Речи Мрачной

Здесь меня все между собой называют Мрачная – но не с упрёком, а с уважением и симпатией. А вообще-то, моё имя слишком известно, чтобы его называть. Говорю это, совсем не стыдясь тщеславия, потому что это – справедливо, как ни крути. Как только вы увидите меня, то сразу поймёте, что когда-то уже видели раньше, хоть бы и на снимках в газетах, хоть бы и на рисунках. Вы поймёте, что боялись меня, словно адской кары – или, наоборот, надеялись, что я приду на помощь. Последнее особенно иронично. Ведь какое-то время назад многое зависело от того, по какую сторону фронта вы находитесь и какой стране принадлежите. Сейчас разница стёрта. Я не караю, а служу людям. Мне это приятно, так же, как моему командиру. Хотя мне доставляют удовольствие и те воспоминания, за которые можно осудить. Ночь. Промозглая зябь. Пустынный аэродром, лишь недавно отвоёванный у союзников. Я в целом спокойна, однако охотничий азарт приятно тревожит и заставляет дрожать несколько сильнее, чем того хотелось бы людям – но дело вовсе не в неисправности, меня перед вылетом осмотрели самые лучшие механики и пилоты, и всё в порядке. Мой будущий командир сегодня всего лишь стрелок, укрывающийся в гондоле. Я ещё не знаю, что меня будет связывать с этим человеком, я только прислушиваюсь к тому, как тщательно он проверяет пулемёт, лишь бы не заело, когда налетят английские «сопвичи» в свете прожекторов, слышу, как он переговаривается с остальными членами экипажа, но уже чувствую, что он... чужой? Это не совсем подходящее слово. Но он отличается от прочих. Откуда-то – ах, да, от своих товарищей из отряда прикрытия – я знаю, что он на самом деле истребитель и любит совсем другую машину, но его слава гремит по всему Западному фронту, у него более ста побед в воздухе, однако почему-то он захотел познакомиться со мной. Уже тогда я почуяла, что в нём есть что-то исключительное. Он не зря ко мне пришёл. И сейчас я ощущаю ту же самую холодную сосредоточенную дрожь в нём самом, я знаю, что он ещё вернётся. Я сказала «чужой», но в то же самое время он уже казался своим. Мы взлетаем. Мы, говорю я. Потому что успела сродниться с моими пилотами и техниками, я даже помню их имена, но к нынешнему моменту они все принадлежат прошлому и отступили на десятый план по сравнению с тем, что для меня значит Герман Отто Фальк. ...Тогда я недоумевала: что ему вообще здесь надо?! Порхал бы на своём «альбатросе» ядовитой, жучиной чёрно-красной масти над окопами и поливал бы свинцом наглых чаехлёбов. Но он сначала вздумал подружиться с величественной и неуклюжей «готой», а потом со мной. И – герой Отечества с «голубым Максом» на шее – решил отправиться за Ла-Манш в скромной роли пулемётчика. Впрочем, он уже тогда был прославленным снайпером. Вражескому пилоту он целил прямиком в голову и не промахивался, и серо-красное густое месиво фонтаном разлеталось по приборной панели, мне так говорили. Так что даже в ночи, я думала, он не ошибётся. Не подвели бы мои собственные пилоты. А стрелок Герман, мне казалось, точно не подведёт. И у меня возникло странное желание: чтобы он... Овладел мною? Впрочем, я знала, что не поступлюсь своими предпочтениями и особенностями, пускай мирится с моими характеристиками как угодно. Здесь не человек диктует условия, а стихия и техника. Хотя он был к этому готов и уже тогда внимал мне, как собственной человеческой жене или детёнышу. Меня это подкупило – эта въедливость, которая частенько так раздражает людей, хотя таким беспечным просто невдомёк, что за этим стоит элементарная забота и безопасность. ...Холодные облака лижут мои борта и крылья. Внизу сонно плещется стылое море, перекатывая там и сям островки ледяной каши – море, так легко преодолимое. ...Честно признаюсь: не понимаю корабли, хотя сама прозываюсь судном, пусть и воздушным – что они делают за часы, я делаю за минуты. Хотя во время войны я питала должное уважение к нашим дредноутам и даже сочувствовала Кайзеру, который был одержим романтикой и духом океана. Но сейчас не об этом. ...