поместье. Именно поэтому она вошла к нему в комнату глубокой ночью, когда все, кроме дяди Фестера, спали. Именно поэтому она закрыла за собой дверь, когда Ксавье вздохнул, произнеся Уэнсдей во сне. Именно поэтому она села на его кровать и стала ждать, пока он проснется.***
Каменные плиты были очищены от сажи за те месяцы, что Невермор стоял пустым, но некоторые следы остаются навсегда. Место, где был побежден Крэкстоун, отмечено уродливым пятном, но Уэнсдей рада, что никто не додумался установить мемориальную доску в его честь. Крэкстоун заслуживает полной неизвестности. Студенты, однако, не забыли, и Уэнсдей оказывается в центре еще большего внимания, чем когда-либо раньше. Люди смотрят. Люди показывают пальцем. Люди перешептываются, а некоторые набираются смелости подойти и попытаться завязать светскую беседу. Она ненавидит светские беседы. Ксавье спасает ее уже от третьего человека, пытающегося выведать о том, как прошло ее лето, и очень серьезно спрашивает, можно ли проводить ее до общежития. Она обнаруживает, что люди предпочитают держаться в стороне, когда она прогуливается с Ксавье Торпом, — и строить о них догадки с удвоенной силой, — и Уэнсдей все равно, что говорят, лишь бы не ей в лицо. Некоторые из этих предположений могут даже оказаться точными. Вероятность и все такое. Он спрашивает о родителях, Пагсли, и дружеским жестом приветствует Вещь. Все по-джентльменски, все очень вежливо. Прядь его волос выбивается из пучка, и Уэнсдей не терпится заправить ее обратно. Ей хочется прикоснуться к его лицу, ей хочется закричать. Затем он смотрит на нее, стоя на пороге комнаты, и его взгляд смягчается. Как в спальне, думает она, и не краснеет при воспоминании о его пристальном взгляде в темноте гостевой комнаты поместья. — Я не был уверен, хочешь ли ты, чтобы все узнали, — объясняет он. Она морщится, а он смеется. Вынимает руки из карманов и шутливо отмахивается от нее, прежде чем взять Уэнсдей за подбородок, притягивая ближе. — Мне все равно, — говорит она, и не лжет. Не имеет значения, что думают люди. Уэнсдей никогда не хотела кого-то так сильно, и она не хочет думать об этом. Она не знает, что ей вообще думать. Заправляет его волосы за ухо и проводит большим пальцем по скуле. Интересно, как долго он продержится на дыбе? Ксавье слишком мягок для нее. Его не должно быть здесь, и он не должен прикасаться к ней. Он не должен целовать ее, и она не должна знать, каково это, когда тебя так нежно обнимают. — Скажи мне, чего ты хочешь, — шепчет он, и все рациональные мысли улетучиваются.***
За Уэнсдей уже ухаживали раньше, и закончилось все не очень хорошо. Ксавье, который был в стороне для нее тогда, похоже, решил полностью избежать того, что делал Тайлер (хотя надо признать, его тактика сработала). Он не приглашает ее на свидание. Не приносит кофе или цветы, не водит в склепы, утопающие в волшебных огнях. Он пишет ей «доброе утро» и «спокойной ночи», сидит рядом на занятиях, которые они оба выбрали, и сопровождает на обед и встречи с Энид, Аяксом и иногда Бьянкой. Он не мешает ей проводить время на пасеке, и его сердечность по отношению к Юджину творит чудеса со школьной репутацией последнего. Конечно, он по-прежнему выглядит невероятно ущемленным всякий раз, когда она отправляется в Джерико, и всегда устраивает небольшую истерику, когда она делает это без него, но, по большому счету, Ксавье потакает ее желаниям. Она появляется в мастерской почти каждый день и целует его, изучая линии его тела. Кажется, что только когда они наедине, обнаженные, Ксавье позволяет себе быть жадным, желая ее. Он сжимает в кулаке косички, задыхается ей в рот и