Она была так прекрасна, что у меня нет слов. Она как будто явилась из песен, из книг, из снов. Она сказала: не смейте на меня так смотреть, Ведь я не боюсь смерти, потому что я и есть смерть. И я так рассмеялся, я сказал ей, глядя на вас, Мне хочется с вами выпить и пригласить на вальс. Она сказала: не лезьте, чтоб потом не жалеть, Ведь я не боюсь смерти, потому что я и есть смерть... Сплин — «Она была так прекрасна»
Руки сгибают мятую бумагу, проглаживают линии сгиба, выворачивают углы наизнанку. Одну из самых сложных фигур он теперь делает с закрытыми глазами, научив этому всех детишек в округе. Оригами — та же головоломка, но с одним отличием: думать здесь не надо, только подчиняться заданному алгоритму снова и снова, пока трясущиеся пальцы не заживут своей жизнью и не закончат начатое без всякого участия головы. Он замечает, что порой бездумно перебирает пальцами в воздухе, повторяя давно выученные движения даже тогда, когда бумага заканчивается, а равнодушные медсестры не торопятся принести новую. Брат навещает его редко. Слишком занятой человек, чтобы наведываться к покойнику, который по какой-то нелепой причине до сих пор жив. В последний раз, бросив хмурый взгляд на свои новенькие, начищенные до блеска Rolex, он спросил без тени улыбки: «Ты помнишь, чем закончилась история с Садако?». Помнит. Эта восточная легенда — сделай тысячу бумажных журавликов, и тогда мгновенно вылечишься от любой болезни, — настолько нелепая, что в нее, казалось, не смог бы поверить и ребенок. Садако Сасаки было двенадцать, и она верила. У здешних детей нет возраста: многие из них на грани смерти, а смерть, как известно, стирает все границы. В стенах этой больницы им всем — двенадцать, как маленькой Садако, умирающей от лейкемии. И одновременно с тем — сорок пять, как ему, потому что боль и близость смерти заставили их всех резко повзрослеть. Они знают, что им не хватит времени и бумаги, чтобы каждому выполнить тысячу журавликов, но так же они знают, что если объединятся, то смогут спасти кого-то одного. Ему эгоистично хочется, чтобы спасли именно его. Каждый неизменно загадывает себя, но не произносит этого вслух, боясь, что желание не сбудется. «Это просто выдумки», — напоминал Альберт. И тут же спрашивал: «То, что Гром говорит о тебе — правда?». Альберт, Альберт. Он всегда был таким — замечал только то, что ему было выгодно. Избирательно верил, не понимая: если у некоторых людей есть сверхспособности, значит, есть и некая сила вне человека, к которой можно воззвать, и которую можно подчинить своей воле. Либо ты веришь во все, либо не веришь ни во что. «Ходят слухи, что в секретной лаборатории разрабатывают сыворотку, которая делает человека сильнее. Возможно, она сможет тебе помочь». Непонятная сыворотка, спрятанная там, где ее никто не достанет, не намного эффективнее обычной молитвы. Он — неверующий, но перепробовал все. Люди смотрели на него сочувствующе, когда он изъявил желание исповедоваться прямо в больнице, пригласив в палату самого настоящего священника в рясе, припорошенной только-только выпавшим снегом. «Помолитесь, и Бог услышит вас. Искреннее раскаяние смоет все грехи, и вы предстанете пред Его очами обновленным». «Вообще-то, я не хочу представать перед его очами. Я хочу еще пожить! Поэтому я вас и вызвал». Священник тогда мягко покачал головой. «На все воля Божья». Естественно, каких еще слов от него можно было ожидать? Если следовать подобной логике, поражение легких на семьдесят пять процентов, а кожного покрова — на восемьдесят, это тоже была воля Божья, а не его собственная дурость, о которой он пожалел в тот же миг, когда огонь начал лизать его ноги. Теперь вся его жизнь превратилась в сплошные ограничения: он ест только жидкую пищу, передвигается на инвалидной коляске, кусает обгоревшие губы, когда медсестры меняют повязки, отрывая старые вместе с эпидермисом, и, борясь с болью в горле, глотает по двадцать восемь таблеток в день, зная, что они лишь ненадолго оттянут неизбежное. А правда, отвратительная, безжалостная правда, от которой он пытается отгородиться бесконечными журавликами и обреченными молитвами, состоит в том, что через пару месяцев он умрет. «Ты