***
В конце года Конгресс гудит, как недовольный вторжением человека огромный улей - все делают то, что не успевают доделать или за что не хотят браться в самом начале года (но вторых предусмотрительных персон значительно меньше, впрочем…) В конце года Тине выпадает внеочередной, совершенно неожиданный отпуск, но ее это… не радует? Да, пожалуй, что почти и не радует. Она помнит: на последней операции по задержанию гоблина-зельеторговца ее значительно приложило парой не самых безопасных заклинаний. Гоблин бы сам, конечно, не сумел… Ему помогали какие-то пронырливые подонки из подворотен, тем более отвратительные, что палочкой владели довольно умело. Тина помнит невероятно ярко, что в Лазарете ей первым делом, выступив из серой тьмы бессознательности, улыбнулась родная сестра. Улыбнулась облегченно и нежно, смаргивая при этом уже ненужные слезы страха и волнения. А потом ей позволили отправиться домой и передохнуть. Да, прямо накануне сдачи годовой отчетности, да, безо всяких дополнительных заданий. Даже папку с неупорядоченными делами не разрешили забрать из ящика стола. По-своему обидно. Ведь у Тины - опыт, энтузиазм, хорошие результаты… Персиваль говорил ей об этом в конце осени. Персиваль Грейвс. Мистер Грейвс. Тина помнит, что он был важен для нее, но не может понять, почему. Его лицо для нее совершенно незнакомо. Чужой человек. Темные глаза оттенка крепкого кофе. Запах хвойного парфюма. Черные волосы с малозаметной проседью. Идеальный костюм и серо-синий дорогой шарф. Вот только этот человек – единственное, что изъято из памяти Тины шальным заклинанием, единственное, к чему она не может вернуться мысленно, прошерстив закрома воспоминаний. Она забыла. Ну что ж за трагедия такая – забыть излишне строгого, как ей говорили, наставника и руководителя?! Только темные глаза его теперь грустны как-то по-особенному тихо и безнадежно. Видимо, было что помнить. Жаль, что никто не расскажет, что именно украла у нее собственная раненная память. А мысли читать, как младшая, Тина никогда не умела. Хотя сейчас было бы очень, очень кстати.***
Куинни порхает вокруг стройной, мерцающей огнями елки, в сотый раз собственноручно меняя местами вон тот шарик и вот эту птичку. Куинни мурлычет себе под нос модную сентиментальную песенку. Песенка Тине неуловимо знакома, но она определенно никогда не слушала ее от начала до конца. Неуловимо знакома ей и грусть в глазах Персиваля, и его нарочитая строгость линии рта, и какая-то жесткость слов, которая сочетается с мягкостью взгляда. Была ли у них общая песня, или это только ошибочное предположение излишне впечатлительной души? Должно быть, второе. Такие, как он, явно не выбирают объектом личного интереса серых мышек с хронической любовью к работе. Тина не обижается на это, таковая реальность. Вещи живут по своим законам, люди – тоже, хоть и реже. Тина только хочет вспомнить, как их взгляды встретились впервые. Были ли у них конфликты на почве работы, или они спорили не только об этом… Были ли у них общие вечера за чашкой кофе где-то в Архиве или полупустом кафетерии… О чем они говорили, когда обсуждали горячее дело… Может быть, даже… Нет, какой абсурд! Голдтшейн-старшая мысленно отвешивает своей внутренней фантазерке затрещину, а у Куинни из рук неожиданно падает хрупкий голубой шарик. - Было. Многое было, Тин-Тин, - говорит она сдавленно и невероятно тихо. Вечер испорчен, ведь Тина же просила – не читай меня, глупая, не-чи-тай! Собирая осколки елочной игрушки в мусорное ведро, Тина с трудом подавляет малодушное желание всхлипнуть по-девчачьи горько. В почтовом ящике лежит одинокая открытка от доброго друга из Англии. «Ньют Саламандер – его я отлично помню», - зачем-то резюмирует Тина, пока читает о сносорогах и детенышах окками. Ей мучительно стыдно за то, что этого Персиваля и милого, славного Ньюта в ее голове она бы не задумываясь легко поменяла местами. «Кто вы, мистер Грейвс, и почему вы так болите в моем неугомонном сердце?»***
