Dirty

Do you have enough love in your heart To go and get your hands dirty?

Задолбал оставлять засосы. Эти пятна потом по всему телу, и чёрт бы с ними там, где их можно прикрыть одеждой. Взгляд с маниакальной яростью заскользил по темно-фиолетовой ленте, извивающейся от кадыка и стремительно обрывающейся за ключицами. Длинная. И когда только успел? И где были его мозги, когда гребаный Гордон чертил на нём эту Амазонку? Нет, оргазм это безусловно прекрасно, и в стремлении к нему мозг легко растекается в жижу, придавая налет несущественности всему, что не служит его целям. Но это. На это же время нужно. Указательный палец прижимается к раскрашенной коже, ногтем чертит рисунок, то и дело вжимаясь в растекшийся кровяной сгусток. Это заставляет его сильнее показать зубы. Опять закутываться в платки по самую шею! Сам виноват! Сложенные ковшиком руки набираются адски-холодной воды и с размаху плескают в лицо. Это заставляет взбодриться, хоть и начисто портит прическу, и заставляет некрасиво покраснеть кончик носа. Вау, оказывается её ещё было куда портить. Сам виноват! Какого хрена позволяет таскать себя по кровати, каждый раз как у Гордона звенит в яйцах? Нет, у него тоже звенит, но люди же придумали массу способов не мешать деловое и личное, в конце концов, у него в распоряжении целый клуб со шлюхами разного калибра и пола, и даже из той категории, что шлюхами себя не считали. Уж они-то точно знают, как обращаться с тем кто с щедрого плеча отсыпает тебе информацию, а на скомканное — буду должен, отвечают — брось, друзья помогают, потому что дружат. Он уже и сам верил в эту байку. Так проще. Пусть уж лучше думают, что ты прикармливаешь полицию, набирая бонусы, чтобы в один момент получить всё и сразу, чем охаживаешь детектива, с которого нехрен взять кроме анализов. Будить Джима не приходится. Он уже достаточно нахлопался дверьми, чтобы к выходу из ванной, на него в оба глаза таращились из развороченной постели, тщательно скрывая остатки дремоты, еще гулявшие в вымотанном теле после нескольких часов сна. Сам виноват — думает Освальд. Растягивай прелюдии дольше и спать вообще не придется. Потрахался-в душ-на работу. Романтика Готэма. — И который час? Хриплый голос невольно будит расплывчатые воспоминания, но Освальд быстро берет себя в руки, жестким ментальным тычком напоминая о собственном возрасте и положении, не позволявшем придаваться фантазиям в настолько приторной форме. Ну переспали и переспали. Для организма полезно. — Часы сломались? Тонкие брови выгибаются, в коротком и остром жесте. Джим делает вид, что не понял. По Джиму якобы случайно сползает одеяло, когда он пытается двигаться, обнажая поджившие царапины и следы от зубов на плечах. На плечах! А ещё на ключицах, груди, животе и внутренней стороне бёдер. Боже, всем бы его аккуратность. — Не рано собрался? Нет, он на это не купится. Пару лет назад, когда трава была зеленее, нога целее, а Фиш трепала за щёчку, возможно. Теоретически, ещё год назад он мог бы плюнуть на получасовые сборы, сорвать с шеи душный платок и запрыгнуть обратно в койку. Вкупе с новостями о чокнутой бывшей, солдатика можно было бы и пожалеть, и поддаться на этот высокодуховный порыв доводить всё до абсурдного романтизма. Но не сегодня. Сегодня Освальд пялится на перевернутые часы на тумбочке, а Джим пялится на осколок засоса, так и не сумевший целиком скрыться за шейным платком. Ну вот и поговорили. — Как раз вовремя, чтобы расчистить весь тот бардак, что ты учинил. Порванный жилет, растрепанная прическа, развороченный склад наркоты в пригороде. Ох, и с чего бы начать?! — Дверь сам закроешь. Мальчик уже достаточно взрослый чтобы самому сообразить себе завтрак и вызвать такси. Ключи в прихожей, даже удивительно, как их умудрились оставить на крючке, а не зашвырнули куда придется. И ведь оставляет ну точь-в-точь, как девицу на ночь. Район тихий, квартира съёмная, соседи примерные. Соседи точно знаю, что бывает за инициативность. Платит какой-то помощник помощника, искренне верящий, что хранит недоступный секрет личной жизни босса. Если только секрет Полишинеля. Как будто кто-то в этом долбанном городе ещё не в курсе. Ну разве что Буллок, до сих пор убежденный, что его напарник святой. Самаритянин из царства — больше всех надо. И плевать бы на всех, ну знают и знают, пусть подавятся, смакуя подробности до которых хватило фантазии сообразить. Кто там сверху, кто снизу, в какой позе и с каким запахом смазка. Это смешно. Ну правда, попытки слепых котят тыкнуться носом в мамину сиську. Он наблюдал бы за ними, как за жуками в банке, смеясь с оторванных лапок. Смотри, как смешно ползает. Но знать и видеть, разные крайности. Освальд шипит на Зсасза, как кот с подпаленной шерстью, заметив куда устремился его обычно безучастный взгляд. Задолбал. Честное слово, лучше бы в морду дал, а не оставлял повсюду эти надписи — здесь был Джим Гордон. *** В следующий раз они встречаются прямо в особняке, ибо терпение Джима не позволяет ему спокойно примостить жопу к стулу и дождаться в клубе. И Освальд не против, срочность есть срочность, адрес-телефон он сам оставлял, и вообще, не чужие люди, можно и чаю в домашней обстановке вместе попить. Для разнообразия. Джим просит кофе. Освальд кривит лицо, будто ему предложили выпить стрихнин. Рука по-привычке теребит черный шейный платок, то и дело оттягивая шелковый край от бьющейся вены. Кожа под ним едва отцвела и если заморочиться, остатки следов вполне можно было затереть какой-нибудь айвинской пудрой. Тушь он её таскает, вкус развит не по годам. Однако, доверять чувству такта других людей, ещё хуже, чем доверить Виктору подбирать галстук. Джим пялится, как ищейка на привязи, откровенно игнорируя все уничижительные взгляды в свою сторону. Ей Богу, здесь же не место преступления. — Он убил уже двоих. И по слухам это были твои люди. Милые маленькие пташки, приносящие прибыль. Все эти индульгенции вызвали настоящий ажиотаж, а если смотреть в контексте человеческих факторов, и вовсе стали панацеей. Криминальная статистика только за прошлый месяц спикировала в исторический минимум. За последние полгода, но всё ещё впереди. Убивают лишь те, кто может себе это позволить, а полиция ловит остатки, перевоспитывая в жестких камерах на принятие нового дивного будущего. Как в любом уважаемом капиталистическом обществе. И все при деле. Все счастливы и поют серенады. — Мне казалось, я ещё не вводил обязательный дресс-код, но идея, определенно стоящая. Знаешь, свой стиль всегда добавляет