Узкая обшарпанная кухонька светит единственным глазом. Иногда на неё нападает нервный тик, и она начинает часто-часто моргать, но удивительным образом не прикрывает веко, не ложится спать. Кухонька в раздрае — грязная, местами битая посуда вальяжно расположилась на всём гарнитуре, периодически уступая место пепельницам и пустым пластиковым мешочкам. На покосившемся стульчике валяются пыльные гимнастёрки, пропахшие куревом, и заляпанные непонятно чем футболки. Холодильник дребезжит водкой, которую выдали вместо зарплаты, и отвратительными шпротами в томатном соусе, которые жрать можно только в лютом запое. На голом столике без кружев и клеёнки стоит старенькая магнитола, выменянная за то ли латунное, то ли действительно серебряное колечко. Зачем Шуре магнитола, он не знал. Он просто хотел избавиться от того колечка, которое жгло его палец семьдесят лет.
Как Шура его не выбросил ещё в тридцатых, он тоже не знал, но был даже рад. Колечко спасло его в блокаду, когда глюки от голода были настолько сильны, что он забыл сумасшествие Миши и жил лишь воспоминаниями о лучших днях. Да и сейчас оно хорошо послужило — магнитолка заглушала тишину, которая опротивела после многочасовых допросов. Слащавые песенки о любви раздражали до чесотки в запястьях, но они всё ещё были лучше тишины, молотом разбивавшей виски.
Полы марали его новенькие трико, кусались холодом, но Шура упрямо продолжал сидеть, прислонившись к такой же холодной стене. Спина сгорблена, голова откинута назад. Видел бы Пётр, во что превратился его парадиз, умер бы во второй раз. Шура смахивает неприятную мысль: отца нет уже как почти триста лет, слёзы он все выплакал ещё в восемнадцатом веке, сейчас сил нет об этом думать. Он усмехается — сил сейчас нет ни на что. Поскорее бы сдохнуть уже. Жители его не волнуют, они такие же торчки и пьяницы, как их город. Вот бы они подохли все разом, тогда и он бы помер в этой самой кухоньке с немигающим глазом.
Рваный вдох. Умереть он хотел так же сильно, как выжить в сороковых. Выжить-то выжил, а зачем? Думать надоело до тошноты, поскорее бы напиться и откинуться на сутки. Просыпаться с окоченевшими конечностями было неприятно, просыпаться в целом было неприятно, но это проблемы Шуры из будущего. Шура из настоящего тянется к холодильнику, кое-как открывает его («проклятый Вильнюс, мог бы и получше наклепать») и достаёт морозную водочку. Пальцы не слушаются, бутылка обжигает льдом. Раздражение копится быстро, выливаясь через край. Волна злости настигает его подобно буйной Неве, и он швыряет бутылку в кухонный гарнитур. Она разбивается, водка затапливает дешёвый линолеум, а в его голове пульсирует глухая ненависть.
В это самое время сменяется песня. Шура с некоторым запозданием узнаёт её. Она в своё время полюбилась ему своим слогом: она напоминала ему стихи Серебряного века. Он прикрывает глаза и тихонько подпевает там, где помнит. Руки обессиленно выводят отрывки строк на грязном полу.
В белую ночь, в час, когда я усну
Приснится мне сон удивительно белый
В белые ночи Шура с детства спать не мог. Если и спал, то беспокойно или мало, засыпая только перед самым рассветом. В последнее время он вообще плохо спал без вспомогательных веществ, в белые ночи так подавно. Но если ему удавалось урвать пару часов сна у светлого неба, то он словно возносился на небеса.
Птица взмахнет волшебным крылом
И я появленье твоё угадаю
В белую ночь мы с тобою уйдём
Куда я не знаю, куда я не знаю
В белые ночи Шуре снился Миша. Тот Миша, чей голос украдкой убаюкивал его, когда Сашеньку Романова затапливала Нева, тот Миша, который приезжал к нему из любого уголка России, чтобы скрасить бессонные ночи. В ту пору они прогуливались по Летнему саду, смеясь над одухотворёнными лицами скульптур (Александр Петрович никогда бы не посмел, а столетний юнец Саша мог себе позволить эти шалости). Тогда они словно малые дети бегали по прекрасным аллеям, трепетно держались за руки и задыхались от счастья.
Белая ночь опустилась как облако
Ветер гадает на юной листве
Слышу знакомую речь, вижу облик твой
Ну почему это только во сне?
Мгновение — и тепло Мишиной ладони исчезает. Миша лукаво улыбается и убегает вперёд. Саша, звонко смеясь, подрывается за ним. Но сколько бы он ни бежал, ему уже не догнать Мишу. Он где-то вдалеке, он светится белым, словно луна в крепкий мороз. Саша окликает его, просит остановиться и подождать, но всё, что он слышит в ответ, — его прекрасный смех.
В сердце одну надежду таю
И восходящему дню улыбаюсь
Верю, что я не во сне, наяву
С тобой повстречаюсь, с тобой повстречаюсь
Где-то в глубине души Шура действительно надеется, что он вновь увидится с Мишей. Надеется на то, что у них снова всё будет хорошо. На то, что он больше не будет проводить белые ночи один.
А пока Шура, не обращая внимания на кусачий холод, окончательно засыпает, мягко улыбнувшись Мише из своих сновидений.
Белая ночь опустилась как облако
Ветер гадает на юной листве
Слышу знакомую речь, вижу облик твой
Ну почему это только во сне?