В больнице святого Мунго Тину принимают неохотно – ей явно не нужна госпитализация, а тратить время на пространные разговоры в самом конце года охота бывает далеко не у каждого врача… - У вас пробел в памяти, мракоборец Голдштейн, и его невозможно восстановить без риска для психического благополучия. Да и в целом – невозможно. Однако это – малая цена за вашу травму на задержании. Другая цена – несколько дней отдыха, расслабления. Тишины, - колдомедик словно не знает, как еще от нее отделаться, объяснить, что она желает невозможного***
В Рождественский вечер у Тины отступает от сердца. Она занимается индейкой, безбожно путая специи и вызывая смешки у более опытной поварихи с золотыми кудрями. Куинни облегченно щебечет и колдует над новым рецептом пирога со смородиновым джемом. Она предчувствует, что семейный вечер будет тихим и уютным, как она любит… Но звонок в дверь – резковатый, хоть и неуверенный – мгновенно смешивает все карты, путает все планы. Тина на ватных ногах идет в прихожую и заставляет себя трижды выдохнуть и вдохнуть перед тем, как открыть дверь. Персиваль Грейвс одет безупречно, пахнет морозом и можжевельником, смотрит безукоризненно сдержанно. На нее – и сразу мимо, будто дольше двух-трех секунд встречаться взглядами для него мучительно. - Счастливого Рождества. Прогуляемся, мракоборец? – прежде, чем Куинни успевает выплеснуть свое возражение и негодование, Тина быстро накидывает теплое пальто, запрыгивает как девчонка в новенькие сапожки с изящной декоративной шнуровкой. Когда они уже отходят от дверей дома, Голдтшейн вспоминает, что забыла шарф. - Я забыла… - начинает она с болезненной неуверенностью, а после сдавленно ахает от неожиданно интимного жеста. Персиваль медленно стягивает свой ужасно дорогой кашемировый лоскут с серебряным шитьем по краям и заботливо заворачивает вокруг ее тонкой, волнительно бледной шеи. - Я напомню, - он смотрит теперь без смятения, но с некоторым осадком сожаления. И мир обрушивается на нее, как снежный вихрь. Словами, которые врезаются в сознание, и паузами, которые отдаются ударами ускорившегося сердца.***
Произошло все до нелепости сумбурно и хаотично. Грейвс и Голдтшейн месяцами, даже годами играли в переглядки, взращивали в себе равнодушие друг к другу, а ночами видели считай что одинаковые сны. Неудобные и местами довольно яркие. Потом случился рассвет после совместного ночного дежурства – она уснула на своем столе, он разбудил, напоминая, что можно бы уже и домой, ведь… Сонный мозг Тины не сумел отделить реальность от закончившегося секунды назад сновидения. Поцелуй вышел жадным, горячим, смятенным, искренним и безукоризненно идеальным – для первого… Их – первого. Когда опомнились, отдышались, отпрянули – решили смириться с данностью момента и постепенно сделать свои сны явью. Может быть, не все, не сразу, только большую часть. Капитулируя перед собственным неумением отрицать и бороться с собой. Ну что же было делать, в самом деле, если у них обнаружилось такое – взаимное, неизлечимое, равнозначно яркое и истинное?.. Только поддаться собственным порывам, только довериться, пока смелость, необходимая для этого, не иссякла. Роман длился несколько месяцев, и между ними случались разговоры без слов и слова без необходимости. «Люблю» было самым нелегким словом, но Персиваль его все-таки сказал, как