эффекта, даже если цвета — эстетическая катастрофа. Джиму пошла бы форма. Дубинка в чехле, наручники, кожаные ремни кобуры вокруг плеч. С костюмом тоже неплохо, в нём серый цвет хотя бы не похож на сточную грязь. Но вроде так исторически заложено — форма оживляет внутри подсознания инстинкт слепого доверия и благоговейное спокойствие за лелеемую шкурку. Дяденька в форме всегда подставится за меня под бандитскую пулю, а взамен он лишь просит быть хорошим мальчиком и не смотреть с плохо скрываемым вожделением на кусок колбасы в мясной лавке. Он мог бы сыграть эту роль на пару часов. Особенно после этого грозно-рычащего — «Никому не двигаться, полиция Готэм-сити». О нет, офицер, клянусь, я не храню наркотиков. Вы можете меня обыскать. — С твоими идиотскими лицензиями уже ходят столько полицейских, что на месте участка пора открывать новый клуб. Ну конечно. Конечно это он виноват. Монетизировал ящик Пандоры и толкает людские пороки, соблазняя доверчивое стадо лояльным прогибом системы. Детектив не сможет предъявить тебе обвинений, если приговор уже вынесен. Всего тридцать за штуку. Преступление дня — двойные убийства со скидкой. — Не думаю, что это хорошая идея, Джим. Расположение так себе, ремонта не было с прошлого века. Одну только плесень придется неделю вытравливать. Ну и давай откровенно… Освальд отрывается от чашки и кладет руку на сердце, прямо поверх благородно-сливового хлопка рубашки. — …никто не пойдет расслабляться в бывший полицейский участок. Если только совсем отбитые, а это уже не моя публика. Так что давай оставим экономические вопросы более компетентным специалистам. Не хочу принижать твои заслуги, но ты вроде не по этой части. Может свой полицейский участок открыть? Сам себе начальник, рынок сбыта в пешей доступности, работа в знакомом и дружном коллективе. А ещё куча бюрократии, морально устаревшие правила, утратившие эффективность ещё со времен сухого закона, да ещё все эти биполярные работнички, по которым Аркхэм рыдает каждую ночь. — Говоришь, им перерезали горло? В конце концов это может быть интересно. У них тут много чего происходит, ордены всякие, вирусы, бабы в латексе, бегающие на каблуках быстрее Усэйна Болта. Старый добрый серийный маньяк, практически раритет. Винтаж, с кракелюровым налётом старой гвардии. Как он там выделывается, кстати? — Надевает на убитых отрезанные свиные головы. Фишка? Жирный намек? Или просто тупая бравада, по которой очень легко отследить поставщика, точно не работающего автомехаником. Виктору даже не придется вены на лысой башке напрягать. Серьезно, свиные головы не берутся из воздуха, он точно это знает. Он подзывает его легким движением кисти, обращаясь сразу ко всей комнате, слишком ленивый с утра, чтобы выискивать за каким шкафом тот притаился на этот раз. Джима это нервирует. Джим смотрит волком на откровенно веселую морду, принимающую указания с образцовой сосредоточенностью. Что именно его мальчики снова не поделили, или это уже профессиональное, заставляющее рычать на всё, что в базе, Освальда трогает мало. Вмешиваться в их отношения он не собирается, только смиряет в ответ одним из своих самых елейных взглядов, где в томной поволоке подкрашенных тушью глаз явственно читается — фу, не трожь Виктора! — Не думаю, что дело было именно в полицейских. Его плечи гуляют под пиджаком, собирая складками ткань между лопаток. Пальцы на чашке то и дело белеют, заставляя откровенно волноваться за любимый сервиз. Поза и с самого начала дружелюбной не была, но тут уже дело привычки, нельзя терять лицо и всё такое. И всё-таки, Освальд подмечает это уже не в первый раз за утро, наконец оторвавшись от душного платка. Джиму не по себе. Какое-то липкое чувство под кожей, трескавшее идеально-вышколенную отрешенность. Нервничает? Неужели боится за свою жизнь? — Мне кажется, что это послание. И адресовано оно тебе, Освальд. Как мило. Нет, правда, любого нормального человека это заставило бы улыбнуться. Не чета его нервно-истерическим букетам, но Освальд тоже делает нужные усилия, лыбясь в ответ угловатым оскалом. Эй, он вырос не в грёбанной пещере! — Какое пристальное внимание к моей персоне. Тебе это паранойей не кажется? Если уж собрать воедино все факты, один мёртвый коп ещё не система. Два мертвых копа, закупающих лицензии на дилерство как конфетки на Хэллоуин, тоже можно связать с какой-нибудь придурью. В конце концов, может ему просто не нравятся продажные копы. В таком случае, департаменту стоит запастись баррикадами, ибо только на одном его кресле тут пересидело пол отдела. И о чём вообще говорить, если сейчас перед ним, с похожими паттернами сидит Джеймс Гордон, выпрашивая услугу. Выпрашивая в обмен на… в общем у них тут свои отношения, но тем не менее. Нет, всё это мнимое беспокойство безусловно, совсем капельку льстит. Льстит, но не обольщает. — Твоя персона является занозой для многих в городе. Тебе же совершенно плевать, чья голова окажется под ногами, в достижении очередной цели. Неудивительно, что от новой системы триггерить начало даже у местных психов. Подозревал ли Фальконе, великодушно оставляя его жизнь на откуп едва окуклившемуся Гордону, что в большем выигрыше останется далеко не спасенный? Это же просто офигительно удобно. Не нужно ломать голову, прыгать выше головы, и в целом соваться туда, где не усадят в мягкое кресло, а вместо отвратного кофе предложат многообразные пытки подружки. Ни один полицейский Готэма, от вшивого патрульного до вшивого комиссара, не может похвастаться такой лояльностью необходимого зла, готового с удовольствием подставиться под любые грехи для успокоение совести. Серьезно, от этого сотрудничества Гордон выиграл в сто крат больше, чем он, не рискнув даже волосом с уха. Да да, Кармайн, мы все верим, что ты хотел его пристрелить. — Как будто все эти психи созданы для чего-то другого. Освальд складывает пальцы в горку, удобнее располагая голову для их увлекательной игры в гляделки. Витиевато закрученная фиолетовая прядь почему-то решает, что сейчас самое лучшее время чтобы выбиться из укладки и низвергнуться на глаза, на что Освальд гневно отправляет её обратно, поддав под цветастый локон поток разгоряченного лёгкими воздуха. И дернул же чёрт сходить к парикмахеру Фиш, который уже лет двадцать стрижет на один манер. — Тебе это нравится, верно? Джим немного подаётся вперед, как делает всегда, когда хочет придать словам наибольший вес. Ну там зрительный контакт, тесная связь. И нашел же перед кем выделываться, после стольких-то лет. Чего