И вот – волны позади. Под нами Альбион. Так красиво прозывают вражескую землю. Для каких-то из людей внутри меня это лишь будоражащий звук. Для Германа, я чувствую, больше. Я лишь потом узнала из разговоров наших лётчиков, что его когда-то взяли в плен. И держали в подвале, пытали, избивали, даже имитировали повешение – не совсем понимаю, как это ощущается для человека, но, наверное, то же, что для меня вывести из строя гидросистему или оставить без горючего в полёте. Последнее как раз понимаемо. Кроме всего прочего, его ещё морили голодом три дня. А мне известно, что такое недостаток топлива, когда ты начинаешь задыхаться и злишься на саму себя, когда под конец задания не можешь даже порядочно приземлиться, хотя к пилотам нет никаких нареканий – они делают, что могут. Люди. Они переживают за тебя, а ты не можешь даже сказать им пару слов успокоения. Ведь они общаются словами, что-то мелодично исторгают своим ртом, который – я даже не знаю, чему соответствует в моей конструкции. Я могу только постукивать, позванивать, чихать на фоне того, что рычу мотором с разными интонациями. Командир эти сигналы понимает. Его ученик тоже – не совсем, но с каждым днём всё лучше и лучше. Он очень прилежный и любит Германа. Похоже, что всё больше – и меня тоже. Также очень хорошо меня понимает герр Франц Месснер, второй пилот. Я слышала, он был бессменным заместителем, когда Фальк возглавлял первый истребительный полк императорской армии. Фальк отчаянный и весёлый, Месснер задумчивый и серьёзный, даже грустный. Предполагаю, что они недаром дружат, потому что друг друга уравновешивают, как различные физические силы во время полёта. Но мне не нравится печаль Месснера: очевидно, она может его отвлечь во время задания и притупить аналитические способности. ...Однако, я и сама отвлеклась. Просто сейчас снежный буран. Я рассеянна и мне скучно, потому-то и тянет поговорить, перескакивая с темы на тему. Я слышу, как порывами ветра горсти снега так и кидает на металлические бока ангара, и уже от этого неуютно. Зябко крыльям, и все мои лонжероны сжимаются, а двигатель немеет. Если завтра меня вздумают запустить, уж и предположить не могу, насколько скоро это получится... Хотя здесь не должно быть слова «если», только – «когда». Я знаю, какая задача мне предстоит: английский ледокол с командой учёных замёрз во льдах, им нужна еда, кое-что из оборудования, медикаменты и сам врач – с их «человеческим механиком» что-то приключилось, как я поняла из разговоров. Фальк должен всё это доставить. Я понимаю переживание и то, что сейчас он нервно ходит по зданию аэродрома, а потом, наверное, выругается и заснёт, нахохлившись, на диване в комнате отдыха. Пытаюсь во всех деталях понять, почему ему так нехорошо, неприятно и почему спасательная миссия вызывает у него противоречивые чувства. Кажется, умом понимаю. ...Германа освободили из тюрьмы французского города наступающие войска и отправили в госпиталь на ремонт. Он оправился – иначе бы он меня сейчас не пилотировал. Но к англичанам у него имеется с тех пор предубеждение. У меня, естественно, тоже, даже не связанное с моим отношением к Герману. Но мы все прибыли в Арктику с совершенно иными целями и задачами, которые призывают каждого из нас, будто то человек или машина, отречься от былого и по-новому смотреть на вещи. Теперь у нас совершенно иная миссия и предназначение. В целом, нынешняя я – не совсем та, которой была изначально, потому что подверглась модификациям, за которые нынче очень благодарна. А с другой стороны, в меня вселяет некоторую гордость осознание, что я с самого начала была задумана с расчётом на жёсткие условия эксплуатации – ведь главной целью было даже зимой, в лютую стужу, не ждать погоды бесконечно, а иметь возможность вести боевые действия. Беспощадные. Вселяющие панику и подавляющие дух противника наряду с главным – уничтожением инфраструктуры. Нас было трое. Finsternis (Мрак) – это я. Graus (Ужас). Zerstörer (Разрушитель). Наши имена были написаны у нас на фюзеляжах – серебряные готические буквы на чёрной ливрее. Потом меня перекрашивали, и