Искушение

— Здравствуйте, ваше Высокопреосвященство. Этого посетителя кардинал специально мариновал в приёмной втрое дольше обычного, настолько, что эта задержка уже сама по себе была оскорблением, но по юному человеку чести не было заметно, чтоб он обиделся или разгневался. Лицо его — открытое располагающее к себе лицо, с правильными, но по-юношески округлыми ещё чертами — было скорее задумчивым, чем рассерженным. Что ж, если ожидание не вывело юношу из себя, попробуем по-другому. — Здравствуйте, герцог. Что вас привело? Неужели пришли за утешением? — Можно сказать и так, ваше Высокопреосвященство. — Кардинал удивлённо приподнял брови. Юноша уловил этот жест и продолжил, — Вы примите мою исповедь? — Мой пастырский долг вас выслушать. Шадди, вино, тизан? — Воды, если можно. Пока секретарь суетился у стола, герцог упрямо молчал. Сам Сильвестр для этого разговора позволил себе шадди. Отравить горький напиток юный борец за великую Талигойю решится с большей вероятностью, так пусть ни в чём себе не отказывает. Однако, как только за слугами и секретарём закрылась дверь, прежде чем потянуться за своим бокалом, юноша выложил на стол приметное кольцо с крупным красным камнем. Такие кольца — подделка под гальтарские, с тайниками и отравленными иглами — были в ходу при дворе Алисы. Всё любопытнее. — Что это? — поинтересовался кардинал, протягивая руку к своей чашке — Если два раза нажать на молнию, откроется тайник, — поспешил объяснить герцог. — Вы решили меня отравить? — Я решил этого не делать. Вы ведь… выслушаете меня? — Да, герцог, я вас слушаю. Вот теперь стало очевидно, что юноша нервничает. Он отхлебнул воды, поперхнулся ею и закашлялся. — Извините. — начал он. — Я не знаю, с чего начать. — откашлялся ещё раз и продолжил. — Вы ведь знаете, что вся моя семья — эсператисты? — дожидаясь кивка, он снова глотнул воды, — после недавних событий, я больше не могу разделить веру моих родных, — кардинал снова приподнял брови, и юноша пояснил, — я не могу считать единоверцами людей, отравивших святую воду. Но и добрых олларианцев, соратников епископа Авнира, считать единоверцами я не готов. — Тогда и отпустить ваши грехи перед создателем, боюсь, вам может только ваша собственная совесть… — заметил кардинал, — а она, как я вижу, вам в этом отказала. — Вы правы. Мне есть в чём покаяться перед создателем. Я исповедался святому Оноре, и тот призвал меня решать сердцем, но и сердце моё в смятении. — Я потерял нить ваших рассуждений, герцог, давайте вернёмся к самому началу. — Простите, ваше высокопреосвященство. Пусть это всё-таки будет исповедью, — юноша прикусил губу, собираясь с мыслями и продолжил, — Я влюблён в двух разных людей, и моё сердце разрывается между ними. Я люблю замужнюю женщину и её любовника. Эта любовь греет, мне не нужно большего, чем иногда видеть её или его, мне достаточно того, что они пусть не счастливы, но живы. Но сегодня… меня поставили перед выбором — умрёт один из них. Или он, или она. Я готов умереть вместо них, но некому принести эту жертву, моя жизнь стоит неизмеримо дешевле. — И вы по какой-то причине решили, что я могу разрешить ваши противоречия? — Да, ваше высокопреосвященство. Мне сказали, что именно вы готовите убийство женщины, которую я люблю и только смерть человека, жизнь которого для меня важнее собственной, может вас остановить. Щенок. Какой отчаянный и бесстрашный щенок! И какой наивный… — И вы решили прийти и поторговаться со мной? — Я пришел… я не знаю, зачем я пришел к вам. — юноша опустил голову, тряхнул волосами, закрывая глаза, но взял себя в руки и снова прямо и открыто посмотрел на кардинала. — Я понимаю, что вы не верите ни единому моему слову, как и я сам, что уж, ещё вчера не поверил бы ни одному вашему. Но люди, которым я привык верить больше чем себе, моё доверие не оправдали. — Вас отправили меня отравить? — Не вас. Если бы речь шла о вас, я возможно так ничего и не понял бы, но… Юноша сбился и замялся. Играть в словесные игры он ещё совершенно не умел. Будь это победой, кардинал был бы доволен собой, но эта нежданная исповедь была подарком, и не создателя, а судя по всему лично кансилльера. Что ж, бросаться такими подарками — значило бы искушать судьбу. Дорак взял инициативу в свои руки и дело пошло быстрее: — Вашего монсеньора? — Да. — И в чем же господин кансилльер не смог убедить вас? — Он сказал, что к осени вы устраните всех людей чести, там был длинный список: Придды, Рокслеи, Килеан, и самое главное её величество и её братья. Он сказал, если погибнет первый маршал, вы не решитесь на всё это. Но я слишком хорошо помню, кто единственный посмел перечить вам, когда вы запретили брать меня в оруженосцы. За его смерть вы будете мстить людям чести так, что мы будем