не можешь умереть, — припечатал брат, постучав указательным пальцем по ноге, обтянутой в деловые брюки. — Я тебя похоронил. Теперь ты бессмертен». Никто не бессмертен. Хотя очень хотелось бы. Пара месяцев. Может, меньше, может, больше. Так мало, но его уверяют, что он и так подзадержался с учетом того, сколько пролежал в коме. Он вообще не должен был из нее выходить, но как только вышел — процесс умирания ускорился. Каждый самостоятельный вздох, каждый глоток дрянного кофе, сделанный не благодаря, а вопреки, приближает его к смерти. Ему нельзя ходить, нельзя нервничать, нельзя говорить больше десяти минут в день, ему, что самое ироничное во всем этом — нельзя жить, чтобы не скончаться на месте от отказа легких, или почек, или сердца, для которого все произошедшее стало слишком большим ударом. Все так. Но знаете что? Чушь собачья! Будут они ему запрещать последнюю радость, когда он и так, считай, сдох! Не дождутся! Старуху с косой он встретит с прямой спиной и улыбкой на устах — и никак иначе. На меньшее не согласен, и если у кого-то — да, да, Новак! — есть возражения, пусть засунут их в свои надменные задницы. Он слишком давно здесь и выучил местные распорядки не хуже алгоритма складывания журавля. Стоит только надсмотрщицам отвлечься на других пациентов, он встает, оперевшись о стеночку, и ползет к кофейному автомату, всем своим видом игнорируя коляску. Да, от небольшой прогулки появляется отдышка, а сила притяжения тянет позвоночник вниз, заставляя корчиться от боли и сгибаться, как старик, но он ни за что не променяет ощущение бетонного пола под босыми ногами на железную подставку коляски. Его никто не замечает. Достаточно было просто внушить всем мысль, что он никогда не выберется из палаты, чтобы чужие взгляды невидяще скользили мимо. Руки натыкаются на бумажных Дедов Морозов, снеговиков и Снегурок, приклеенных к стене для создания праздничной атмосферы, и Огнепоклонник хмурится, дернув свисающий с потолка серебристый дождик. Он успеет встретить Новый год прежде, чем умрет. Почему эта мысль совершенно его не радует? — Безвкусица. Я бы сделала по-другому, — слышит он хриплый голос и поднимает взгляд. Она стоит у кофейного автомата, сжимая одноразовый стаканчик и, кажется, желая запустить его кому-нибудь в голову. Санитар с непроницаемым лицом держится рядом — достаточно далеко, чтобы не нервировать ее, и достаточно близко, чтобы схватить ее, если она попытается сбежать. Она не обращает на санитара внимания, глядя прямо на Огнепоклонника. Ее лицо в бинтах, как и у него. Он слышал, ей не разрешили носить маску, но бинты запретить не смогли. — Только встали — и уже не в духе? — он отходит от стены, делая вид, что ему не нужна опора. У Дамы, по крайней мере, есть трость и умение признавать свою слабость. Он для этого слишком горд, поэтому едва не падает, когда делает шаг к ней навстречу. Она невесело смеется. — Я не ложилась. У меня всю ночь нога тянула. — И поэтому вы, мадмуазель, решили попить кофе? — Вы удивитесь, но кому-то оно помогает уснуть. — Он. — Что? — Слово «кофе» мужского рода. — Плевать. Подумав, она наливает себе еще, не страшась жуткой тахикардии и головной боли. Он не решается пить больше половины стаканчика, пусть и пообещал себе игнорировать некоторые врачебные предписания. Кофе — это, скорее, дело принципа, чем вкуса. Ему не хотелось свалиться посередине коридора из-за того, что глупое тело его подвело. — Значит, вас уже выпускают погулять? — Не без вашей помощи, — она делает едва заметный кивок в его сторону, признавая его заслугу. — Снова. А я даже не знаю, кто вы. Что вы хотите получить взамен? Я не люблю оставаться в долгу. Больничная пижама ей совсем не идет. Делает ее безликой, одной из тысячи, заставляет сливаться с койками и стенами. Но рыжие волосы вырываются из-под бинтов, как пламя, привлекая его внимание. Когда он услышал ее боль, она была окрашена в красный. Он тоже ее не знал, но одного этого было достаточно, чтобы он влез в ее мысли и научил бороться. Знал ли он тогда, что когда-нибудь они столкнутся вот так, почти твердо стоя на ногах и вглядываясь друг другу в прикрытые лица? — То, чего я хочу, мне никто дать не сможет. Он