они там друг у друга не видели? — Если ты про хороший чай, беспрекословное выполнение приказов и серебрянные запонки — да, безусловно. Конечно он имел в виду не это, но запонки-то за что? — Кривляться, будто всё вокруг грёбанный цирк. Теперь уже очередь Освальда подаваться вперед, и даже великодушно встать со своего удобного кресла, на котором терпеть эти выходки было в сто раз приятнее. — А всё вокруг и есть грёбанный цирк. Служба в полиции — цирк, разборки мафии — цирк, люди прыгают с крыш — цирк, корпорации — цирк, гастролирующий цирк — …ничего представления были. И посреди всего этого, звезда арены, единственный и неповторимый, наездник на двух стульях, жонглёр эмоциями и разжигатель политических костров топливом эмпирических идеалов. И дёрнул же чёрт купиться на это великодушие и милое личико. — И тебе этого не изменить. Знаешь, нельзя просто взять и переписать систему собственным Эго. Просто потому что ты знаешь, как она должна работать. Так близко, что взгляд почти прожигает, тяжело пульсируя в висках. При других обстоятельствах это было бы даже горячо, но в данном контексте желание раздвинуть ноги перманентно уступает желанию выцарапать нахрен эти глаза. И тут уж вопрос, кому именно? — Система будет работать так, чтобы каждый от бездомного до президента одинаково не мог усомниться в её защите и возмездии. А если однажды в ней не останется этому места, пусть лучше эта система сгниёт. С такой фантазией книги надо писать, а не по подворотням скакать. И ведь действительно в это верит. Ноздри раздуты, глаза горят, а мышцы так натянуты, что едва не звенят. Это в нём и цепляет. Жестко, противоестественно, но… Возможно, Гордон сам ещё не понимает насколько принципиален. Настолько, что готов на глотку наступить собственным принципам, лишь бы добиться цели. Даже если бы он никогда не собирался в Готэм, Готэм притянул бы его к себе, как мухоловка наивную муху. Из этого даже могло получится что-нибудь стоящее. Полезное. Потенциал был. Даже все эти заигрывания с вигилантством и серой моралью можно было подтолкнуть в перспективном направлении. Но Джим такой Джим. Стихия, брошенная в воздух монета, с одинаковой вероятностью, как выпадения одной из сторон, так и жестким приземлением на ребро. Подкидываешь её, ловишь, снова подкидываешь и вот уже и не знаешь, кто кого контролирует. Ну нет, тут никаких сомнений. Он протягивает руку вперед и отталкивает от себя этот колоссальный сгусток чистой праведности, заставляя приземлиться обратно лопатками в кресло. Поиграли и хватит. — Виктор обязательно навестит тебя с добрыми новостями. Желаешь ещё кофе? KFC. Прямо сейчас, заказать ведро крыльев и жрать из него же, до тех пор пока не подкатит изжога. Говорят, не полезнее алкоголя. Но нажираться прямо с утра, это уже какая-то наглость. *** — И зачем постоянно носить перчатки? Вид здесь красивый. Холодно, как в Антарктиде, ну и плевать. Зато город, как на ладони. И лёгкая дымка тумана совсем не мешает обзору. Наоборот, город кажется чище, будто кто-то развернул в их сторону реку и всю городскую гниль смыло в канализацию, а те кто похитрее забились в щели панорамных окон, упиваясь мнимой ничтожностью на высоте птичьих амбиций. — Чтобы ты, Бутч, тупые вопросы задавал. Может собаку завести? Мелкую, с короткими лапами и приплюснутой мордой, и гулять потом в парке, проклиная промозглость и сырость, будто у них тут не город среднего климата, а бессменная площадка нуарного триллера. У собак много преимуществ перед людьми. Например, они не умеют трепаться. — К вам Гордон. Освальд выпускает в воздух облако дыма, уже не различая где сигаретный, а где просто пар, порожденный разгоряченными лёгкими. Явился значит. И охота же было тащиться, собирая пробки, как скунс репьи, а потом минут двадцать объясняться о цели визита в закрытый атриум, не привечавший законников ещё со времен молодости Кармайна Фальконе. — Не знал, что ты куришь. Он тоже не знал. Не прижилась привычка, с самого начала вызывая больше кряхтения и удушливого слюнявого кашля, будто у чахоточника в последней стадии. В пятнадцать это казалось модным. Чем-то с оттенком свободы и бунтарства, такого типично-подросткового, не ведущего дальше обшарпанных стен заплёванного клуба по интересам. В двадцать было скучно. Все вокруг дымили, как паровозы, будто желая активно сместить на себя часть вины по смоговому загрязнению воздуха. В двадцать сработала отмазка — «нет, мам, я не курил, я просто рядом стоял», и всё завертелось. Курение принесло буквально все, от убитого голоса до желтых зубов, не прихватив под ручку разве что рак. Не принесло только пресловутого успокоение нервов, из-за чего в конце концов была с позором изгнана из жизни, красиво завернутая в первую попавшуюся отмазку. Что-то там про стадо разумных приматов, кажется. Сегодня… сегодня, он просто не думает. Сегодня он наслаждается шикарной панорамой города, отчаянно пытаясь дышать ровно и перебить наконец этот смердящий запах крови, сочащийся из каждой поры. И вроде костюм новый, ветер восточный, а от бетонных стен старой клетки остались разве что ошметки, да и те разбросало, Нигма в жизни не соберет, хоть убейся. Реновация. Ох, да не за что. Тогда какого хрена он всё ещё его чувствует? Металлический, едкий и острый. Вперемешку с лавандой духов. — Похоже у меня неотвратимая тяга к вредным привычкам. Взгляд очень конкретный. Да-да, это я про тебя, солдатик, вышагивающий тут, будто на выставке — самые облизанные жизнью копы. Один пойманный ублюдок, а сколько удовлетворения для одного честного детектива. Джим близко подходит. Немного прихрамывает, ёжится, ведет плечами под своим бумажным пиджачком, прыгая взглядом от подпаленного кончика сигареты, до расстеленной панорамы, и его обнаженных, с закатанными рукавами рук над ней. — Не холодно? В его голосе столько типично-гордоновского участия, так и говорящего — «забочусь о каждой тваре, даже если она сама этого не хочет», что аж зубы сводит. И если раньше ничего не стоило на это забить, превратить в каламбур и маниакально поржать, то сегодня… сегодня всё как молотком по оголённым нервам, и хочется не то сбросить этого щёголя вниз, не то сигануть самому. За компанию. — Ты потрепаться или по делу? Джим опирается рядом. Смиряет напряженным взглядом эскорт в виде Бутча, который, как застыл истуканом на входе, так и не собирался никуда испаряться, играя роль одновременно охраны и ветоши. — Капризный, как девчонка. Шипит Освальд сквозь зубы, раздраженно взмахивая кистью с видом великого