сумел. Даже не раз. А потом Тина узнала, что миссис Грейвс вполне себе существует и лежит где-то в дорогом маггловском хосписе во Франции. Ей осталось всего несколько недель с тщательным уходом и полным спокойствием вокруг, но она не захотела, чтобы Персиваль находился рядом. Их любовь была болезненно односторонней – ранний брак по желанию родственников и запоздалое, ломкое, неудобное чувство с ее стороны. Джулия Грейвс раньше колдомедиков почувствовала, что болезнь отнимает у нее этот мир, эту жизнь, единственную жизнь… И она позволила себе из последних сил привязаться к собственному мужу – привязаться, чтобы затем легко отпустить. Не жалко, иди и живи. Я – нет, не сумею. Заканчиваюсь. Тина плакала всю ночь. Ей было жаль и незнакомую Джулию, и Персиваля, и себя – потому что она должна была знать, какого черта, почему, неужели она бы не поняла… Подождать – если есть чего ждать, конечно – никогда не было бы проблемой… Они отдалились и перестали говорить о чем-то, кроме работы. Нужна была пауза. Послушать свои мысли, принудительным молчанием упорядочить чужие. Потом – задержание этого проклятого зельеторговца. Несколько оглушающих заклинаний, наложившихся друг на друга. Она забыла, а он не был уверен, что стоит напоминать. Заслуживал ли он, или, быть может, стоило тоже - отпустить? Джулия ушла в другой мир тихо и по-своему умиротворенно, даже благодарно. Это случилось на днях, и похороны, согласно ее последнему желанию, прошли с минимальным размахом, словно смерть не являлась таким же важным событием, как и сама жизнь. - Мне стоило рассказать гораздо раньше, чтобы это не стало танцем на чужих костях, - рот болезненно скривился в усмешке, полной нелюбви к себе, и Персиваль снова замолчал. - Нет, нет, не стоит об этом. Прошу. Знаешь, я думаю, что все уже случилось, и нам ничего нельзя исправить, - Тина медленно стянула со своей шеи дорогой кашемир и бесстрашно, спокойно заглянула в кофейно-горькие глаза. Они соприкоснулись руками, а затем и губами, под вспыхнувшим в сумерках тусклым желтым фонарем. - Тогда – просто жить, как получится? Вместе, да, Голдтшейн? - Да, сэр. Вместе. Старые воспоминания не вернуть – значит, будем создавать новые. - И ни о чем не молчать больше, да? - И ни о чем не молчать. Уговор серьезный, верно? Их улыбки вспыхнули, словно звезды на обертке для детского подарка. Темно-коричневая грусть окрасилась в оттенок спокойствия и уюта. Все произошло правильно, даже если не было таковым раньше. Все могло начаться сначала, потому что они в этом нуждались.***
Куинни поняла все еще тогда, когда они вместе ввалились в прихожую, производя впечатление пьяных от глинтвейна студентов или каких-то глупых сентиментальных героев черно-белого кино. Шарлотка была душистой и румяной, чай – пряно-имбирным и сладким, застольные разговоры – непозволительно пустяковыми. Праздник списывал многое со счетов. Радость воссоединения - списывала все, кроме самой радости. Все-таки худшая угроза на свете – это недосказанные вещи, без которых мозаика происходящего неполна и дисгармонична. Впрочем, когда слова не нужны, то можно и без них. Главное, что ты знаешь, насколько искренним бывает даже молчание между двумя людми. Двумя душами.***
Зима выдалась нестабильная. Метель за окном превратила квартиру в волшебный стеклянный шарик. Чудеса только начинались. У них был новый шанс сделать все так, чтобы каждый миг сохранился в памяти, точно драгоценный камень на тонкой ниточке бус. У них были - они. И весь мир замирал в предвкушении, переворачивая исписанную страницу безвозвратно уходящего года. Без сожалений. Без горечи. Без ранящих сердце осколков отболевшей тоски.