видит, как нижняя часть ее лица недоверчиво кривится. — Разве с вашими способностями вы не можете уйти отсюда в любой момент? — Могу. Но мои способности не вернут мне здоровья. Здесь есть медперсонал, новое оборудование, удобная койка и неплохая компания — все, что нужно, чтобы провести остатки своих дней в относительном комфорте. Ему некуда идти. Старый дом сгорел; психушка, ставшая новым домом, тоже. Полиция, к счастью, оставила умирающего в покое, так что жаловаться, если подумать, не на что. Он и не жалуется. Только молится и складывает журавликов. Изо дня в день, снова и снова. Как, должно быть, это жалко смотрится со стороны. Человек, который способен заставить весь мир сгореть, опускается до уровня попрошайки, сражающегося за каждую минуту жизни. Дама на его признание в собственном бессилии ничего не отвечает. Жалость среди злодеев не принята, как и сочувствие. Лучше промолчать, чем фальшивить. Он сам научил ее безразличию. Она привычным жестом отводит руку с пустым стаканчиком в сторону. Санитару нужно время, чтобы понять, что именно она хочет. Еще не привыкший ее слушаться, мужчина игнорирует немую просьбу забрать стаканчик и отнести его в мусорку. Тогда бледные пальцы разжимаются, и стаканчик оказывается на полу. Дама цокает: — Плохой пес. Если бы ты был моей гончей, то долго бы не прожил. — Закончила? Тогда пойдем, время вышло, — санитар не очень-то вежлив, разозлившись из-за ее выходки. Пнув стаканчик носком ботинка, он грубо хватает ее за запястье той руки, в которой она сжимает трость. Присутствия третьего он, разумеется, не замечает. — Разве можно так обращаться с дамами? — Огнепоклонник щелкает пальцами, погружая сознание санитара в кошмар. Гаснут новогодние гирлянды, подвешенные под потолком. Мигают потолочные лампы, постепенно погружая коридор во тьму. Санитар озирается, не выпуская руку Дамы. Он не кажется удивленным или испуганным. — Выходка твоих дружков? — обращается он к ней, вырывая трость из руки и отбрасывая ее в сторону. — Думала, отключишь питание и сможешь сбежать? Автомат с кофе продолжает светиться. Коридор погружается в тяжелую, неприятную тишину, в которой таится опасность, и санитар это, наконец, замечает. — Эй, куда все делись? Дама тоже молчит. Она даже не дышит, застыв восковой куклой. Мужчина отталкивает ее от себя, и она, упав на пол, рассыпается пеплом. — Что за херня?! Кофейный аппарат начинает гудеть и мелко трястись. Он оживает, двигаясь на санитара, и тот пятится, пока не вжимается лопатками в стену. Страх парализует его, и он кричит, когда аппарат врезается в него, переламывая кости, а затем вспыхивает. В реальности санитар замирает с широко раскрытыми глазами. Пребывая в кошмаре, он не может пошевелиться, и Дама брезгливо вырывает из его руки запястье и начинает его агрессивно тереть. — Я бы и сама с ним справилась, — говорит она вместо благодарности. Ну да, кто же захочет увеличивать долг. Огнепоклонник ловит себя на мысли, что ему от нее ничего не нужно. И никогда не было нужно. Он вступился за нее, потому что это было весело. В больнице не так уж и много развлечений. — Не сомневаюсь, — он дарит ей легкую улыбку. — Но позвольте мне побыть немного джентльменом. Тот, кто не вступается за даму, не может называться мужчиной. Силы он использовал немного, поэтому все еще может стоять на своих двоих. Хотя легкое сожаление об оставленной в палате коляске все-таки мелькает. — Так что я должна сделать? — она скрещивает руки на груди, придавая взгляду надменность. — Умный Человек тратил средства на мое лечение, чтобы я служила ему. Вам тоже нужны мои услуги? Он закатывает глаза и отворачивается, делая последний глоток перед тем, как выбросить стаканчик. Эта девчушка казалась ему интересной. Волевая, способная, схватывающая все на лету, она превратила свою боль в оружие и подмяла под себя сотни глупцов, жаждущих денег и славы. Но все это было до того, как она во второй раз столкнулась с Громом и оказалась здесь. Она могла бы стать отличным союзником, если бы они оба все еще жаждали мести. Но хватит, намстились уже. — Если хочешь, помоги с журавликами. Мне осталось сделать около пяти сотен, а время, вообще-то, поджимает. — Если вы говорите это потому, что считаете меня бесполезной... — Катя, — произносит он, не оборачиваясь, — угомонись. И она затихает — то ли удивленная, что он назвал ее по имени, то ли обиженная его отношением.***