одолжения. Бутч тупит. Ему за это тоже деньги платят, и надо сказать, нет в жизни цели главнее, чем найти своё истинное призвание. Выждав пару минут, для приличия, и талантливо покорчив грозную мину, он всё-таки испаряется, удовлетворяя все пожелания на необходимую степень приватности. — Мы поймали его. Пальцы подрагивают, заставляя цыкнуть сквозь зубы и невольно сжать кулаки. Здоровье после Аркхэма так себе. — Как оказалось, Лазло Валентин никогда не был одиночкой. Ему хватало ума исполнять нужные приказы, но оказалось недостаточно, чтобы скрыть нанимателя. София. Милашка София, папочкина дочка, на зубок перенявшая истину — если нравится игрушка — возьми её. Ох и сколько же там было амбиций, сколько невысказанного потенциала, сколько желания перестать уже играть гребаного Гамлета и править самой, как взрослые. Симпатичная, а мозгов маловато. — София Фальконе всё это время только притворилась твоим союзником. На самом деле, её главной целью всегда было… Удивительно, но один жест рукой обрывает эту высокопарную тираду, будто смысла в ней на самом деле было меньше, чем в сиротской программе Обри. — Я в курсе, Джим. Его взгляд выглядит настолько кристально непонимающим, что от этого даже обидно становится. — Эй, я не дурак. Хотя иногда этот образ работает весьма выгодно. Это даже немного льстит, что самому Фальконе было бы чему у него поучиться. А он ведь до последнего был уверен, что старикан в курсе игр с девчонкой-шпионкой. Первая же пощечина плашмя накрыла волной разочарования. Выдумываешь тут планы, а достаточно было только девке хвостом покрутить. — И давно ты в курсе? Освальд прикладывает сигарету к губам, задумчиво лаская фильтр движением губ, прежде, чем сделать затяжку. Он правда не в курсе? — Достаточно. Достаточно для того, чтобы мисс Софи решила, что втёрлась в доверие. Знаешь, в чём главная проблема таких персонажей? Серая дымка струится через нос двумя большими клубами. Отличная иллюстрация метафоры про горящие мозги. — Они всегда уверены, что умнее других. Ох, мне так одиноко и грустно. Я такой недоверчивый, грубый и злой, но лишь потому что никак не могу найти человека, который по-настоящему поймет мою душу. На самом деле нам всем это надо. Что? Им хочешь быть ты, красотка на шпильках и вырезом до пупка? Конечно, конечно я доверюсь тебе за улыбку и мягкие пальчики в волосах. — Неразумно было подпускать её так близко. Даже если на самом деле ты всё контролировал. И будто бы ещё ближе стал. Навис, как коршун. И смотрит так пристально, с вызовом, того и гляди снова к стенке прижмёт, и вопьётся в шею укусом. Это что, ревность? Да ладно, он бы всё равно не пошел на эту свиданку. Только одному человеку позволено манипулировать его чувствами. (Нет.) — А не слишком ли доволен ситуацией? Серьезно, он ожидал всякого, от банальных претензий — а мама говорила — не связывайся с королем Готэма — до попытки проломить панорамное окно телом Бутча. Ну там, полицейские-друзья-соратники, а умерли не за хрен собачий, просто потому что этому городу нужен новый преступный король. — Лазло у нас. В охране у камеры надежные люди. Не вижу причин беспокоиться. И попробуй поспорь. В лучшем случае, получишь снисходительный взгляд и перекрестное обвинение в паранойе. На самом деле, в это можно было бы даже поверить. Он ведь в камере и больше никого не убьёт. Закон торжествует и бла-бла-бла. Если бы только Освальд воочию не наблюдал, какая же это всё херня. — Как бы тебе сказать, Джеймс. Твои коллеги умерли, потому что одна маленькая сучка захотела править, как взрослые дяди и тёти, а на её пути встал я. То есть, фактически за меня несколько недель… Он не следил. (Нет.) — … умирал полицейский департамент. Так вот, в связи с этим, тебе не кажется странным, хотя бы в лицо мне не плюнуть? Ну или там брякнуть пресловутое — а я ж говорил. — Не знал, что у тебя такие фетиши. Ну и кто тут ещё маленькая сучка. Гордон либо научился хорошо притворяться, что категорически вряд ли, либо опять под воздействием какой-то дряни, отчего мозги набекрень съехали. Третьего быть не могло. (нет). — Сейчас единственный мой фетиш — укусить тебя за язык. Улыбка на Джиме всегда смотрелась по-особому мило. Придурковато, часто вообще не в тему, но мило. Вот чего он сейчас-то лыбится, будто вместо новостей о тупых дворцовых интригах, ему должность комиссара предложили? — София Фальконе — единственный виновник всего произошедшего. Даже Лазло был просто марионеткой в её руках. И она ответит за всё, что сделала. Ответит, обязательно ответит. Вот только не перед тобой, милашка. Дым снова горчит, укладываясь на языке маслянистой канцерогеновой плёнкой. И что в этом такого особенного? Болеешь, воняешь, да ещё и некоторые умники выпускают статьи — мол сигарета во рту — признак нужды в сосании члена. У него такой нужды нет. — А ты… Пальцы легко и будто случайно скользят по холодным перилам, приближаясь и невесомо касаясь кожи перчаток. — …оказал неоценимое содействие следствию, поставив выше своей репутации жизни простых жителей Готэма. Всего на секунду, но он позволяет себе закатить глаза. Только Джим Гордон мог вложить столько неуместного пафоса в горстку наёмников, проплаченных прикрыть задержание, если полицейские вдруг (опять) облажаются. Да они и половину своей суммы не отработали. Даром Буллок всему отделу шрамом кичился. — Ты главное больше нигде это не повторяй. Ещё не хватало за твои розовые фантазии объясняться. Рука весьма ловко подгадывает момент, чтобы перехватить фильтр, оставляя пальцы в перчатках безвольно щелкать по воздуху. Это возмущает с первой секунды, но Освальд держится и только больше набирает воздуха в грудь. В большинстве своём из-за зудящего любопытства — а куда это собственно приведёт? — Джим, я понимаю, у нас тут дружба с привилегиями, но… Слова застревают в горле, а рот так и остаётся карикатурно распахнут, будто в каком-то комическом сюре. Всё происходящее давно кажется неудачной пародией на буффонаду, но когда Джим просто берёт и затягивается его сигаретой. И не было бы в этом ничего сверхъестественного, видь он хотя бы раз, как этот святоша курил. И затягивается ещё так крепко, набирая полные лёгкие, а потом совершенно обыденно склоняется к нему, затыкая губами распахнутый рот. Освальд реагирует мгновенно. Не привыкший упускать своё ни в каком виде, он тут же щелкает челюстью, недостаточно чтобы ухватить за язык, но довольно для того чтобы соединить их рты, снимая с чужого языка привкус табачной горечи. И ведь не кашляет, даже не дергается, медленно