Смородина в сахаре

      В квартире пусто, холодно и одиноко, поэтому звонок слышится здесь слишком громко. Он почти пугает, но Канухин спускает ноги с кровати и всё-таки идёт открывать. Очередное раннее утро не приносит ему ничего, кроме нового оттенка отчаяния и безысходности, зуд от которой уже приелся где-то внутри настолько, что с корнем не вырвешь.       Коридор погружён в темень, не видно практически ничего, закрытая дверь в зал только усугубляет ситуацию, но он всё равно идёт вперёд на ощупь. Рука упирается в стену, с кое-где слезшими обоями, под пальцами чувствуются обрывки газет, которые клеил он сам, залепляя бреши. По босым ногам в одних тапочках дует сквозняк, но Володя, наконец, нащупывает замок и открывает дверь.       Свет старой замызганной лампочки неприятно режет глаза, и почти сразу же в поле зрения бросается прозрачная упаковка с тортом, которую пришелец держит прямо перед собой. Собственно, сам он неловко прячет глаза, водит плечами, как от озноба, и наконец говорит тихо:       — Эм, ну… привет?       Первое желание, которое возникает у Володи, — это захлопнуть дверь. И даже не от того, что он не рад видеть его, а просто потому, что ногам холодно из-за сквозняка. Уже не больно от предательства. Уже всё равно.       — Привет? — он кривит лицо в усмешке, горькой и такой циничной, что Антон против своей воли не может отвести взгляда от переменившегося лица. — Это всё, что ты скажешь?       — Ну, сейчас да. Впустишь?       Канухин не знает, что сказать. В горле мгновенно пересыхает, воспоминания накатывают на него удушливой волной, с этим невозможно бороться, они давят беспощадно, и он отходит назад.       Но Антон внезапно бьёт рукой по закрывающейся двери, перешагивает порог, оказываясь вплотную к Володе. Лицо скрывает тень, на воротнике его пальто блестят редкие и маленькие дождевые капли. От него пахнет улицей, свежим воздухом и слегка одеколоном, и Канухину вдруг кажется, что он уже чувствовал его и раньше.       — Разбивать тут больше нечего, — шипит сквозь зубы Володя, — поищи кого-нибудь другого…       — С целым сердцем? — не к месту улыбается Антон, слыша, как Володя выдыхает, и захлопывает ногой дверь. Становится темно и неуютно.       — Странно, что ты это помнишь. Но сейчас лучше бы ты вообще этого не произносил.       Рогачёв опускает голову, теребит пальцами завязку упаковки и чувствует такую невероятную горечь, стыд и вину, что смотреть в чужие глаза не может физически. Да сейчас и не получится, но он всё равно чувствует Володин взгляд на себе. Он какой-то пустой, безжизненный, но вместе с тем будто жжёт его, и Антон понимает, что заслуженно.       — Скажи, вот что тебе ещё надо? Ушёл молча, чтобы жить без меня, ну, и жил бы дальше.       Антон слышит в голосе Володи одно лишь равнодушие, пытается убеждать себя, что оно уместно и правильно, но глупое ожидание чуда всё равно не исчезает.       — Давай поговорим сейчас, — он неуверенно кладёт руку на плечо Володи, но тот ожидаемо дёргается, отстраняясь.       Рогачёв поджимает губы. Слегка помедлив, Володя вздыхает и отходит в сторону, пропуская его.       Они сидят на кухне, на той самой кухне, где было столько вечеров, наполненных счастьем и уютом, столько моментов, ярких и незабываемых, что Антон уже почти жалеет, что решился прийти. Ему хочется обхватить голову руками, закрыть глаза, чтобы ничего не видеть и не слышать, но он сидит неподвижно. На столе без скатерти стоит торт. Они оба смотрят на него, как на что-то до крайности нелепое в этой квартире. Сквозь блики на упаковке видны крупные ягоды смородины в кругляшках белого крема, посередине набросаны хаотичные линии растопленного шоколада. Торт выглядит красиво, но Володя ловит себя на мысли, что с удовольствием выбросил бы его в окно.       Но на улице холодно, промозгло, окно открывать не хочется. Антон сидит перед ним, зажав ладони между коленями, на нём водолазка почти такая же, как у Даниэля, будто из той, прошлой жизни. На него падает из окна утренний холодный свет очередного дня осени. Вся кухня всё ещё погружена словно в туман, воздух приобретает какой-то сероватый цвет, поэтому Володе кажется, будто сумерки только сгущаются. И будто Антон выглядит как призрак давно убитого счастья, и видеть его совершенно не хочется. Поэтому он смотрит на торт.       Никто его есть не собирается, Володя уверен — он сам к нему даже не притронется. Потому что — чёртова смородина.       