буквы сделали другими, менее витиеватыми и более читаемыми. Мы с братьями были спроектированы в одном конструкторском бюро и собраны на одном заводе, в городе Гота, который и ранее славился своими тяжёлыми бомбардировщиками. Но с нашим приходом ожидалось нечто новенькое – мы являли собой чудо инженерной мысли и сумрачный германский гений во всей его красе. Каждая модель была экспериментальной, отличаясь конкретными решениями и специфическими чертами, но мы все трое с самого начала, как только впервые вырулили из ангара и начали проходить испытания, чувствовали друг с другом настоящее родство, пусть иногда и спорили – так же, как люди, которые не могли решить, кто же из нас лучше и кого поставить на поток. Впрочем, и не предполагалось, что у нас появится много близнецов, потому что мы были очень дороги в производстве и каждого берегли как зеницу ока, а с другой стороны, на нас делались большие ставки. Только лучшие из лучших могли нас пилотировать, и с самого начала мы осознавали, что с дальнейшим развитием авиации не уйдём в небытие, как рядовые рабочие лошадки, сляпанные по сравнению с нами кое-как, наподобие «пфальцев» или «хальберштадтов». Но это вообще истребители, а если говорить о представителях моего вида, то было ясно, что я превосхожу даже прославленные «готы». Возможно, звучит спесиво, но я вообще не сильна в таких ваших человеческих штуках, как «такт» и «вежливость», а оперирую исключительно фактами, показателями и параметрами – и они говорят сами за себя. Мы с братьями были более устойчивы к воздействию неблагоприятных погодных условий, в то время как экипаж мог рассчитывать на больший комфорт – так, чтобы преодоление страданий хрупкого физического тела не отвлекало от боевых задач. Одним словом, мы были надёжны. А особенно я. И по сравнению с мальчиками я была значительно больше – Кайзер назвал меня «летающей крепостью» - и казалась, особенно на земле, неуклюжей, да и разбег мне нужен был с запасом. Но я по-прежнему не требовала специально оборудованной полосы, а сейчас могу приземлиться на любую крепкую льдину – кстати, благодаря тормозам новой системы мой разбег и тормозной путь несколько уменьшились, и этому я тоже рада, чувствуя себя ловчее. Вот завтра, откровенно вам признаюсь, я надеюсь произвести некоторое впечатление на исследовательский ледокол британского Королевского флота. Надеюсь, он оценит моё великодушие так же, как его капитан великодушие моего капитана. Потому что ранее, какое-то десятилетие назад, они имели стопроцентный резон прикончить друг друга. Да, я сейчас постоянно отвлекаюсь на рассуждения: вероятно, потому, что до сих пор смакую воспоминания той ночи и последующих. Опять зайду издалека. Мы, немцы – я сейчас служу в дружественной Швеции, но помню, в какой стране родилась и для кого и чего создавалась – народ основательный и неторопливый. Также и мне свойственна относительно небольшая скорость, но меня и не стоит судить по тем же принципам, что сердцеедов-истребителей. Мне кажется, сколь бы далёк ни был здравомыслящий человек от авиации, но он понимает такие простые вещи. Как-то раз второй пилот Эрик Экерман - тот самый, похожий на белокурого бога Бальдра и на самолёты истребительных частей с их лихими изящными очертаниями - спросил у своего учителя Фалька, почему я ношу такое безрадостное название. Тот усмехнулся. И прибег к поэтическому объяснению, что имя Finsternis дано в честь полярной ночи, в условиях которой нужно учиться работать и производить полёты, что, собственно, и происходит. Ещё Герман вспомнил и древнескандинавскую языческую культуру. Злых духов частенько отгоняли с помощью ритуалов, где люди сами притворялись демонами, якобы доказывая: мы тоже грозны и устрашающи, вам тут ловить нечего, убирайтесь, мы сами чудовища! Поэтому мрачное название – своего рода древний оберег с тёмной энергетикой: мол, зараза к заразе, а тьма к тьме не пристаёт. Наконец, он всё-таки признался в том, что составляло самую мою сущность и являлось частью биографии. Моему имени существует более прозрачное объяснение