прикрывая глаза и наконец давая волю лёгким, плавно перегоняет дым из своего рта в его. Ощущается нереально. Кашлять не хочется, спорить не хочется, только тронуть в процессе этот гибкий язык от кончика до самого корня. Где-то пялится один Бутч. Ну и хуй с ним. Это и поцелуем-то назвать нельзя. Просто стоят и гоняют дым, как подростки, стесняющиеся сказать о чем зудит напрямую. И всё-таки, есть в этом что-то. Как в Джиме. Неоднозначное, яркое, терпкое. Этим хочется обладать, хочется пожрать и чтоб ни одна тварь не помыслила оторвать свой кусок. Джим смещает их ближе к перилам, вальяжно облокачивается, позволяя устроиться на себе, растечься по крепкой груди, как жижа и довольно греться о кожу, внезапно разгоряченную, как печка, будто это не они простояли тут под аккомпанемент завывающего осеннего ветра. Сейчас ещё подцепит какой-нибудь грипп и таскай потом лекарства в тот клоповник, что он называет квартирой. Пока рот жадно вытягивает алчущий дым, рукам становится откровенно скучно. Пальцы бегло проходятся по плечам, пробуют крепкие мышцы, щекочут по сгибу, всё так же чувствительно, и кружат на костяшках, тревожа едва наросшую кожу шероховатой лаской перчаток. Джим реагирует. Сбивается с ритма, мажет губами, треская хрупкий баланс между фарсом и лютой серьезностью. Даже пальцами двигает, переворачивая ладонь, мнимо сжимаясь вокруг фаланг, но всё это лишь для того, чтобы притупить бдительность и в нужный момент сдвинуться ниже и поднырнуть под перчатку. Это заставляет напрячься, но указательный палец так вовремя чертит по линиям, слишком изломанным, любая гадалка скажет — давно не жилец, и маленькая слабость берёт верх, заставляя отбросить капризы и просто поддаться. Первому двинуть губами навстречу. Так уж и быть, милашка, скажи спасибо своей мордашке. Звуки стираются, что весьма странно для места, цепляющего на себя все окрестные визги. И с каких пор его так умиротворяет чужой язык в рту? Хотя, может всё дело в том, кому этот язык принадлежал. — Эй, она последняя была. Взгляд мечется так, будто Освальд прямо сейчас готов сигануть в эту мутную пропасть. Тлеющий огонёк одну жалкую секунду мелькает в тумане, прежде чем воображение дорисовывает ему картину жестокой смерти на замызганном тротуаре. И ведь не мог без подлянки. Глаза заблестели, а руки расхристаны, мол, упс, я не причем, это просто случайность. А ведь мама говорила — не связывайся, сынок, с полицейскими. — Сука ты, Джим Гордон! Тёплые пальцы ведут по щеке, снова вгоняя сознание в эту приторную-сопливую жижу. — Ну не хуже тебя. *** Трахаться после скандала — круто. Трахаться после долгого перерыва — круто. Трахаться на чистом отрицании, искренне уповая на краткосрочность интрижки — десять из десяти. — Эй! Джиму плевать на декорации. Разбитая лампа, ворох бумаг на полу, скрипящий всеми оттенками жалости стол и яростно вторящий ему позвоночник, уже готовый слинять на радость многочисленным подковёрным злопыхателям. — А поаккуратнее можно? Отодрать от себя этот боливар похоти задача та ещё, но Освальд прекрасно справляется, ужом выворачиваясь из кольца рук и закрепляя триумф свободы самым испепелявшим взглядом. Действует, как ведро холодной воды на мартовского кошака, но судя по мелкой дрожи в руках ненадолго. Нужно быстро собраться с мыслями и озвучить вменяемую претензию, пока перегруженный всеми пубертатными гормонами мозг не принял его сопротивление за очередную витиеватую игру. Освальд кривит губы, и всё так же не отводя глаз, ласково проводит пальцами сверху вниз по расхлябанному вороту. — Это Вествуд! Джим не понимает. Джим смотрит глазами такими тёмными, что не знаешь, не то тонуть в них, не то вызывать Сатану. Джим влажно облизывается, привлекая внимание к покрасневшим губам, жадно вбирает воздух, выпускает его сквозь зубы. В целом, можно было бы даже рассчитывать на какие-то проблески адекватности, но как и всё в его жизни, стоит хоть чему-то прийти в равновесие, как всё остальное летит по пизде. Карма — бессердечная ты сука! Этот выпад разве что в кошмарах не будет сниться. Стремительный рывок, обжигающий дыханием кожу, крепкий удар губ, безапелляционно заставляющий подчиниться, и маленький, острый укус за язык, словно в отместку за дерзость, так паскудно сбившей весь кайф. Наверное, именно так чувствует себя тушканчик, безвольно дрыгающийся в хватке гадюки. Костюму конец. Пуговицы жилета разлетаются по полу. Джим особенно ненавидит возится с ним, и порой Освальд ловит себя на мысли, что надевает его именно для таких встреч, предпочитая любым замороченным узорам и тканям наиболее мелкую пуговицу. Сам виноват! Но оно того стоит. — Знаешь, мог бы приходить и чаще, раз так невтерпёж. Он очень хочет сказать это твёрдо, старается, как юный солист церковного хора, но из горла всё равно вырывается какой-то поток бессвязной мути, вперемешку с надрывными выдохами и слюной. Организм решает, что кислород важнее понтов, и Освальд клянётся себе и всем чертям, которые толкнули его в объятия этого парня, Джим сдерживает смешок исключительно благодаря своим полным яйцам. Может удастся вылизать их за такую услугу? — Обещаю, я выгоню Виктора на мороз ради тебя. Нет. Может на пару часов. Максимум до утра. Люди несут всякую чушь, когда их пытаются разложить на столе. Рык глушится шеей и от этого звука пальцы на ногах поджимаются, ногти впиваются в плечи, а горло сжимается в надрывном стоне, искрящемся чистой нуждой. К щекам и носу липнет кровь, оттеняя бледную кожу хоть какими-то оттенками жизни. Джим лижет их, точно преданный пёс, безмерно счастливый долгожданному приходу хозяина. Немного щекотно. Приятно. Освальд запускает ногти глубже, портя рубашку, нещадно трепля ткань, пока отсутствие открытой кожи не надоедает окончательно. Джим, как раз переключается на уши, вылизывает, кусает, засасывает, точно зная куда надавить, чтобы выбить из горла постыдные звуки. Ничего, это ещё не победа. Освальд выгибается, сильнее подставляя себя и одновременно сбрасывая руки с плеч, чтобы сунуть пальцы в прорехи меж пуговиц и от души рвануть в разные стороны. В кожу снова рычат, но на более высокой ноте, довольной, урчащей, поощряющей, так и подмывая сделать нечто такое, отчего крышу сорвёт окончательно. Освальд мягко растирает меж пальцев сразу оба соска, немного колючих от новой щетины, терпеливо ждет пока они затвердеют и легко прокручивает сразу оба в разные стороны, на грани боли царапая остриём ногтя. — Серьёзно, нельзя так воздерживаться. Тебе же не двадцать. От смены положения