Молчание будто душит, он дёргается и обхватывает голову руками. Остановить воспоминания невозможно, они тянутся к нему тёмными высохшими руками, от них не убежать и не спрятаться. Ничего в них плохого нет, но приносят одну только боль и сожаление.       Дверца морозилки захлопывается сама собой, Антон с таким радостным выражением оборачивается к нему, что Володя сам невольно улыбается. По кухне, чистой и уютной, разливается тепло утреннего солнца, в это время хочется нежиться в постели, обнимая друг друга, и не идти никуда.       — Смотри, что нашёл! — он подходит к Канухину, показывает небольшой пакет с чем-то тёмным. — Бросай нож, давай сейчас съедим, а?       Володя отодвигает досточку с нарезанным огурцом, вздыхает.       — Ты же хотел салат. И вообще, нам на площадке надо скоро быть, а то не успеем.       — Успеем. Куда ты положил сахар?       Канухин садится на табурет, смотрит на Антона, который в буфете норовит перевернуть всё вверх дном.       — За банкой с кофе. А зачем тебе?       Антон садится напротив него, развязывает пакет, высыпает в тарелку крупные ягоды. Володя смеётся.       — Я совсем про неё забыл.       — И как собирали на даче забыл? — усмехается он. — В морозилку тоже надо заглядывать, Володь, не только в один холодильник.       Антон мешает смородину с сахаром, немного ждёт, пока она подтает. Канухин наблюдает за его старательным выражением лица и чувствует разливающееся в груди тепло. Он снова берётся за нож, стучит по доске, когда Рогачёв мягко обнимает его со спины, и тёплая ладонь накрывает руку Володи. Антон целует его в щеку, прижимается к спине, заставив Канухина почти утонуть в этих объятиях.       — Снимай фартук, салат подождёт.       — Что же теперь, выкидывать что ли? — поворачивается Володя, но Антон оставляет вопрос без ответа, подавшись вперёд, и быстро целует его.       Нож выскальзывает из рук, пальцы Антона нежно скользят по коже ладони Вовы, и мысли о том, что надо куда-то ехать, исчезают из головы.       По кухне уже плывёт сладкий морозный запах подтаявшей ягоды.       В груди ноет. Володя быстро разубеждается в том, что из чувств в нём осталось одно равнодушие. Антон сидит перед ним, вроде такой близкий, но чужой уже настолько, что неловкость наэлектризовывает воздух за считанные минуты.       Он сжимает зубы, в горле что-то начинает дрожать, и он ненавидит себя за эту слабость. Прошёл всего лишь год, а он уже морально мёртв почти. А ещё он ненавидит Антона. За то, что снова появился слишком внезапно, точно так же, как и ушёл, за то, что оказался трусом и предателем, за то, что не позвонил ни разу. Как же всё это жестоко по отношению к нему.       — Пришёл поговорить, — наконец произносит он, перешагнув через себя, — а сам молчишь.       — Я не знаю, что сказать, Володь.       Володе хочется истерически рассмеяться. Снова смородина на столе, как раньше, но теперь с той лишь разницей, что они по разные стороны стола. Этот торт видится Канухину насмешкой, жестокой насмешкой над его памятью и растоптанной любовью. Хлипкой упаковкой хочется выбить стекло.       — Давай, — Володя откидывается на спинку стула, насмешливо и презрительно смотрит на бывшего. — Ты уже можешь начинать. Что так было нужно, что иначе поступить было нельзя, что сейчас ты хорошо всё обдумал и взвесил. Или ты извиняться пришёл?       — Нет. Я пришёл потому, что разочаровался в любви.       Брови Володи ползут вверх от искреннего удивления.       — Что случилось с твоей замечательной Аней? — саркастично интересуется он.       Антон поднимает взгляд, и Володя едва удерживает себя, чтобы не отшатнуться. Этот взгляд его колет, он смотрит в тёмную бездну, которая раньше была ещё такой светлой и яркой, и думает, что эффект бумеранга существует. Володя видит в чужих глазах то же самое, что каждый день видит в зеркале.       — Поначалу всё было хорошо, — тихо и обречённо говорит Антон, — мы много путешествовали, думали о свадьбе…       — Мне плевать, — резко обрывает его Володя. — Если ты здесь только затем, чтобы про неё рассказывать, можешь валить отсюда прямо сейчас.       — Прости.       — Не извиняйся.       — Знаю, ты не поверишь в то, что иначе поступить было нельзя…       Володя всё же смеётся истерически, едва слышно.       — Теперь я не поверю ни во что. А давай пройдёмся по всему сценарию, Антош. Хоть я и уверен, что реплики тебе писал долбоёб, намечается кое-что интересное.       