с учётом того, что я не всегда была транспортником. Я поднялась в небеса уже под конец мировой войны, но успела вкусить всю её прелесть и могу похвастаться отнюдь не парочкой миссий. Герман сопровождал меня трижды, проникаясь ко мне всё большим интересом, и каждый раз я тоже чувствовала более тесную, пусть и пока необъяснимую связь. О, с какой чуткостью он прислушивался к вибрациям моего фюзеляжа, рокоту двигателя и как вдумчиво расспрашивал техников о моих особенностях. Я ощутила тогда нечто значительное – уважение. Мне кажется, он испытывает то же самое к своей женщине, чья миниатюрная фотография прикреплена у меня на приборной панели. Она красивая. Пусть и слишком хрупкая с виду, как учебный планер. Но это может быть обманчивым – в её светлых прозрачных глазах виднеется отблеск стали. ...А тогда нас окружала холодная тьма. Рядом в облаках чутко и сторожко шныряли истребители, готовые отогнать от нас злобных британских шавок – «сопвичи» и «бристоли». Они-то явно надеялись, что на своей территории будут хозяевами и в свете прожекторов смогут безнаказанно продырявить мой фюзеляж и накормить свинцом моих людей, среди которых находился Герман, несколько нервозный с непривычки: ему как раз было бы естественнее представить себя в кабине одной из сопровождающих нас птичек. Я тем временем думала: пускай англичане даже не надеются так легко пробить обшивку, у меня надёжная броня – пусть она и замедляет мой ход. С другой стороны, они могли избрать другую тактику и стараться даже в темноте целить в стабилизаторы и рули высоты – здесь я была уязвимее, и это означало бы весьма нехорошее положение дел для экипажа. Я могла лишь стоически держаться на боевом курсе и стараться во что бы то ни стало довести назначенное до конца. Но я оказалась избавлена от необходимости опасаться. В ту ночь мои братья и их сопровождающие приняли на себя основной удар: они первыми подошли к цели и бомбили лондонские верфи. Когда я нависла над вражеской столицей, то увидела, как морские воды полыхают огнями. Горели доки. Пламя, отражаясь в смоляной воде, пожирало то, чем британцы испокон веков привыкли гордиться. Недаром они пели: «Правь, Британия, морями» - ну-ну, посмотрим, чем вы там будете править, когда мы сотрём в порошок ваши производственные мощности. Мне предстояло оправдать своё название. Словно разрешившись от бремени, я с радостью выпустила из люка бомбы. Целью были электростанции. Какая ирония: Лондон и так был чёрен, навесив на окна вуаль светомаскировки, но я словно подспудным чутьём помогала штурману и пилотам, и мои снаряды не упали мимо, и город расцветился огнём пожаров – вот уж повеселитесь, чаехлёбы, этой ночкой будет вам, чем заняться! Наверное, кто-то из нынешних пассажирских или спасательных судов укорил бы меня, но плевать. Было весьма приятно оценочное осознание, как разлетается подо мной кирпич стен и труб, сложенных ещё в викторианское время, как брызжут или плавятся стёкла и мечутся, корчатся, подыхают внизу обгорелыми муравьишками враги. Люди. Опять люди. Которые и начинают войны и без которых техника не существовала бы. Поэтому я всегда была верна своей стране и своему делу. Между тем, я чувствовала даже превосходство своей громоздкости, то, сколько я могу нести бомбовой нагрузки и топлива, потому что путь тогда тоже лежал на Север. Конечно, сейчас это была всего лишь забава и некая дополнительная приключенческая приятность, сопровождающая основное действо. Мне ещё предстояло углубиться в неприятельскую территорию пару раз, и это были занятные прогулки, сопровождаемые щекочущими нервы драками. Мне нужно было разнести авиационный завод относительно недалеко от столицы, а не где-то в Шотландии. И всё-таки как приятно было видеть взрывы внизу с густыми, смачными клубами дымного пламени, представляя, как сотрясается здание, как проседают и сыплются стены, как от огня и осколков приходят в негодность сложные станки – особенное наслаждение приносит уничтожение не чего-то примитивного, а того, во что вложили душу. А вот в Арктике совсем другое. Борьба