удивительно быстро запоминает ее реакции и чувствительные местечки. Уэнсдей убеждает себя, что позволяет ему все эти нежности, только потому, что он знает, как доставить ей удовольствие, — но что-то в их времяпрепровождении не так. Она словно не в своей тарелке. В некотором смысле Уэнсдей ценит, что он не давит на нее, но продолжает невольно сравнивать Ксавье нынешнего с тем, каким он был раньше: всегда рядом, задумчивый и ревнивый, открытый в своих чувствах. Помнит его легкую улыбку, когда пригласила его на бал, прежде чем все пошло под откос. Кажется, я тебе нравлюсь. Вот только чем? Руки Уэнсдей на мгновение прекращают исследовать торс Ксавье, и он немедленно отступает, будто ужаленный. Она не смотрит на него; не может смотреть на него, застегивая блузку и заправляя ее обратно в юбку негнущимися пальцами. Ты токсик. Да, он извинился, но разве он однажды не расстался со своей девушкой? Разве он не мог сделать это снова? Она резко поворачивается, обещая увидеться с ним завтра. Ксавье вздыхает, и она уходит, прежде чем он успевает сказать что-нибудь еще.***
Наступает ее день рождения, как это обычно бывает. Энид знает, что лучше не устраивать еще один сюрприз, поэтому они просто проводят время в их комнате в общежитии и собирают скелет медоеда. Это любимая головоломка Уэнсдей. В середине вечера Уэнсдей поднимает глаза и замечает, что Ксавье наблюдает за ней. Его чувства написаны на лице, как всегда. Внезапно, почувствовав себя неловко, Уэнсдей опускает взгляд к элементу головоломки с ребром, которую держит в руках. Эта неприкрытая тоска явно не предназначалась для ее глаз. Мне все равно, что ты думаешь обо мне. Она понимает, что это уже не так.***
Они в его сарае, укрытые толстым шерстяным одеялом, предусмотрительно принесенным Вещью. Она устраивается на его груди, лениво считая шпили маленького готического замка, который он только что нарисовал, пока он тихо считает ее позвонки. Она вздрагивает, внезапно холодея, когда он прекращает счет, отвлеченный какой-то мыслью. Ты не можешь выбирать, когда тебя посещают видения. Ты не можешь выбирать, когда твой разум требует, чтобы его услышали. Она изучает эскизы в мастерской: все безумные, яростные наброски Хайда были сожжены, и Ксавье словно перешел к фазе гнездования — рисует поместья, крепости, воронов и несколько ее портретов — темные, искусные, непостижимые. В творчестве Ксавье слишком много Уэнсдей, а его самого недостаточно. Это должно беспокоить, но она не может найти в себе сил больше интересоваться его чувствами. По крайней мере, так она убеждает себя. За исключением одного. — Ты оживлял какую-нибудь из них? — спрашивает Уэнсдей. Ее портрет, на котором она играет на виолончели, прикреплен к стене, и она чувствует, как Ксавье поворачивается, чтобы посмотреть на него и улыбнуться. — Зачем мне это? — Похоже, он удивлен. В его голосе звучит горечь. Руки блуждают по ее обнаженной спине, гладкой коже плеч. Он обнимает Уэнсдей и вжимается в нее бедрами. Ей никогда не было так тепло. — Зачем? — повторяет он, и она пытается сосредоточиться на его словах. — Зачем оживлять твои картины? Только для того, чтобы они превратились в пыль в моих руках? Ты со мной во плоти. Она сворачивается калачиком, неожиданно чувствуя себя маленькой. Ксавье нежно целует ее в шею над выступающим позвонком. — Ты можешь идти, если хочешь, — говорит он, и это звучит почти смиренно. Она кладет голову ему под подбородок. Он замирает, не зная, как реагировать. Уэнсдей бормочет, прижимаясь губами к его адамову яблоку: — Еще десять минут. Еще десять минут, для него. И для неё. Ксавье возобновляет изучение ее тела, руки жадно