Она часто проходила мимо, каждый раз старательно делая вид, что ей все равно, чем он там занимается. Кроме них двоих в больнице больше не было преступников, пострадавших от Грома и запертых здесь в качестве наказания, поэтому Катино любопытство было понятно. Ему хорошо одному, но в том-то и беда, что один он почти не бывает. Медсестры, врач, дети, брат, Поэт, которому взбрело в голову достать Разумовского — все эти люди врываются в его жизнь против его воли, поэтому приятно провести время с тем, кого он выбрал сам. Огнепоклонник постоянно подзывает Даму, но она соглашается прийти только раз на пятый. Вместо больничной пижамы на ней черное платье — совсем не похожее на то, в котором она расхаживала раньше. Без корсета, с коротким рукавом и длиной чуть ниже колена. Если бы он не знал, что она в трауре, подумал бы, что она собралась пойти в этом на свидание. — Пять сотен журавликов — твоя окончательная цена? — Здрасьте приехали! — он вздыхает, отодвигая от себя оригами. Вообще-то, теперь ему нужно четыреста двадцать восемь, но прекрасной леди лучше заняться чем-то поинтереснее. Она-то, в отличие от него, не смертельно больна. Странно, что не пытается выпросить у него свободу. Он бы легко ей это устроил. — Я пошутил. Здесь нет столько бумаги, а у меня — столько терпения. — Зачем так много? — она берет журавлика за крыло, щурясь. Видимо, ни разу не слышала легенду. Огнепоклонник коротко ее пересказывает. Тогда Дама фыркает: — Бред. — Можешь предложить мне другой вариант? Я весь внимание. Медицина бессильна, мистика тоже. Умного Человека поймали и спрятали, все ниточки оборвались. Если бы в Петербурге остался хоть кто-то, кто смог бы исцелить Огнепоклонника, он бы об этом знал. — Ты не выглядишь настолько больным. — Сочту за комплемент. Она складывает руки на коленях, слегка сжимая ткань платья. Думает, чем может отплатить и бесится из-за своего бессилия. Гончие разбежались, никто ее не навещает, уверенности в себе после падения с балки резко поубавилось. Огнепоклонник легко читает ее, не погружаясь глубоко: влияние Умного Человека на нее исчезло, и она превратилась в обычного человека, уставшего от своего прошлого. — Я побуду с тобой, пока ты не умрешь, — наконец, выдает она. — Посидишь у постели умирающего и подержишь его за руку? Ну, спасибо, очень мило с твоей стороны. Он раздражается, а затем закашливается. Даже дети не заставляют его говорить так много, как она. С ней хочется проводить время. Давно он не ловил себя на таком простом желании. Она переводит пустой взгляд на окно, явно не видя, что происходит за ним. Где-то там, далеко, люди увязают в снегу, машины глохнут, в магазинах вовсю идут предпраздничные распродажи, а она сидит здесь с мертвецом, отрезанная от всего остального мира. Они сами во всем виноваты. Расплата должна была прийти — рано или поздно. Но осознание этого не равно согласию. — Это твой последний Новый год, так? — Надеюсь, нет! — он хватает со стола Кубик Рубика и, как и всегда, когда злится или нервничает, начинает его разбирать, чтобы собрать заново. — Я вдруг поняла, — говорит она каким-то странным голосом, — что давно его не праздновала. Очень давно. От нее тянет тоской. Что она, интересно, сейчас прокручивает у себя в голове? Какое-нибудь марципановое воспоминание из детства, в котором вся семья наряжает елку, а в новогоднюю ночь под ней сами собой возникают подарки? Он Новый год проводил в деревне. Вместо елки они с бабушкой и дедушкой наряжали сосну. Иногда ночью снег шел так сильно, что утром было невозможно выбраться из дома, поэтому они с Альбертом по очереди заставляли себя просыпаться среди ночи и идти на улицу с лопатой. Зима всегда сопровождалась жутким холодом, и Огнепоклонник первым бежал разжигать печь, когда она остывала. — Теперь отпразднуешь. Елка уже стоит. Поэт перевернул ее и побил пару игрушек, когда Огнепоклонник отказался ему говорить, куда перебрался Кризалис. Это их личные разборки, вот пусть других