спирает дыхание, а перед глазами мушки плывут, словно тело взяли и сунули в центрифугу. Комната качается, больная нога пульсирует, неловко вывернутая в сторону неаккуратным движением. Освальд подтягивает её ближе смещает точку опоры, чувствует, как где-то на грани сдержанности ему даже помогают, располагают удобнее, словно секунду назад не эти руки вертели им как деревянной марионеткой. — Освальд, будь добр — заткнись! Ну это уже слишком. Какая-то невыполнимая миссия, с претензией на цензуру. — Если хочешь трахнуть меня в тишине — придется оглохнуть. Он снова пытается извернуться, но жесткая хватка по бокам не оставляет и шанса, прижимая к столешнице с судьбоносной неотвратимостью. — Или найти твоему грязному рту лучшее применение. И кто бы говорил. Сияющий Джим Гордон, якшающийся с криминальной верхушкой, а их босса раскладывает, как не раскладывают шлюх в борделе. — Ты в этой грязи по самые уши. Последнее слово глотается вместе с воздухом и двумя длинными пальцами, упорными настолько, что сразу врезаются в горло. Рвотный рефлекс ещё пытается возмущаться, но его уже столько раз задвигали, что спазмы выглядят скорее разнообразием для прелюдии, чем реальной угрозой. Грязный. Вариантов немного. Либо дрыгаться дальше, язвить как в последний раз и сбивать весь настрой, либо дрыгаться, язвить и трепать оголенные нервы, но при этом старательно обсасывать пальцы. Зубы смыкаются у последних фаланг, не критично, но безусловно оставляя следы. Язык гибко скользит между пальцев, мокро вылизывая, снимая с подушечек тяжелый привкус металла и пороха. И кого только успел пристрелить по дороге сюда?! — Умница. Гордон лижет за ухом, жарко выдыхая на нежное местечко, и щиплет бока, параллельно выдёргивая рубашку из брюк, всё так же зверски не заботясь о целостности. Ох, вот ублюдок. Освальд выгибает спину, старается насколько это вообще возможно, и трётся ягодицами о крепкий пах, влага которого уже пачкает через штаны. Течешь, как девчонка — так и вертится на языке, но вместе с ней на языке вертятся пальцы, и давать поблажку они не намерены. С каждым новым хлюпающим звуком, Джим пихает их только сильнее, таская по рту в навязанном ритме, и вскоре он лично становится жертвой остроты, проливая на руку две тонкие дорожки слюны. — Сегодня особенно мокрый. Зубы впиваются с силой и держат, до боли, до фиолетовых отметин, до рваного выдоха в шею, поднявшего бледные волоски на затылке. Джим скалится, ведёт клыками по коже над позвонками, а когда понимает, что этим уже не пронять, длинно лижет над бьющейся веной, едва отцветшей после старых засосов. Освальд выгибается так, что будь они голыми засадить можно было бы прямо сейчас. Ослабляет хватку зубов, плотнее смыкает губы, уже откровенно обсасывая, словно разбухший от стимуляции член, ласкает кончиком выемки от укусов, надавливая до лёгкой боли и зализывая в мнимом извинении. Гордон сопит где-то над ухом, трётся бёдрами и покрывает беспорядочными поцелуями шею, подстраиваясь под их общий ритм. — И это мне вредит воздержание? Наверное это тоже какой-то фетиш, вынимать резко и без подготовки, чтоб слюни по подбородку, а в ушах этот противный хлюпающий звук, вперемешку с загнанным выдохом. Освальд роняет голову, бьётся подбородком о грудь, лихорадочно пытаясь вытереть хоть что-то. Джим, милый Джим, всегда приходит на помощь, точно супергерой с трусами поверх трико. Его пальцы ведут влажный след по щеке, а когда касаются подбородка, собирают всю влагу и растирают между подушечками прямо перед глазами. Грязный, грязный, Джим Гордон. Наигравшись, обе руки фиксируют положение, фактически вздергивая над полом и требовательно прогибают вперед, раскладывая животом на столешнице, для верности следом придавливая весом собственного тела. — Не я тут готов спустить прямо в штаны. (нет) Её твёрдый, специально обработанный край как-то подозрительно не врезается в живот, а лишь маячит где-то на периферии под рёбрами, вызывая определенные подозрения. Этот комфорт он ещё отработает. — Да неужели. Застёжка на брюках сложная. Не тупая пуговица и молния, дёрнул и забыл, что вообще существует. Если понадобится, он своё тело как Гудини замотает, если хоть кому-то это встанет поперёк горла. Но Джим справляется непозволительно быстро, словно он девчонка-чирлидерша с клипсой застёжкой на лифчике, которую поднаторел уже тискать за трибунами после игры. Джим действует основательно, неторопливо, давая прочувствовать каждое движение пальцев, каждое касание ткани, неотвратимо ползущую с бёдер, обнажая бледные ноги, и щиколотки в носках на старомодных подтяжках. Грязный, грязный… грязный. — Неужели. Пальцы пробуют член сначала через бельё. Чёрный шелк струится по ним, ластится к коже, блестит на свету лаковой нитью и влагой. Подушечки гладят головку, толкаются в щель, трут складки кожи, по паре секунд на движение, не давая привыкнуть, но заставляя желать. Умолять, просить большего, гнуться и дергаться. Освальд дышит сквозь зубы, на чистом упрямстве заставляя себя продержаться. Не сдаться так просто. Всё равно уже трахнут. Вздёрнут за зад, чтобы было по-глубже, или усадят на стол, чтоб раскрыть до предела. Он это позволит. Эй, без проблем, старый друг, за такие оргазмы можно и город спалить. — Даже не знаю, ты хочешь сегодня начать? Голос не дрогнул. Стоит сказать спасибо всей этой чертовой жизни всегда за это. Боль, унижения, жертвы и кровь. Хороший наборчик для тренировки. Сможешь молчать со спицей в ладони, сможешь и с рукою на члене не пискнуть, кокетливо хлопнув ресницами. Освальд кусает себя за губу, придирчиво щурится, выгибаясь манерно и гордо, не позволяя лепить из себя, но великодушно позволяя попробовать. Вся его поза от гладящих дерево пальцев до приподнятых ног на мыски будто ласково шепчет — знаешь, когда-то за такое платили башкой. Но Джиму плевать. Джим гнёт свою линию, спуская бельё до колен и ласково трёт внутреннюю кожу бедра, доводя одним слитным движением пальцев до натянутой кожи яиц. — Чёрт, такой гладкий. Нашел чему удивляться. Будто когда-то было иначе. Освальд шипит и сильнее кусает себя за губу, когда ладонь мягко обнимает мошонку и двумя пальцами старательно растирает точку под ней. Ноги как-то сами собой сильнее расходятся в стороны, раскрывая до предела, давая чужим рукам столько пространства, сколько захочется. Чем Джим беззастенчиво и пользуется, смещаясь немного назад, второй рукой оттягивая ягодицу, и кровь к лицу прилипает с утроенной силой, когда до Освальда доходит, что Джим смотрит на него там.