носит иной оттенок. Наверное, потому что в основном это борьба с самим собой. Со своим характером и привычками, укоренившимися на большой земле. Но тут всё по-иному, и поневоле приходится меняться. Именно поэтому надо мной так тщательно и сосредоточенно работали, приспосабливая к новым условиям. Но внешние манипуляции и изменение параметров значат сравнительно мало, ведь всё равно остаются какие-то пережитки, которые не подлежат измерениям и техническим спецификациям – это нечто глубинное, лежащее в той плоскости, которую люди по своему обыкновению называют душой или характером, некие старые понятия и привычки. Однако здесь они будут сломаны и выдавлены под действием совершенно непривычных физических воздействий. И норов – который путают с пресловутой силой духа – не поможет. Здешние препятствия не преодолеть волевым усилием, таким, как тупое увеличение тяги в полёте, и просто «наддать», чтобы преодолеть сопротивление среды, не получается. Рано или поздно – лучше рано – это приходится осознать и машинам, и людям. ...Кстати, корабли, которые предназначены для того, чтобы бороздить здешние водные просторы, в этом плане гораздо мудрее. Они с самого начала всё понимают. Мы, самолёты, далеко не сразу. Что уж говорить о пилотах. Одно дело умственное разумение, совсем иное – прочувствование и принятие. Да и лётчики, при всех уподоблениях, люди совсем не из того же теста, что моряки. Я тоже не сразу смогла смириться с тем, что здесь не так сильна и грозна, что мне следует постоянно быть осторожной – и даже капитану сигнализировать о своём дискомфорте сразу, не дожидаясь беды: в конце концов, есть своя духовная сила в том, чтобы уметь вовремя обратиться за помощью. Смирение. Вот чему учит полярная жизнь. Никогда мне не нравилось это слово, и всё-таки пришлось понять его смысловые оттенки. И принять то, что без смирения невозможна борьба. Отчасти она, кстати, напоминает ту, что вели люди во время оно на Западном фронте – позиционная война и выжидание. О да, здесь и правда очень часто приходится ждать погоды и про себя глухо злиться, что ты, такая замечательная, мощная, восхитительная не можешь поделать ничего с бураном или оледенением. Последнее особенно досадно и унизительно. Вот только что, казалось бы, ты мужественно продиралась через холодные облака и бросалась в туманное ничто, белое безмолвие, зная, что на твоём борту новейшие, самые лучшие приборы, которые помогут сориентироваться твоим пилотам – и даже в небытии отдавать себе отчёт в действиях – но вдруг ловишь этакое противное чувство, как зябнет, сковываясь, фюзеляж, стабилизаторам всё труднее шевелиться, а крылья обрастают смертельной коркой и всё тяжелеют, тяжелеют... И начинаешь задыхаться. И тогда извиняешь и своих пилотов, и конструкторов, которые изыскивали все мыслимые возможности, чтобы облегчить твою участь, но они ведь тоже не всемогущие боги, и потому дали тебе и так самое лучшее, что только могли, и с этим ты и можешь только жить, но не справляешься... И колотишься от злости, рвясь вперёд. И тем самым заставляешь лётчиков ощущать, как кровь на высоте при минус сорока стынет в жилах – а сама, хрипя, гонишь, гонишь жидкость через систему, и уже с пеленой в глазах прёшь и прёшь через воздушную пустыню, не зная, сколько тебе на самом-то деле осталось. И извиняешь людей за то, что обходить снежную бурю они решили таки поверху, а не понизу. С кем не случается просчётов. А злиться и некогда. Арктика – обитель медлительности. Но авиация есть авиация. Тем, кто внизу, кажется, что ты несёшься, как сама Смерть, а тебе самой и твоим пилотам ощущается так, будто ты висишь и вязнешь – в молоке или меду (я слышала такое сравнение от Германа, это вроде бы знаковые для людей жидкости, вроде бензина или масла для меня). И всё-таки ты делаешь десятки километров в час, две с половиной сотни, а то и за три, максимум – почти четыре. Долго раздумывать некогда. Чувствовать – некогда. Ты просто делаешь свою работу и целиком находишься в моменте. И иногда ты этого момента лишён. И тут звучит снова то же самое