и не впутывают. Какой-то интерн вернул елку на место — она выглядела помятой, но все равно красивой. — И мандаринов пруд пруди, — добавляет Огнепоклонник. — Наши соседи ими уже давятся. — У Гриши была аллергия на цитрусовые, поэтому я тоже их не ела… — Гриши тут нет. Не отказывай себе в удовольствии! Когда они только познакомились, Катя мучилась от физической и душевной боли, мечтая умереть. Рассказывала о своем погибшем женишке и о том, что без него жизнь казалась ей бессмысленной. Огнепоклонник без спросу порылся в ее воспоминаниях, любопытствуя, что это за жених такой и чем он хорош, но увидел только раздолбая со своей автомастерской и крутой тачкой. Деньги у него водились, его безрассудство и готовность встрять в любую авантюру подкупало, но Огоньку он не показался хоть сколько-нибудь интересным. Этот мужчина явно не стоил того, чтобы так по нему убиваться. Огнепоклонник подносит мандарин прямо к ее лицу, и Дама берет его в обе руки, но не очищает. — Хочу притвориться, что растянулась на льду и сломала ногу. А тебе… петарда взорвалась в лицо. И так мы оказались здесь. Все лучше, чем чувствовать себя запертой в клетке. Пожизненно. В тюрьме хотя бы выводят погулять и не обращаются с тобой, как с больной. — Хочешь в тюрьму? Ты смотри, один мой знакомый адвокат может это устроить. Или добиться твоего освобождения. Выбирай. — Что я буду тебе должна? — повторяет она уже в который раз. Что-что, а упрямства ей не занимать. Он удобнее устраивается на подушке, хотя, по правде сказать, ему надоело лежать. В коме належался. — Считай это моим подарком тебе на Новый год. Альберт Новак — хороший адвокат, он обернет все в твою пользу. Его услуги стоят недешево, но для моих друзей он сделает исключение. — Мне нечего подарить в ответ. — Я об этом и не прошу. — Разве мы друзья? Он переворачивается на бок, чтобы видеть ее, пусть это и не самая удобная поза в его состоянии. Ее настороженность понятна: раньше никто не делал для нее что-то просто так. У него есть все, кроме времени; с собой в могилу много не унесешь. Если он не найдет способа выжить, она будет жить вместо него. Все просто. — Катя, — тихо говорит он, и она вздрагивает. — Не зови… меня так, — просит она не очень уверенно. — Это… не мое имя? — Твое. Всегда было твоим. Умный Человек забрал его у тебя, а я вернул. — Зачем? — Считай, это тоже подарок. Гром показал ему, что боль — не единственное, что можно привнести в мир. Если тебе больно, ты можешь сделать так, чтобы другой никогда не почувствовал того же. Огнепоклонник не помнит, как его зовут. Когда-то он утратил имя вместе с разумом. И если разум он вернул, с именем все оказалось не так просто. Иногда прошлое возникало в его голове яркими картинками, и сияло ярче, когда на пороге палаты появлялся брат. Но даже Альберт не помнил его имени. Огнепоклонник отовсюду его стер, чтобы перестать быть собой. — Ты даришь мне слишком много. — Просто позволь мне побыть… — …джентльменом, — заканчивает она и смеется. Смех у нее хриплый, как и голос, но Огнепоклоннику все равно приятно его слышать. — Да, ты настоящий джентльмен. Еще немного, и я, может быть, даже в тебя влюблюсь. — Не надо, — резко отвечает он, мрачнея. — Тебе не нужен еще один мертвый возлюбленный. — Да, — она поднимается, вновь становясь холодной. Вспоминая, кто они и как оказались здесь. — Не нужен.***
Он не знает, где она раздобыла шампанское. Только предупреждающе замечает: — Мне нельзя. — Боишься умереть? — она фыркает. — Я не хочу пить одна. Тебе нужен всего один глоток, чтобы желание сбылось. Ты не думал о таком варианте? — Ты о чем? — он только проснулся, и мозг плохо соображает. Былой разговор вспомнился не сразу: журавлики, молитвы — все это показалось ей глупостью, а теперь она всерьез предлагает загадать желание под бой курантов, размахивая зеленой бутылкой. — А, об этом. Это я действительно еще не пробовал. Вместо бокалов она приносит одноразовые кофейные стаканчики. У Огнепоклонника всегда есть запас спичек. Пожелание он пишет на одном из журавлей, даже не потрудившись его развернуть: этот, кажется, шестьсот двадцать третий. Поднеся журавля к огню, заворожено смотрит, как пламя поглощает бумагу, заставляя