В каждом твоём вздохе

Все дороги ведут в Берлин. Начерченные карандашом — нечёткие и растушеванные по краям, будто стремящиеся исчезнуть, — линии, которыми она в детстве прокладывает на альбомном листе путь, что повторит позже. Незримая кривая, отмечающая скольжение самолёта в стылом воздухе, — от континента к континенту, от заточения к мечте. Названия станций, длинные хвосты штрассе, образующие деформированную сеть, каждая мысль, упрямая, как погнутый гвоздь, вбитый в запястье, любой из шагов замыкаются на Берлине, воплощая неотвратимость. Город растерзан стеной. Заземлён в безвременном хаосе: асфальт пахнет порохом, окружающие поля — пеплом из печей крематориев. Монотонный тоскливый дождь приносит не свежесть, но гнилостную сладость, подобную взвеси птомаинов. Цвета сглажены. Берлинская серость крадёт краски: даже обличающий алый кажется не оттенком крови, но застаревшим следом, смазанным временем. Город полон свидетелей. Тех, кто помнит. Тех, кто предпочёл бы не помнить. Тех, кто отрицает прошлое в попытке столь же безуспешной и вымученной, как отрицание собственного я, разложенного на три составляющие. И тех, кто цепляется за прошлое, даже если оно – бесплотная надежда, сулящая индульгенцию, минувшее величие, гниющий кадавр с расходящейся кожей и атрофировавшими ложными конечностями, голодно требующий подношений. Берлин до краёв заполнен стыдом, виной и сокрытыми очагами пожаров. Она — обещание. Мнимая мягкая безобидность, дрожащий бутон распускающегося таланта, тихий голос, который впоследствии будет срываться от волнения. Но ты чувствуешь её, будто улавливаешь колебания воздуха, рождённые её движениями. Слова, высеченные порывами танца, который в её исполнении становится больше, чем набором элементов, — просьбой, признанием, молитвенным обращением. Каждая стрела, сорвавшаяся с тетивы в бескрайнюю высь, стремится упасть. Любое людское дерзание приходит к неизбежному концу: победе или поражению — не столь важно, в контексте вечности отдельная жизнь — миг. Всякое проявление искусства тленно. Однако тем прекраснее полёт, чем он скоротечнее и ярче. Путь к подлинному совершенству проложен сквозь восходящие острия ножей, образующих лестницу. Под израненными ногами Терпсихоры раскрываются пульсирующе-алые цветы. Идеал не терпит общественных условностей, любых клетей, материальных или нет, принуждения, тщеславия и фальши. Искусство — кровоточащая грудь, раскрытая по доброй воле, сердце мира, стучащее в смертном теле, и бессмертие в отдельном мгновении. Самое красивое и самое чудовищное в идеальных алхимических пропорциях. Ты видишь в ней больше, чем очередную ученицу. Ступни, едва не порхающие над паркетом, как белые мотыльки, и ритм частых вздохов — обетование, волнующий намёк на высшее, превосходящее, сакраментальное. Зеркала дробят движения, её силуэт в резких непокорных изломах танца заполняет всё пространство. Музыка — ненужный рудимент. Её ведёт собственное тело, энергия, впитавшаяся в мрачные старые стены, резонирует со звуками вдохов и выдохов. Она замирает — несломленная, решительная, слишком похожая на тебя и одновременная отличная. Ваши разговоры пусты и формальны, поверхностны, как шум, который создаёт ковен, когда обсуждает что-то действительно важное, не размыкая губ. Значимое передаётся через взгляды. В каждом, который она направляет на тебя, украдкой или открыто, — раболепное восхищение, восторг чистый и незапятнанный, словно ты для неё — абсолют, Атлант, держащий на хрупких плечах пепельное небо над её пустым миром. Её глаза — выцветающая небесная невинность, блеснувшая сквозь решётки тёмных ресниц. И они странно притягивают тебя. Значимое считывается в движениях. Фольк можно танцевать так, будто сгибаешься под свистящими ударами плети, не подчиняешься особенному рваному мотиву, но корчишься в судорогах боли — плотской, приземлённой, низменной. Фольк может быть оковами на запястьях, пеньковым вервием на шее, нежеланной обязанностью. В её исполнения фольк — полёт, мучительный выход из тела, разрыв кокона, предшествующий появлению бабочки. Ты видела многое. Танец знаком тебе, как может быть знакомо матери дитя, собственное продолжение, болезненное и сладостное. И всё же твои глаза на несколько мгновений подчиняет излучаемый ею магнетизм. Мало знать последовательность, важно чувствовать, говорить без слов. Дышать в такт. Значимое искрится в прикосновениях. Ты кладёшь руку на её спину, чувствуя жар, испарину, силу, что бьёт ключом. То, что ты не хочешь потерять. Не можешь позволить отобрать. Выступы позвонков — камушки в изысканном ожерелье — под твоими пальцами беззащитны и трогательны, влекующе непорочны. Ты запоминаешь каждое касание, словно момент смерти и возрождения. Она смотрит на тебя не так, как могла бы смотреть на мать, у которой ищут любви. Не как на образ, подобием которого стремится стать, неумело копируя, подобно расколотому зеркалу. Не с похотью, сладострастным голодом, ограниченным телесностью. Впрочем, в ранней юности она познавала себя, неуклюже зажав ладонь между сведёнными бёдрами, и под сомкнутыми веками кружился твой образ. Она взирает на тебя с преклонением, какого может удостоиться лишь творец — больше, чем мать, больше, чем бог. — Выше, — чеканишь ты, и она отрывается от земли. Прыжок — работа с пространством, имитация полёта, попытка отрицать тяготение, всё, что