нелюбимое понятие – смирение. Приходится угрюмо ёжиться в ангаре из-за погодных условий, чувствуя, как винты покрываются седым инеем, как ноют шасси, как стужа пробирает до баков. Кируна – закрыта, Гэлливаре – закрыт, Тромсё – закрыт, об исследовательских станциях где-нибудь на островах или льдинах и говорить не приходится. Остаётся ждать, и от этого у меня аж закрылки готовы дыбом встать. Я ненавижу бездействие. Но, как я уже говорила, борьба здесь совсем не та же, что во фронтовых условиях во время войны. Арктику не возьмёшь нахрапом. Это и не схватка уже, а дипломатические игры. Приходится договариваться. Стихию невозможно победить, но можно под неё подстроиться. То же верно и в принципе с воздухом и его средой. Но здесь условия игры осложняются. Один неверный шаг, и – авария. Именно поэтому мне порой приходится слишком громко сообщать о своих нуждах и ощущениях – я не хочу, чтобы погиб кто-то из людей, мне преданных, будь то механик, штурман или капитан. С другой стороны, в ответ на любой их заботливый шаг я отвечаю старанием. Мне доставляет истинное удовольствие то, как командир Фальк с сияющей улыбкой сообщает кому-то: «Вот, а вы думали! Отзывчивая машина. Дай ей Бог здоровья. Мне кажется, она меня что ли как-то чувствует, и мы друг друга понимаем». По-моему, да. И мучаемся мы одинаково. Пилоты маются от безделья, курят, ругаются, слоняются по зданию аэродрома кто куда, то и дело пытая метеорологов и диспетчеров, и кто-то идёт домой, ожидая телефонного звонка или вызова. Герман остаётся дольше всех. Изредка за ним приходит его жена Карин. В реальности она кажется ненамного толще в шубе и унтах, чем на снимке, где она в мерцающем платье с наклонённой головой и лукавым взглядом. Она ворчит и язвит, сдвинув тонкие брови, напоминающие крылья чайки. Они оба ругаются, повышая голоса, но это у них такая игра – я видела товарищеские показательные бои истребителей, когда они соревнуются в пилотаже, а вовсе не стремятся друг друга убить или повредить. И у них то же самое. Карин в действительности не то, чтобы хочет затащить моего командира обратно в тёплое человеческое жилище, она просто хочет его отвлечь. Ему скучно, а она приходит как будто бы разогреть его двигатель, раздразнить, чтобы он вскинул крылья. В то же время чувствуется, что она не предназначена к такому грубому существованию. Но Герман очень рад, и этому рада также и я. Фотография этой женщины не зря красуется на моей приборной панели, и стоит уважать это. Люди ценят друг друга. А я ценю людей и их энергию. Возможно, без Карин мне приходилось бы ещё сложнее в здешних условиях, хотя это не факт – но мой командир, скорее всего, благодаря ей обычно пребывает в хорошем настроении, пусть даже частенько прибегает к крепкому словцу. Примечательно: даже когда он в ярости и применяет трёхэтажные матерные выражения или же просто унизительные, то всё равно ко всем обращается на «вы», а не на «ты» - я тоже поняла, что у людей это важно. И никогда он не говорит, допустим: «Ты идиот» - он всегда «выкает». И даже обзывается не совсем так, как я сказала, это крайние случаи. Обычно он говорит: «Вы ведёте себя, КАК идиот» - а потом ёмко объясняет лётчику, где он ошибся и чем это грозит. После таких речей немудрено устыдиться и приложить все усилия, чтобы ошибка не повторялась. Его побаиваются. Хотя тоже не совсем, это, скорее, уважение. Возможно, потому что он на самом деле добр и очень участливо относится к каждому, кто принадлежит его эскадрилье – но это контрастирует с его грозным видом. Он выше и крупнее любого из здешних лётчиков – выглядит наподобие моего контраста с коллегами – словно одним своим видом даёт знать, что он здесь главный. Мне случилось услышать разговор его и второго пилота Месснера – который вторым летает не всегда, вообще-то, у него своё воздушное судно: «Я вот как пришёл к вам в полк, уже тогда недоумевал, да как же ты в кабину помещаешься?!» - и Герман с хохотком отвечал: «Ты уже спрашивал. И ответ у меня всегда один, предельно честный – с трудом!» Когда он стремительно шагает, на