ту чернеть и скручиваться. Даже не замечает, когда огонь касается пальцев. Все равно. Уничтоженный журавлик падает в стаканчик с шампанским. Он выпивает быстро, желая как можно быстрее избавиться от неприятного ритуала. Катя свою порцию, наоборот, растягивает. И смотрит на него, не отрываясь. — Что загадала? — он может заглянуть ей в голову и узнать сам, но она заслуживает большего, чем такие манипуляции. — То же, что и ты. Вдруг у двойного желания больше шансов сработать? — Потратила свое желание на меня, — он качает головой. — Не стоило. — Ты был рядом, когда мне было плохо, и ты помогаешь мне сейчас. Так что, стоило. Он проникает в разум ее конвоиров, чтобы она могла беспрепятственно бродить по больнице. Она ни разу не попыталась сбежать, хотя у нее была такая возможность. «Я побуду с тобой, пока ты не умрешь», — сказала она тогда. И, видимо, была предельно серьезна в своих намерениях. — Я поговорил с Альбертом. Он согласен тебе помочь. Катя делает большой глоток прямо из бутылки и приваливается к его плечу. Ее растрепанные волосы щекочут его щеку; от нее пахнет мандаринами. Она все также прячет свое лицо, но для него нет значения, как она выглядит, потому что она в любом случае прекрасна. — Пусть сначала поможет тебе. Я не хочу, чтобы ты умирал, детка. Он касается ее волос. Чувствительность кожи сильно уменьшилась после того, как он обгорел, и все равно он чувствует, что они мягкие. Такой необычный цвет… Как огонь… Она и сама расцветает рядом с ним, распаляясь. Но стоит ей покинуть его палату, она сразу затухает и теряет ко всему интерес. Ей слишком тесно и скучно в стенах больницы. Ей нужно их покинуть. — «Детка»? — переспрашивает он. — Так меня еще не называли. — Привыкай. Детка, — она опускается ниже, кладя голову ему на колени и улыбаясь. — Я называла так Гришу, а потом перестала быть собой. Приятно снова стать прежней. Или не совсем… — она тянется рукой к его лицу и касается бинта. — Ты такой же, как я. Обожженный и брошенный. Пусть в Новом году все изменится. Ее рука медленно опускается вниз, и он успевает ее поцеловать. Сам не знает, зачем это сделал. Само вырвалось. — Пусть все изменится, — вторит он шепотом. Альберт, как всегда, появляется без предупреждения. Он напряжен, и коробку, обернутую в подарочную бумагу, он бросает с таким видом, как будто внутри бомба. Огнепоклонник с сожалением замечает, что Катя уже ушла. Не выдержала толпы детей, которые пришли на нее поглазеть и начали спрашивать, все ли у нее с Огнепоклонником серьезно. Мелкие и шустрые! Соображают быстрее, чем взрослые. — Это то, о чем ты говорил? — спрашивает Огнепоклонник, коснувшись края агрессивно-красного банта. — Да. — Как ты это достал? — Неважно. Огнепоклонник раскрывает подарок в тишине. В коробке оказывается один-единственный заправленный ампулой шприц. Альберт начинает заученно перечислять возможные побочки, но Огнепоклонник слушает краем уха. Заметив это, Альберт отбрасывает официоз: — Это может тебя убить. Подумай, хочешь ли ты рисковать. — Мне осталось не так много журавликов до тысячи, Альберт. Я причастился и загадал желание на Новый год. Что может пойти не так? — Огнепоклонник шутит, но когда достает шприц, тот едва не выпадает у него из рук, настолько ему страшно. — Будь осторожен, — просит Альберт. И добавляет: — Не хочу смотреть, как ты умираешь. Одних похорон было достаточно. Огнепоклонник кивает, с пониманием относясь к тому, что Альберт уходит. Мы рождаемся на свет одинокими, и одинокими же уходим в мир иной. Этого не нужно бояться. Смерть всегда была рядом с ним. Объятья у нее, вопреки заблуждениям, мягкие и теплые. Огнепоклонник вкалывает препарат, не давая себе задуматься. Чудовищная боль охватывает все его тело. Он выгибается, выпуская из пальцев шприц, и страшно кричит, не заботясь тем, что к нему могут прибежать врачи и все испортить. Последнее, что он видит — это Катю, берущую его за руку. На ней нет бинтов, одна половина лица напоминает череп без кожи, и Огнепоклонник улыбается, поднеся к ней руку. — Так вот, как ты выглядишь, Смерть. Я тебя ждал. Она думала, он написал на журавлике, что хочет жить. Но там было написано лишь одно слово. «Катя».