приковывает к земле. Её волосы вздымаются — подлинное пламя — и рассыпаются по плечам спутавшимися волнами. Этот рыжий огонь — твоя неопалимая купина, разгоревшийся костёр инквизиции, брызги крови на серых стенах Берлина, квинтэссенция святого и порочного. Тебе вопреки всем планам и устоям хочется сохранить это пламя, пускай бы и пришлось сгорать вечно. Её ладони поверх твоих даруют заветное тепло, и она не просит взамен ничего. Вы делите сны, но в мороках ковена мало подлинных откровений. Они обеспечивают взгляд сквозь замочную скважину, возможность различить обособленные от целого части и толковать их через туманную поволоку напускного, насильно внедряемой покорности. Выбор не всегда благо. Каждый привносит виток последствий, раскручиваемый, будто клубок колючей проволоки, через которую в будущем пропустят электрический ток. Свобода выбора некогда привела к власти национал-социалистов. Чаши вины могли бы стать безмерными, если бы будущее не таилось в мареве ещё сотен или тысяч решений, собственных и чужих. Свобода выбора привела к власти Елену Маркос — отжившего идола прошлого, эгоистичного и умеющего только требовать. Мать никогда не попросит больше, чем дочери способны отдать без ущерба для себя. — Вы любите меня и поэтому не оставляете мне выбора, — говорит она и прижимает твою руку к своей щеке, утыкается краешком губ в запястье, неслышно вздыхает, опаляя твою замёрзшую кожу. Этой иной язык, тайнопись невидимыми чернилами, что входят глубоко, как игла в тельце бабочки, видящей в банке сны, навеянные парами эфира. Есть нечто, что не облечь в гривуазные одежды слов. Ни в напористое, на стыке страсти и агрессии «Ich liebe dich», ни в округлые, сглаженные американским произношением признания, ни в хлёсткий язык Ольги, обретающий неожиданную мягкость в сокровенные моменты, ни в щебечущий французский, преисполненный аристократического, необходимого для объяснения высших сфер. Слова — прах, застывший пепельной коркой на сомкнутых губах. Ты бы хотела читать её мысли, как ясновидиц распознаёт символы на картах Зенера. Не примитивными органами восприятия, но всем своим существом, сосредоточием силы, сердцевиною слабости. Тебе не жаль сорванную мистерию, не жаль хоронить собственное детище. Это фальшивая эвокация, в ней больше желания утолить голод той, что наблюдает из-под паркета, нежели беззаветного служения — искусству, свободе женщин, Метери, что старше всех матерей. Эгрегор школы давно тлетворен. В масках, которые носят все, копошатся опарыши. Лишь её тело — клетка Фарадея, её разум чист. Подлинное таинство расцветает в синхронности ваших порывов, в единении, которое вы обретаете под пологом беззвёздного неба, рассыпающегося снежной крошкой. Твоя рука — у её губ, её рука — у твоих. Вы преломляете безмолвие, пьёте дыхание с губ друг друга. Это интимнее, чем любое соприкосновение, это почти как дар жизни. Мне едва ли не жаль, что я становлюсь невольным свидетелем вашего краткосрочного единения, что наблюдаю, как затаившийся за ширмой вуайерист, смотрю на тебя через призму её глаз. Впрочем, ваш ритуал — тоже часть служения мне. Я — в каждом вздохе. Я сопровождаю рождение: раньше, чем младенец исторгнет крик, он втянет воздух, заставляющий раскрыться нежные лепестки лёгких. Я — в хрипах агонизирующего, в последнем веянии воздуха, что покидает иссохшие губы. Я — в запутанно-страстных и шумно-прерывистых вздохах любовников, в сладострастии и неге, в первобытной пляске тел и накатывающих волнах воллюста. Я — в сорванном шипении боли, в необходимом для крика глотке кислорода. Я — в сломанном ритме на пике экстаза. Я — во всяком танце, но фольк — панегирик в мою честь. Дыхание — мой гимн. Я — старейшая из Трёх Матерей, древнее, чем любой бог, придуманный мужчинами, и несу смерть всем ложным матерям. Я танцую среди кровавого хаоса после того, как Смерть пожинает свой урожай. Длань карающая: я безжалостна к тем, кто предал меня, воздвигнув иного идола на пьедестале, что всегда был моим. Вкушаю их страх, стыд, скорбь, неверие и запоздалое раскаяние. Длань милующая: каждая преданная дочь да получит спасение в тёплых объятиях матери, каждой — по вере и деяниям. Я могу преподнести сладкий плод забвения или посулить славу. Принести желанную смерть с ласковым поцелуем и станцевать на раздробленных костях неверных. — Чего ты хочешь, Вива Бланк? Прижимаю твою безвольную голову к собственному плечу, глажу безжизненные бледные щёки. В глубокой ране, рассекающей шею сзади, проступают почти хирургически точно разрезанные слои мышц, белесоватые изгибы шейных позвонков. Я могу различить опавшие полукольца трахеи — ты дышишь по привычке, от которой не смеешь отказаться, как и от моего дара. В моей власти наградить тебя жизнью, сшив разрывы плоти, ибо дух первичнее сосуда. Точно так же тебе доступна смерть, бесконечный сон уставшей птицы с перебитыми крыльями. Однако ты произносишь лишь одно-единственное имя, которое я угадываю по чуть заметному движению утративших цвет губ. — Она сама выбрала, разве можно отторгать добровольное решение? — Пропускаю сквозь пальцы твои выбившиеся из пучка тёмные с проседью волосы, подобные ночной реке, в которую пролился лунный свет. Любая благодать ныне боль для тебя. — Она любила тебя, Вива, поэтому не оставила выбора тебе. Я могу даровать всё, но только не то, чего ты желаешь всем сердцем.