Яд в его словах достигает цели безошибочно. Антон кладёт локти на стол, жалость к себе затопляет душу, и он уже правда жалеет, что пришёл. Но пути назад нет, из двух зол он выбрал меньшее. Мучения в одиночестве были на самом последнем месте в списке его желаний.       — Мне нет прощения, я знаю. Но мы теперь похожи…       — У тебя была возможность расстаться нормально, — снова перебивает его Канухин, — но ты её проебал. Из всех существующих в мире языков, ты выбрал язык предателя, свалив нахуй в закат, под руку со своей шлюхой. Ты ведь из-за неё меня бросил.       — Из-за неё, — ещё тише соглашается Антон. Он готов сейчас умереть на месте, лишь бы не ощущать на себе этот взгляд, полный ненависти и одновременно сожаления.       А Володе будто немного легче от этой честности, но совсем чуть-чуть. Уже ничто в этом мире не способно вытащить его из ямы самых худших и мерзких чувств, испытанных благодаря Антону и поселившихся в груди навсегда.       Одинокий луч солнца ползёт по буфету, лица ласкает мягкий жёлтый свет, медленно появляющийся из-за высоток, и Володя жмурится. Фартук давно уже висит на стуле за своей ненадобностью. Они сидят рядом, плотно прижавшись друг к другу. На их пальцах мешается розовый сахар, Антон смеётся, он снова близко к Володе, такой до чёртиков красивый в свете солнца, такой прекрасный и настоящий, что хочется растянуть эту минуту до вечности. Антон борется с собственной улыбкой, зажимая в зубах ягоду, касается губами чужих губ. Смородина холодная, ещё мёрзлая внутри, но сахар, пропитанный её соком, невероятно вкусный. Володя гладит ладонью волосы Антона, притягивает его к себе, держа за затылок, и целует трепетно и горячо. Ягода тает между их губами, сахара на ней уже нет, отчего появляется кислый вкус, и Антон всё-таки смеётся.       — Ты превзошёл сам себя в идеях, — Володя раскусывает смородину, ягодный лёд ощущается странно, и он с улыбкой в глазах смотрит на довольного Антона.       — Ну согласись, разве это не замечательно?       — Соглашусь, пожалуй.       Канухин берёт двумя пальцами ещё одну ягоду, подносит её к губам Антона.       — Мы опоздаем, — говорит он утвердительно.       — Ну и ладно, — легкомысленно отзывается Рогачёв, — тем более, в сцене с Ксюшами мы не нужны.       Володя смеётся, пока Антон ловит его руку за запястье и губами берёт ягоду. Канухин замолкает, смотрит, как тот слизывает с его пальцев остатки розового сахара, и плывёт окончательно. Бесцветные кончики ресниц светятся из-за солнца, и Володя не может оторвать от них взгляда.       — Давай вообще никуда не пойдём?       — Володь, от тебя это максимально странно слышать, — Антон быстро облизывает губы, не сводя взгляда с чужих глаз.       — Тогда представь, что тебе это послышалось.       Он снова притягивает к себе Антона, цепляясь за его воротник, проскальзывает языком в его рот, сладость в буквальном смысле скрипит на зубах. Между губами жарко, короткие поцелуи сейчас будто жизненно необходимы. Антон берет в ладони лицо Володи, проводит языком между губ, отстраняется на миг, чтобы снова прижаться приоткрытым ртом к чужому, и мысли о съёмках отходят на дальний план.       — Антош… Нам правда надо…       Антон не отвечает, и эти слова тонут в очередном поцелуе. Он огибает линию челюсти, целует шею быстро и влажно, и Володя больше ничего не говорит.       Послевкусие от смородины остаётся надолго, даже тогда, когда Володя перебирается на колени к Антону, задыхаясь от ощущения чужих губ и рук на своей коже. И даже тогда оно остаётся, когда день гасит безудержное свечение утреннего солнца, проникая в самые тёмные углы души и квартиры.       — Я слишком устал бегать от себя, — Антон говорит что-то уже несколько минут, но Володя не может ничего замечать, кроме горечи. — Ты представить себе не можешь, чего мне стоило уйти, потому что…       — Почему не позвонил?       Взгляд Володи приклеился к столу ещё пять минут назад. Он смотрит на тёмное пятнышко на деревянной поверхности, и чувствует, как внутри будто всё умирает заново.       Вопрос даётся слишком тяжело, но это, пожалуй, единственное, что сейчас его интересует.       — Потому что запаниковал, — без улыбки отвечает Антон. — Оно так и было. Я решил обрубить все связи разом, чтобы не возникло желания вернуться.       — А оно и правда у тебя не возникло? — прищуривается Канухин.       — Оно не исчезло, — после паузы отвечает Антон. — Именно поэтому я здесь.       — Что ж. Это было неожиданно. И больно.       — Прости меня. Я просто ошибся… слишком ошибся, я думал, что так будет лучше.       В голосе Рогачёва столько искреннего сожаления и вины, что Володя всё-таки смотрит на него. С недоверием, может быть, с жалостью, но уже никак не с ненавистью.       — Бедняжка.       — В общем, я не смог дальше так жить. Делай, что хочешь, Володь. Знаю, что с верхом заслужил твою неприязнь…       — Прерывая твоё самобичевание, задам вопрос проще, — Канухин устало потёр переносицу. — Какого хуя ты ушёл?       — Хотел поставить точку в отношениях с тобой, потому что… это было неправильно. А Аня нравилась всем. Все вокруг её одобряли.       — И ты пошёл на поводу у правильного общества? Боялся, что тебя осудят?       — Нас. Нас осудят.       Володя резко ударяет рукой по столу, негатив его уже переполняет.       — Да никто бы не осудил, идиот! Ты был всего лишь глупым мальчишкой и, видимо, не знал, что надо разговаривать словами через рот. Я бы смог тебя переубедить, но куда уж там… Короче говоря, возможность решить всё адекватным путём ты успешно просрал. Я уже это говорил, кстати.       Володя перевёл дыхание, презирая себя за эту вспышку гнева, встал и подошёл к окну, отвернувшись.       — Володь… Хочешь, я на колени встану? — тихо донеслось из-за спины.       — Не хочу. Штаны испачкаешь. Это же для тебя должно быть важно.       — Пожалуйста, хватит. Все мы ошибаемся. Но можно ведь всё исправить.       — Прошёл год, Антон, — жёстко говорит Канухин. — Целый, мать его, год. Скажи мне тогда, на какой скорости работает твой мозг, если ты опомнился только сейчас?       Проходит ужасно длинная минута, во время которой Антон хорошо прочувствовал весь спектр эмоций от отчаяния до надежды.       — Вот скажи, если бы так же поступил я, предположим… Ты бы встретил меня с распростёртыми объятиями?       — Не знаю, — обречённо говорит Антон. Тёмная худая фигура на фоне высокого окна выглядит болезненно и мрачно, и у него отчего-то сжимается сердце. — Ты бы такого не сделал.       — А вдруг? Если уж ты смог. А тебе я доверял, как никому другому.       Антон не может сдержать вздоха. Он встаёт, подходит к Володе, и так осторожно кладёт ладони на его худые плечи, обтянутые тёмной футболкой, словно он рассыпется от единого прикосновения. Канухин снова дёргается, чтобы вырваться, но сил не хватает, да и Антон не позволяет, прижимая его к своей груди.       — Теперь я не уйду.       — Мне это не нужно. Я уже научился жить без тебя.       — Я же знаю, что нет…       Антон закрывает глаза, обнимает его уже по-настоящему, ведёт носом по волосам, снова чувствуя родной запах. Если можно было, он бы точно провалился сквозь землю. Их общие страдания и душащие чувства будто и вправду выбивают почву из-под ног. Умершая надежда на счастье воскресает, и ощущать это слишком больно, слишком невыносимо.       У Володи неконтролируемо дрожат руки, от выдуманного, как оказалось, равнодушия не остаётся и следа. Сейчас так трудно дышать, будто на краю пропасти, откуда в любой момент можно сорваться, упасть, разбившись о камни.       И кажется, что дно уже близко. Володя откидывает голову на плечо Антона, едва доставая, пока тот обнимает его, не прекращая вдыхать знакомый запах. Он слышит, как Антон бормочет бессвязное и бесконечное «прости», как руками он гладит его по плечам, как утыкается носом в шею. Володя чувствует, что ему недолго осталось до истерики, поэтому спрашивает:       — А смородина… Ты помнишь, Антон. Зачем было это делать?       — Я думал, что ты её любишь.       — Любил раньше, — цинично отвечает Володя. — Теперь терпеть её не могу, так что ты зря старался.       Антон выдыхает около его уха, опускает голову.       — Ничего не выйдет?       — Нет.       Володе хочется ударить самого себя. С какой же жалкой неуверенностью это было сказано. Но Антон всё-таки отпускает его.       — Всё равно я буду рядом. Если я разбивал, то мне склеивать заново. Ты посмотри, что случилось…       — А то я не знаю!       — И я действительно всё понял и взвесил, Володь. Ты можешь делать что угодно, выгонять меня, орать матом, я всё равно не уйду. Я буду рядом, потому что хочу исправить всё, что натворил.       Канухин смотрит на него издевательски, потом обречённо машет рукой.       — Посмотрим. Ты тоже делай, что хочешь. Время покажет, — он направляется к выходу из кухни, напоследок кивнув на торт. — А это выброси в мусорку.