Пристально смотрит, его взгляд жжется на мягких складках кожи и рефлекторно сжимающемся анусе. Дыхание становится громче. Особенно легко это даётся, когда перестанешь разбирать где чьё. Это точно восторженный скулёж Гордона, добравшегося наконец до своей игрушки и насухую растирающего дырку, с немым обещанием большего. Это его несдержанные стоны срываются с губ, когда он размазывает по всей промежности смазку с его — Освальда — члена, и до дрожи упивается гладким скольжением пальцев. Растекшись по столу скисшей лужей, краем сознания Освальд щупает мысль, что возможно его безволосость ещё один тайный гордоновский фетиш. Он пропускает момент, когда тело снова подлетает над столом, зависает где-то между ним и Вселенной, и поддерживаемое под живот, постепенно лишается рубашки, обнажая грудь с каждой отщелкнутой пуговицей. Несколько секунд Освальд пялится на руку, благодарно отмечая её аккуратность, однако едва покончив с расстегиванием она пропадает где-то за шеей, и Освальд едва не воет, когда она терпеливым, но грубоватым движением сдергивает рубашку, на пару секунд запутав запястья в рукавах, на манер наручников. Если бы только Джим сейчас ляпнул — вы имеете права хранить молчание, он бы кончил прямо на месте. Что ж, у всех свои кинки. — Смазка. Безапелляционный голос над ухом просто не оставляет выбора, кроме как растянуть рот в ехидной ухмылке. — Второй ящик слева. Веселый ящик. Там много чего хранилось не предназначенного для чужих глаз, но не то чтобы Освальд озаботился хотя бы двойным дном. Джим как-то советовал и наверняка будет очень разочарован сейчас. Упорно не хочет принимать тот факт, что если кто-то посмеет сунуть туда свой любопытный нос, так его там и оставит. — Клянусь, Освальд если ты двинешься с места, я достану наручники, прикую тебя к этой вычурной хрени… Три тысячи, красное дерево с отделкой из кожи. Дикарь! — …и не дам кончить до тех пор, пока ты не вырубишься. Джим делает шаг. Обходит по кругу, мельтешит в поле зрения. Видок тот ещё. Красный, взъерошенный, взвинченный и возбужденный. Под распахнутой рубашкой вздымается грудь. Соски напряженно торчат, мышцы пресса очертили живот. Освальд облизывается, непроизвольно, но и не особо стесняясь. У него всё на лице, и смысл скрывать, только не здесь и сейчас, когда сам голый и красный, с упирающимся в столешницу членом. Член Джима тоже стоит. И как только держится? На том же упрямстве, не иначе. Да крепко стоит, заметно оттягивая темно-серые брюки, что даже в своем землистом цвете не способные скрыть расплывающегося по паху пятна. Он снова облизывает припухшие губы, добавляя к начертанной на лбу пошлости ещё одно слово — отсос. Вылизать бы его всего, да кто ж даст?! У Джима явно какая-то тактика и он её упорно придерживается, негнущимися пальцами распахивая ящик стола. Смазка с апельсиновым запахом становится первая. На её появлении Освальд картинно падает грудью на стол, отклячивая зад так высоко, чтобы видно было со всех ракурсов. Глаза сами собой закрываются от ощущения прохлады стола, мгновенно раздавшейся по соскам. Он ловит от неё чистый кайф, покусывая нижнюю губу и обсасывая до первой крови, почти не слушая, что происходит вокруг. — Уже готов для меня?! На ягодицу внезапно приземляется ладонь, оставляя на бледной коже заметную красную отметину. Освальд тихо взвизгивает, но с места не дёргается, даже задницу не опускает, только сильнее смещая вес на здоровую ногу. — Ну нет, тебе ещё придется тут поработать. Сзади отчетливо вжикает ширинка, с примешивающимся аккомпанементом шуршания и облегченного выдоха. Не важно, верил ли он в эти угрозы или нет. Освальд даже был бы готов попробовать их на вкус. Но сегодня, у него было совсем другое настроение. Растягивать Джим умел. Умел очень хорошо и старательно, что ни раз рождало вопросы определённого толка. А ты точно полицейский? Пробовал когда-нибудь снизу? Афганистан или Ирак? Конечно же, всё без ответа. Джим готов был занять рот чем угодно, и в какой-то момент это даже срабатывало. Трындеть не хотелось. Хотелось только насаживаться на эти пальцы, раздвигающие стенки так умело, что немудрено и потеряться в количестве. Как, уже три? Только же что было два. Все плечи уже были покрыты укусами и это бесило. Бесили засосы, спасибо небо, только на сочленении ключиц и спине, но когда ты можешь только принять, эти чертовы пальцы, губы и зубы, безвольно дергаясь в хватке — это бесило. Бесил шепот, несущий всякую чушь. Он не слушает. Старательно двигает бёдрами в такт, течет отовсюду и сдирает ногтями свежий мебельный лак. Члена никто не касается, только гладят вокруг, когда становится скучно щипать за соски. Бесит! Он хнычет, шипит, щелкает челюстью и мотает головой в разные стороны, растрепав уже нахрен укладку. Джиму плевать. Джим двигает пальцами, расставляет их в стороны, чтоб смазка текла вниз по коже, оседая на яйцах жаркими каплями. Джим безошибочно находит простату, заставляя вообще забыть обо всем на свете, и лишь ловить звезды под веками. — Джим. Выходит тихо и жалко. — Джим… ну хватит уже. Может это какая-то месть? За все преступления, за криминальный трон, за необходимое зло, без которого уже невозможна его справедливость. Надо сказать, изощренно. Гораздо эффективнее всех пыток и боли, противных человеческому телу. К этой пытке он тянется сам, гнётся и подставляется, а лиши и будет умолять, чтобы получить больше. — Джим. — Ты не готов! Безапелляционно заявляют в плечо, зализывая новый укус. Какая забота. Он просто ещё не готов. И хрен прикопаешься, это ж Джим Гордон. Наверняка кто-то из его родни придумал стерилизовать шприцы перед смертельной инъекцией. — Я… Рот накрывает ладонь. Та самая, в смазке и порохе. Она скользкая, и даже в его состоянии скинуть такую не составит большого труда. Но вместо протеста, тело совсем расслабляется, полностью откидываясь назад в плен единственной свободной руки. Джим напрягается, явно ожидая подвоха, но когда его ладони касается мокрый язык, когда он плашмя ложится на кожу и лижет, лижет, лижет, собирая их вкус, доверительно стонет и добавляет четвертый палец. Освальд находит в себе силы устоять на ногах. Неудачно опирается на вывернутую, но немного боли только подстегивает. Он как кот ловко запрыгивает на край стола, приземляясь задницей на холодную кожаную отделку, откидывается на локти и похабно расставляет ноги, совершенно не стесняясь ни позы, ни собственной наготы. Он знает какой он. Худощавый, бледный, острый, изрезанный и изломанный. Тут кости торчат, тут дебильные