гладят кожу. Она поворачивается в его объятиях и прижимается экспериментальным поцелуем к выступающей левой ключице. Ксавье судорожно втягивает воздух, и она обнаруживает, что ей это нравится. Он слишком мудр, чтобы указывать ей, что Уэнсдей становится более мягкой. Она позволяет ему раздвинуть свои бедра и поднять повыше ногу. Прижимается еще одним поцелуем к его шее и закрывает глаза, когда Ксавье входит в нее. Уэнсдей. Он движется медленно. А может, это время тянется, как ириска, сладкая и гладкая. Она прячет лицо на его груди и щедро помечает его кожу созвездием маленьких синяков каждый раз, когда он доводит ее до маленькой смерти. Уэнсдей остается еще на час.***
Весной она расспрашивает его о снах. Тайлер все еще жив, и он все еще Хайд. Ксавье до сих пор видит его в сне? — Нет, — отвечает он, но выпускает стрелу слишком резко. Она попадает в крайнее кольцо мишени, и он усмехается. Снова нетерпелив. Уэнсдей корректирует его стойку и отпускает замечание о том, что неуверенность делает его слабым. Она тоже была одурачена. Ей до сих пор обидно, что она не может разделать Тайлера на кусочки. Уэнсдей отступает и ждет. Ксавье выпускает еще одну стрелу — она попадает ближе к центру мишени, но опять же, ненамного. Он действительно плохо стреляет из лука; она считает, что он вступил в клуб только потому, что это подходит под его задумчивый образ измученного художника, к которому он явно стремился. Смешно. Смешно, что она чувствует к нему симпатию. — Я не был психически связан с ним, — наконец говорит Ксавье. Его лицо немного покраснело, и она задается вопросом, имеет ли это какое-либо отношение к погоде. Солнечный свет отвратителен. Она скучает по зиме с удвоенной силой. — Я психически связан с тобой, — продолжает он, и мир Уэнсдей застывает на минуту. — Может быть, это началось, когда ты спасла меня много лет назад. Может быть, я — твой Хайд. Он оглядывается и заискивающе смотрит на нее. Уэнсдей хмурится. Зачем ей покорный монстр? Ксавье прикрывает глаза от солнца и щурится на мишень, как будто может направить свои стрелы ближе к ее центру. — Ты была одержима Хайдом и его жертвами. Я не мог перестать видеть сны о них, потому что ты не могла перестать думать об этом. О нем. У него кислый вид. И неудивительно. — Я бы сняла с него шкуру и сделала для тебя куртку из его кожи, если бы ты попросил, — предлагает она и не шутит. Ксавье знает, что она не шутит. Он смеется, когда Вещь протягивает ему еще одну стрелу. — Нет, Уэнсдей, — говорит он нежно. Нелепо. — Ты просто останешься здесь. С Вещью. Со мной. Он выпускает третью стрелу, и она попадает в кольцо прямо перед яблочком. Ксавье выглядит немного ошеломленным, и Уэнсдей тут же решает, что если она и станет с кем-то встречаться, то это может быть только он. Над головой продолжает светить отвратительное солнце. Она винит его за жар на своих щеках, когда Ксавье поворачивается к ней с улыбкой.***
Летом он снова приезжает в Нью-Джерси и остается на целую неделю. Ее родители в восторге. Затем она отправляется в Нью-Йорк, чтобы повидаться с ним, и, что удивительно, ее родители снова в восторге. Она напоминает матери, что большинство родителей не позволили бы своей дочери-подростку отправиться в Нью-Йорк одной без сопровождения, чтобы навестить парня. — Ты не поедешь без сопровождения! — восклицает Мортиша. — С тобой будет Вещь. Уэнсдей и Ксавье проводят две недели наедине после того, как Вещь предельно ясно дает понять, что намерен провести все каникулы на Бродвее, посетив каждое шоу хотя бы один раз, а «Гамильтон» дважды. Уэнсдей узнает, каково это — спать в одной постели с Ксавье. Просыпаться в теплых