ходу придерживая развевающуюся шинель, будь то по перрону или по коридорам - предполагаю, что даже и не знаешь, он намеревается тебя избить или обнять. За это и люблю. Он также и старше всех наших пилотов по возрасту. Хотя по общечеловеческим меркам это вроде бы пока не слишком много. И, разумеется, он за свою жизнь налетал часов поболее прочих – иногда, раззадорившись, Герман так и говорит: «Да я летал тогда, когда вы ещё пешком под стол ходили!». Мне кое-что известно о тогдашних моделях, о тех, на которых он знакомился с Небом – они больше напоминали воздушных змеев, ненадёжные и непредсказуемые - и я дивлюсь его тогдашней смелости и нынешнему упорству. Постоянно учится, постоянно что-то исследует – а теперь забрался для службы в такие северные дали, где человеку и самолётам, казалось бы, вовсе не место. ...Кстати, кабины у моих мелких предков действительно были очень тесные, и лётчики военных лет в основном отличались миниатюрностью. До сих пор пока не знаю, как армейские чины допустили в авиацию такую оглоблю, как Герман Фальк – хотя потом это решение окупилось сторицей. Он сам приводит в пример британского аса Мика Мэннока, который был таким же длинным, сто восемьдесят восемь. Правда, мой Герман к тому времени, как случился их знаменитый гладиаторский бой, был ещё и пошире и потяжелее противника. Так что они сначала изрешетили друг друга пулями, потом сели на каком-то поле, завязалась перестрелка из револьверов, а когда кончились пули, началась рукопашная – тогда-то Фальк и завалил врага наземь и, навалившись, душил его, а потом истыкал ножом – семнадцать ран. И верная смерть. Да, возможно, Германа несколько опасаются ещё и из-за того, что за ним тянется былая слава. Как сам он признавался, он хотел бы похоронить её во льдах. Недруги называют его «фашистом» и говорят, что даже белейший снег не позволит ему оттереть кровь со своих рук. Но я не вижу причин, почему стоит отказываться от своего прошлого, если совесть твоя была чиста, когда ты делал то, что искренне считал должным и необходимым. И я не совсем понимаю, что значит слово «фашист», но это что-то ругательное. Вроде бы сродни палачу и зверю. Что ж, я в таком случае тоже «фашистка» - и в этом мы с моим командиром нашли друг друга. Однако у него теперь, как и у меня, другие идеалы. Нам предстоит ещё нелёгкая работа. Невзначай мне довелось услышать, что он хотел бы с моей помощью совершить перелёт через Северный полюс в Канаду. Это беспрецедентная задумка. Она сейчас обсуждается в Королевском географическом обществе и в Министерстве авиации в Стокгольме. К миссии он хочет подключить всё тех же Месснера и Экермана. Приходится признать, что из всех наших лётчиков они лучше всего со мной знакомы, так что потенциальные кандидатуры очевидны. Он всецело им доверяет. И вообще, мне импонирует, что он человек верующий... Здесь очень сложная тема, и прошу меня извинить, если я оскорблю чувства иных ваших верующих, потому что в какой-то момент мне пришлось понять, что вера Германа несколько отличается от общепринятой. Как я это сообразила? Чтобы ответить, придётся открыть вам секрет, достаточно значительный, но ничем мне не угрожающий, так как он может показаться слишком невероятным, однако и проверить его достоверность сложно. Ведь я уподобляюсь человеку в очень исключительных обстоятельствах, да ещё это происходит со всяческими предосторожностями. Я намеренно говорю «уподобляюсь» - несмотря на мой антропоморфный облик, вы вряд ли встретите собрата по биологическому виду ростом пятнадцать метров. Когда я впервые обратилась, была удивлена чудесам восприятия, какое всё миниатюрное с моей вышины. Почему-то в ипостаси машины это воспринимается нормально, да ещё когда твоё обычное положение горизонтальное, но когда ты стремишься придать себе человеческий вид, невольно слегка переживаешь и испытываешь когнитивный диссонанс. Когда-то я обнаружила, что при перевоплощении моё тело не совсем соответствует физической природе и законам и усилием воли может компактно сжиматься. Я могла сжаться до трёх метров