завидовать убитым октавианской ночью. И если кто-то и сможет защитить её величество, если он станет её защищать… — Почему вы не пошли со всем этим к своему монсеньору? — Не уверен, что он стал бы меня слушать, он верит вам безоговорочно. Он не поверит, что вы желаете зла их величествам. — А почему вы думаете, что я злоумышляю против его величества? Почему вам не пришло в голову, что господин кансилльер врёт. — Он не врёт, но сам не знает об этом. Я видел, как вы смотрите на его величество. Так же, как и на её величество, её братьев, господина супрема. Так же как на меня. Наш общий приговор у вас на лице написан, ваше высокопреосвященство. Вот уж чего-чего, а такой проницательности Сильвестр если и ожидал, то от Лионеля Савиньяка, или может быть от Гектора Рафиано, но никак не от сопливого щенка, пригретого вороном. Причем, проговаривая всё это, юноша смотрел прямо на собеседника, и во взгляде его не было гнева или обиды, он был… не затравленным, нет. Обреченным? Но если на дне святого Фабиана он смотрелся загнанным зверем, то здесь и сейчас — смертником, знающим на что идёт и идущим по своей воле. Это завораживало. Таким на особенно удачных иконах выглядел святой Алан. — Зачем вы говорите мне это? Ведь будь вы правы, вы же понимаете, я не выпустил бы вас живым? — Я должен хотя бы попытаться вас переубедить. — Что ж, попробуйте. — Ведь что бы вы не планировали, вы вряд ли желаете зла монсеньору. — Безусловно. — Монсеньор на реликвии поклялся Фердинанду в верности. Он всего лишь повторил клятву первого маршала, но он сказал и его услышали. — Вы про светопредставление прошлой осенью? — Да. — И что из этого следует? — Если монсеньор не сможет помешать вам убить Фердинанда, он покончит с собой. — Вы уверены в этом? — Абсолютно. — С чего вы взяли? — Ушедшие беспощадны к клятвопреступникам. Я искал для него книги. По его приказу. О Варрасте, о Гальбре. Он ведь тоже понял, что это было за знамение. — И что же поняли вы? — Я повелитель скал, ваше высокопреосвященство. Я понял всё что нужно ещё раньше, ещё в Саграннах. — Так что же, что именно? — Когда монсеньор обрушил на плотину на Барсовом Оке, камни пели осанну не мне, повелителю, а ему. — Вы думаете, что повелитель скал — это Алва? — Берите выше. — Юноша улыбнулся, как будто он не спорил с кардиналом на свою жизнь, а загадал смешную загадку приятелю, и посмеиваясь, ждал как тот её разгадает. Эта добрая улыбка так сильно меняла его лицо, что на мгновение Дорак понял, почему Алва так привязался к мальчишке. Но сейчас думать нужно было не об этом. — Вы думаете, Алва — потомки Ринальди, а не Борраска? — Я не думаю, ваше высокопреосвященство, я точно знаю. Я уверен в этом. — И что вы собираетесь делать с этим знанием? — Я хочу… служить ему сколько получится. Я хочу сберечь женщину, которую люблю и которую, я почти уверен, любит он. Если я могу сделать для вас что-то, что изменит ваши планы… дать показания на кансилльера, отречься от герцогства… я не готов платить одними жизнями за другие, но в остальном… — И смотрит прямо в глаза, и в глазах его ничего скрытого, душа на распашку, ни малейшей лазейки ни ему, ни собеседнику. Что же ты делаешь, щенок? Зачем искушаешь? Сильвестр прячет взгляд за чашкой остывшего шадди, прикрывается ею. Там, в глубине его зрачков летит на пол черно-синий колет, спутывают стройные ноги не до конца стянутые бриджи и горячее, узкое принимает в себя, со стоном, с трудом сдержанным криком, закушенной губой, со слезами в уголках зажмуренных глаз… Ты ведь даже не догадываешься, волчонок, какие желания будишь, каких демонов кормит твой невинный вроде бы взгляд… А ведь измученное сердце, не так давно споткнувшееся и едва не вставшее навсегда не выдержит даже таких фантазий, не то что их воплощения. — Я подумаю над вашими словами. — после долгой паузы проговорил кардинал. — Я не буду ничего обещать, но и требовать от вас чего бы то ни было, я не буду. Идите с миром. Служите, любите. Преклоните колени. Юноша безропотно встал и опустился на колени перед сидящим кардиналом. На оба колена, как будто действительно пришел за утешением к Создателю. Прикоснулся губами к кардинальскому перстню. … Сгрести в кулак мягкие, непослушные волосы, вбиться в рот, в податливое узкое горло, чтоб давился и задыхался… — Будь благословен, Ричард Окделл. Нет на тебе греха перед Создателем. Он поднялся, не отрывая взгляда, коротко кивнул, разрывая наконец зрительный контакт, завершая это сумасшествие. Коротко бросил: — Спасибо, ваше высокопреосвященство. И вышел. Сильвестр без сил опустился в своё кресло. Сегодняшний шадди совершенно точно был для его сердца лишним. Сегодняшний разговор пожалуй тоже. Но он подумает, он очень хорошо подумает, и возможно, даже сохранит чью-то жизнь.