объятиях, омывать живое тело заботливыми руками в ванной. В последний день вместе, далекие от остального мира, они решают устроить романтическую ночь. Ксавье расчесывает ее косички, пока они нежатся на диване в гостиной особняка его отца, поглощают еду на вынос и смотрят «Техасскую резню бензопилой» в третий раз подряд. Он наматывает ее волосы на кулак и притягивает Уэнсдей к себе, чтобы поцеловать, его губы мягкие, в противоположность граничащему с болью натяжению кожи ее головы. Это то, чего ты хочешь? Он ждет, пока она кивнет, прежде чем ужесточить хватку. Уэнсдей задается вопросом, похоже ли это на то, когда любишь кого-то.***
Начинается их последний учебный год. Больше нет убийств, нет тайн. Жизнь почти скучная, за исключением того, что весь их класс, похоже, заражен одинаковым беспокойством о том, что они будут делать после окончания школы. Захотят ли те, кто может сойти за нормальных людей, пойти в колледж? Продавать услуги экстрасенса? Сделать карьеру таксидермиста? Энид, всегда отзывчивая, приносит живых белок после полнолуния. Уэнсдей, которая научилась быть внимательной, занимается таксидермией в мастерской, пока Ксавье рисует. При этом она уже знает, что станет великим романистом. Может быть, таксидермия оплатит счета, если ее родители когда-нибудь решат отделить ее от семейного бюджета. Вероятно, они так не поступят, но это не мешает поддерживать ее навыки на высоте. Ксавье откидывается на спинку стула и подтягивает брючину, пристально глядя на лодыжку. — Интересно, смог бы я оживить татуировку, если бы нанес ее сам? Она пожимает плечами. Он, вероятно, сможет. Ксавье талантлив, и он это знает. — Ни сердец, ни купидонов. Или ярких цветов. Я не думаю, что смогу переваривать тебя в каком-то другом цвете. Он улыбается, легко и задорно. — Может быть гадюку. Я всегда хотел домашнюю змею. А эта не укусит. — Тебе нравится, когда я кусаюсь. — Тебе нравится, когда я кусаюсь, — он поправляет брюки и тянется за чистым листом бумаги. — Давай попробуем.***
К моменту выпуска у Ксавье есть татуировка с блестящей черной гадюкой, безмятежно обвившейся вокруг его левой лодыжки, вторая — с маленькой «Черной вдовой», которая удобно устроилась на сгибе левого локтя, и еще одна — с жирным черно-белым шмелем, готовым прожужжать на тыльной стороне левой руки. А еще у него есть пачка свежих эскизов и страница в Инстаграм для нового тату-салона в Бруклине. — Переезжай ко мне, — предлагает Ксавье, когда она ворчит о необходимости возвращаться в поместье. Уэнсдей любит свою семью, но три года жизни вдали от родителей, постоянно выражающих на публике свои чувства, научили ее ценить дистанцию. — У меня есть небольшая квартирка над салоном; это не поместье, не замок или особняк, но она будет нашей. Уэнсдей пристально смотрит на него со всей серьезностью. — Я раскрашу для тебя все в черно-белое, — ямочки на его щеках должны быть признаны незаконными. — Ты получишь собственную маленькую комнату для своей таксидермии. Сможешь играть на виолончели на пожарной лестнице и разозлить всех моих соседей. — Ксавье никогда не принимает отказа. Это один из его многих недостатков. — Наконец-то мы можем регулярно заниматься сексом в постели, — продолжает он. Это ей очень подходит. — Переезжай ко мне, — звучит как утверждение. Самонадеянно. Черная вдова дружелюбно машет лапкой. Этого недостаточно, чтобы заставить ее улыбнуться, но уголки ее рта приподнимаются.***