веснушки — и чего только у этого святоши, так с них крышу рвёт? — куча шрамов, один уродливее другого, неправильные пропорции, ну и конечно, вишенка на торте. Джим аккуратно кладёт себе на плечо поврежденную ногу, открепляет носок от подтяжки, небрежно отбрасывает и присасывается к торчащей косточке любимым засосом. Освальд морщится, точно с неё содрали кожу. Что ж, если Гордон от всего этого с ума сходит, его извращения. — А ну стоять! Здоровая нога тут же упирается в живот, легким движением пальцев пощекотав истекающую смазкой головку. Ну уж ты-то давно готов. — В тряпках своих ты меня трахать не будешь! Капризно искажая голос, Освальд кивком указывает на рубашку, все ещё болтающуюся на плечах Джима. — Освальд… Он произносит это как-то обреченно что ли, но рубашку снимает, отбрасывая в сторону, точно и правда ненужную тряпку. Это приятно щекочет самолюбие. — …я бы трахнул тебя хоть в мешке из-под картошки. И если Джим считает это комплиментом, то у него точно проблемы с головой. Первый толчок всегда очень тугой, как бы Джим там не выделывался. Головка входит не сразу, сначала ей до одури водят по дырке, собирая подтекающую смазку, вероятно решив, что всех этих игр с него не достаточно. Освальд скалит зубы, толкает сквозь них отборную брань, и не всегда на английском, и сам рывком подаётся вперед, давая наконец чужому члену проскочить внутрь на треть. Перед глазами рвутся сверхновые. Тело подбрасывает. Навстречу, ближе, ещё. Освальд плюёт окончательно, ломает свою соблазнительную позу и обхватывает чужие сильные руки, с размаху впиваясь ногтями в кожу. — Ещё раз так сделаешь, и я тебя свяжу. Не удержавшись, он даже тихо присвистнул. В такую херню они ещё не играли. А стоило бы. Голос Джима сквозь зубы. Тело Джима натуральный камень. Глаза Джима лёд и огонь одновременно. Освальд смотрит в них, как прикованный, и мысленно бьётся в экстазе от того, что лично смог вызвать нечто подобное. Жадность захлестывает с головой, едкая с запахом крови. Крови того, кто посмеет польститься. — Крепче держись. Его дёргают ближе, пропускают бедром, укладывая ногу на бок, поддерживая и прижимая теснее, предусмотрительно отставляя голову в сторону. Освальд впивается в плечо, как голодный вампир. Не до крови, но синяки останутся. И держит крепко, пропитываясь вкусом кожи, глуша о твердые мышцы первые громкие стоны. Выучил значит. Или всё ещё челюсть болит, с тех пор, как в неё с размаху влетела его голова? Джим держит. Массирует между лопаток, давая им обоим привыкнуть. Освальд бы шикнул, мол, задолбал тут заботничать, не девку кисейную мнёшь, но Гордон сейчас на удивление глух и проще уж дать то что хочет, лишь бы потом разошелся. А с этим проблем никаких. — Господи… Джим… Сегодня особенно мокрый? Он правда пытается дышать. Два вдоха-три выдоха. Какие-то тантрические практики Айви, для открытия третьего уха или подобной внутренней чуши. Но ничего не работает! Буквально! Не тогда, когда тебя трахает Джим Гордон, буквально решив протереть твоей задницей дырку в столе. Течет отовсюду. Из глаз, размазывая тушь и подводку по красным щекам. Джим то и дело трется носом о мокрую кожу, снимает капли губами, не давая даже отвернуться, скрыть весь этот кошмар хоть на мгновение. Изо рта. По губам, подбородку, с чужого языка, вылизывающего шею, безжалостно засасывающего кожу везде, где вздумается. Боже, как же плевать. — Джим… Джим… Ну пожалуйста… Его рукам не дают прикасаться. Совершенно издевательски давая лапать всё что угодно, но только не собственный член. Джим ловко оттягивает их каждый раз, как он пытается схитрить, и только глубже засаживает, заставляя взвывать от бессилия. — Кончишь так, задницей! Жестоко заявляет он, почти не выходя, просто дергая его тело взад-вперед, покусывая ключицы. В отместку Освальд исцарапал всю спину. Буквально вывел ногтями — «здесь был Пингвин», огромными буквами и витиевато расписался на пояснице. Томпкинс бы оценила, жаль свалила куда подальше, жать лимонад и растить спиногрыза. Кончать одновременно — мило. Одновременно кончают только в порно-продолжениях сказок, сопливых романах и в порно на кабельном после полуночи. Освальд сжимается, внутри и снаружи, чувствует венки на члене, чувствует как трется о стенки разбухшая от трений головка. Чувствует, как сам на пределе, изможденный и выжатый, остро нуждающийся либо кончить, либо сдохнуть прямо сейчас. Джим непреклонен. Джим движется сильно, но в темпе, гладит везде, по груди, животу, по бокам и сжимает ладонями задницу. Насаживает на себя, гладит косточку в ложбинке, трёт у самого края, пару раз задевая собственный лоснящийся член. Джим стимулирует, пытается облегчить участь, и где-то за пару секунд, за мгновения до вымученного острого края, Освальд задумывается — а какого это кончить вместе? И что только не придёт в голову, пока тебя трахают через оргазм. Нет, это гораздо острее, сильнее, мощнее. Джим таскает его по столу, совершенно расслабленного и податливого, с каплями семени на животе, которые он тут же размазывает вдоль пупка. Освальд не против. Потом повыёбывается. После того, как Джим дёрнет его на себя, издаст нереальный по надрывности стон, долгий и сильный, пока будет наполнять его задницу, до тех пор, пока часть липкого семени не потечет по бёдрам на стол. От резинок они отказались, когда Галаван получил непредусмотренное отверстие в черепе. — Ещё раз ты понаставишь мне засосов на шее… В пижаме приятно. В пижаме он после ванной, распаренный и чистый, с растрепанными и вьющимися волосами, зато приятно расслабленный и с полностью свежими мыслями. Нет, честное слово, была б его воля, и он проводил бы в ванной часов по двенадцать. — … и я тебе сердце выжгу. Джиму пижама не нравится. Сам запрыгнул под одеяло в трусах и теперь треплет за пуговки, пытаясь стащить всё что можно, не обращая внимания ни на шипения, ни на откровенные шлепки по рукам. Вот только у него под пижамой нет белья. — Не выжжешь! Покусанные губы мягко целуют в лоб, заставляя отфыркиваться от натекшей с отросших волос воды. Полотенцем пользоваться учили вообще? — Оно тебе слишком нравится. Пфффффффф. И это у него проблемы с самомнением? Да тут оно величиной в Бурдж-Халифа, не иначе. В конце концов его просто сгребают в объятья. Укладывают головой на плечо и держат пока не привыкнет. Пока не нашипится для проформы, чтобы потом записать на свой свет ещё одну маленькую победу. Я тебе так просто не дамся, Джим Гордон! — Ну хорошо, сердце может быть и не трону. Но колено я тебе точно прострелю.