Они живут вместе почти два года, когда Уэнсдей просыпается посреди ночи и обнаруживает, что Ксавье пропал из постели. Она спускается по лестнице в его студию, позади тату-салона, и входит. Ксавье горбится над мольбертом, и она видит в теплом свете вольфрамовой лампы, качающейся над головой, что его зрачки медленно сужаются, когда видение-сон покидает его, тьма пророчества отступает назад в кровоток. Она не прикасается к нему, пока он не моргнет. Его глаза снова зеленые. Снова человек. Снова Ксавье. Он поднимает взгляд, она видит, что он все еще пытается сосредоточиться, поэтому Уэнсдей скользит к нему на колени, прижимаясь всем телом, насколько это возможно. Через некоторое время он расслабляется, тяжело дышит в ее распущенные волосы, прижимая ее лицо к груди. — Что ты видел? Ксавье очень долго не двигается. В конце концов он отпускает ее, и она поворачивается к холсту. И точно так же, как это было в тот солнечный, ужасный, чудесный весенний день много лет назад, ее мир на мгновение замирает. Это она, лежащая на боку в их кровати. Ксавье стоит позади нее, разглядывая через ее плечо свёрток из одеяльца, который она держит в руках, прижимая к себе. Оттуда тянется маленькая пухлая ручка. На рисунке Уэнсдей улыбается. Ксавье говорит: — Это видение, Уэнсдей. Просто видение. И она знает, что его сны, какими бы пророческими они ни были, показывают только возможности. Она не связана будущим с ним, ребенком и жизнью, настолько домашней, что ей даже думать об этом тошно. До сих пор она не думала о том, чтобы иметь детей. Не предполагала. Даже не задумывалась, хочет ли их Ксавье. Она бросает взгляд на его лицо. Он все еще смотрит на их возможного ребенка, выражение лица невыносимо грустное. Впервые в жизни Уэнсдей понимает, что значит тосковать. — Это всего лишь видение, — повторяет он. — Пойдем в постель.***
В работах Ксавье все еще слишком много от нее самой. Уэнсдей собирает дорожную сумку, целует Ксавье на прощание и уезжает к родителям. Выражение лица Ксавье становится замкнутым, когда она уходит, и Уэнсдей… Уэнсдей страдает.***
Мортиша бросает на нее один взгляд, прежде чем устремиться в оранжерею. Уэнсдей томится в ожидании, угрюмая и обеспокоенная, в то время как ее мать порхает вокруг, воркуя со своими ядовитыми плотоядными растениями. — Это не так уж и плохо, нуждаться в ком-то. — Мортиша гладит особенно уродливую венерианскую мухоловку. — Ты не стала меньше любить себя, потому что любишь его. Ты любила его так долго. — Я поймала его в ловушку. — Уэнсдей смотрит на свои туфли. Чем ты можешь нравиться? Ты токсик. Она и не подозревала, что эти слова все еще могут так глубоко ранить, годы спустя. — Он не знает, чего хочет. И уж точно не хочет этого со мной. Я была эгоисткой, не произносит она. Я удерживала его слишком долго. Мортиша тянется, чтобы взять ее за руку. Уэнсдей отшатывается, но Мортиша быстрее — сжимает пальцы вокруг запястья дочери, и ее голова откидывается назад, зрачки расцветают благодаря Взгляду. Уэнсдей раздраженно вздыхает. Как навязчиво. Всегда так навязчиво Мортиша приходит в себя через пять секунд и бодро выпрямляется. Будущее не предопределено, напоминает себе Уэнсдей, пока Мортиша подбирает правильные слова. — Почему бы тебе не спросить его? — Мортиша обходит дочь и усаживается на единственное место у окна, которое Уэнсдей намеренно выбрала из-за его ограниченной вместимости. Уэнсдей непонимающе смотрит на нее. — Спроси его, чего он хочет, — уточняет Мортиша, как будто это самая очевидная вещь в мире. — Ты знаешь, чего хочешь, моя маленькая гадюка. Уэнсдей отстраняется, но Мортиша только сильнее наклоняется к ней. — Ты знаешь, чего хочешь. Уэнсдей спрыгивает со стула и поворачивается к оранжерее. — Я беру растение. Мортиша сияет.***
Она возвращается в Бруклин на следующий день, так поздно, что Ксавье уже спит. Уэнсдей замирает, наслаждаясь его видом: он без рубашки, уютный и ранимый настолько, чтобы перекинуть руку через ее сторону кровати. Как будто тянется к ней, даже во сне. Мгновение уходит, и она садится рядом с ним. — Проснись. Ксавье шевелится, его зеленые глаза все еще затуманены. Все еще зеленые. — Уэнсдей. — Мышцы его спины напрягаются, и он немного отрывает голову от подушки, неуклюжий от сна. — Что это за чертовщина? — Dendrophylax lindenii. — Она ставит горшок на его сторону кровати. — Ты никогда не слушал на уроке. Он стонет и садится, убирая волосы от лица. — Ради всего святого, пожалуйста. Подбирай слова попроще. Он все еще расстроен из-за того, что она уезжала. Уэнсдей вздыхает и подталкивает его; он автоматически освобождает для нее место, и она забирается в постель, согретую его телом. — Орхидея-призрак. Он снова озадаченно моргает. — Продолжай. Он правда никогда не слушал преподавателя. — Она известна своей устойчивостью и приспособляемостью. Способна процветать в самых неблагоприятных условиях. Ксавье сжимает губы. По понятным причинам он не вспоминает об уроках ботаники с большой ностальгией. Кроме того, он все еще не врубается. Уэнсдей раздраженно выдыхает. — Ты — орхидея-призрак. Именно ты. Ты вырос в моей крайне враждебной среде. Ты преуспел. Я дарю эту орхидею тебе. Ксавье просто излучает замешательство. Она пытается снова. — Я дарю тебе эту орхидею. Потому что ты моя орхидея-призрак. В моей экосистеме. И ты можешь расти здесь, если захочешь. Со мной. Хочешь? Наконец-то забрезжил свет. Как будто все солнечные лучи в мире озаряют лицо Ксавье в безбожные три сорок два утра. — Ты делаешь мне предложение? Наступает ее очередь поджать губы. — Ты же не серьезно… — Спроси меня. — Он протягивает руку, чтобы намотать на указательный палец выбившуюся прядь волос из ее косички. — Спроси меня как следует. Ксавье ликует. Но пусть не говорят, что Уэнсдей трусиха. Она стискивает зубы и пристально смотрит на ложбинку под его правым глазом. — Ксавье… Примешь ли ты участие в ритуале бракосочетания со мной? Хлесткий удар дежа-вю — почти физический; она уже наполовину готова выскочить из постели и помчаться в поместье, когда… Ксавье движется плавно, как рысь, обхватывая ее руками, сверкая белыми зубами в темноте. Кровать едва скрипит. — Да, Уэнсдей. — Она чувствует, как бьется его сердце, быстрое и горячее. Или, может быть, это ее сердце. — Я бы хотел принять участие в ритуале бракосочетания с тобой. — Я пока не уверена насчет детей, — торопливо говорит она, и Ксавье наклоняет голову, чтобы поцеловать ее. — Мы сами едва перестали быть детьми. — Он проводит ладонью по ее грудной клетке, и Уэнсдей кажется, что ей снова шестнадцать. — Мои родители захотят большую черную свадьбу. — Она разводит колени, и Ксавье обвивает ее бедро вокруг своей талии. — Они захотят, чтобы это было в семейном склепе. — А чего хочешь ты? — он прижимается к ней, и она забывает, как дышать. — Скажи мне, чего ты хочешь? Тебя. Уэнсдей улыбается.***
Ксавье постепенно пробуждается в темноте. Уэнсдей склоняется к нему, шестнадцатилетнему и эмоционально нестабильному. Уэнсдей. У него черные глаза. Тебе снился сон. Уэнсдей сжимает бедра, и глаза Ксавье опускаются, чтобы отследить движение. Она воинственно вскидывает голову. Как и тебе. Его ладонь больше, чем вся ее рука. Я чувствовал твой вкус, хотел тебя. Она моргает, и вдруг он оказывается над ней, большой, горячий и нерешительный. Его глаза зеленые. Ты хочешь? Он надеется. Ты хочешь меня? Она призывает всю свою смелость и кивает. Уэнсдей. Она прижимается поцелуем к его обнаженной груди. К его сердцу, громко барабанящему по ребрам. Моя Уэнсдей.