в длину, и это ощущалось вполне комфортно. Кроме того, меня радовало то, что я оставалась невидимой. Очень удобно, потому что мне хотелось пронаблюдать за людьми и понять их лучше – в качестве ответной меры за то, как вдумчиво они постоянно пытались понять меня и заботились обо мне. Я в тот вечер чувствовала, что Герман очень занят, что он предаётся неким священным настроениям, которые должны были бы отрезать его от всего мира, но... что в этот же самый момент он то и дело думает обо мне – и о том, что мы с ним обычно делаем вместе. Мне было известно, что он зачем-то полетел в Лулео, прибегнув к помощи кого-то из моих более компактных и юрких коллег, и я отправилась за ним. Мой полёт почти не отличался по скорости и способу от обычного. Только крылья не торчали в стороны: руки инстинктивно были прижаты плотно к телу для уменьшения сопротивления, а ещё чувствовалось, как развеваются мои чёрные одеяния. Всего час – и я на месте. Я приземлилась на главной улице. Попутно полюбовавшись на своё отражение в витрине магазина, я порадовалась, что мой вид мог бы показаться и красивым, и страшным. Представьте себе: статная женщина трёх метров ростом, одетая в строгое чёрное платье, длинное, ниспадающие полы которого заметала колючая белая позёмка. При этом мои плечи и грудь были обнажены – уверена, никто из дам не решился бы на такое в минус двадцать. Даже Карин. Моя кожа имела тёмно-серый оттенок, но радужки глаз сверкали холодным ярким серебром. Во лбу горел маленький огонёк. Также две мерцающие звёздочки виднелись на плечах – правильно, именно там у меня расположены аэронавигационные огни. На груди светилось то, что у людей считалось бы украшением, я и у жены Германа видела подобное: льдисто, ярко отсвечивали очертания креста – но нижний его край был заострен, так что приходилось бы гадать, крест то или меч. Я была полностью удовлетворена своим обличьем. По-прежнему невидимая, я шагала к храму. Люди огибали меня как ни в чём не бывало, только слегка сторонились, сами не зная, почему им хочется немного изменить курс на заснеженном и довольно небрежно вычищенном тротуаре. А над головой у меня и у них зелёными сполохами переливалось северное сияние. Оно отражалось в немного поблёскивающей поверхности моего платья, и я усмехнулась, насколько это напоминает оперение сороки. Да и воронов, и грачей. У меня есть свойство настраиваться на волну мыслей и эмоций, не только на служебные радиостанции, когда во время полёта требуется передать какой-то сигнал. Таким образом, я кое-что знала о живописи от жены моего командира. И Карин отмечала, что многие художники сильно опрощают передачу цветов – так, упомянутых птиц они рисовали, глухо кроя чёрным. Тогда как за немногими исключениями чернота в природе имеет свои оттенки, вплоть до самых богатых и красивых, тот же зелёный или синий. Пожалуй, вы сделаете соответствующие философские выводы из таких бесстрастных наблюдений. Между тем, я следовала к месту назначения. Мне хотелось, чтобы командир меня увидел, но в то же время ощущалось нечто вроде смущения. Не будет ли он шокирован? Уж лучше просто понаблюдать за ним издали и убедиться, что его душа сейчас радуется. А если так, то он и мной, и эскадрильей будет управлять лучше – это казалось логичным и объяснимым. Храм города Лулео был, несомненно, красив. Главное, в нём было стремление вверх, в отличие от церкви Кируны, места, неподалёку от которого располагается наш аэродром. Очевидно, Герман придавал значение таким конструктивным и эстетическим деталям, раз теперь находился именно здесь. Я вошла, чуть пригнувшись, хоть в этом и не было особой нужды, и встала у колонны. Здесь было бело и светло. Церемония показалась любопытной и также довольно красивой. Вот только слова – несомненно, таящие в себе высший смысл – казались мне оторванными от реальности. Не получалось постичь, почему все так проникаются и волнуются. Ведь речь шла о каких-то совершенно чуждых реалиях, о жаркой местности Востока и тамошних историях и обычаях. Мы находимся в арктической снежной и ледяной пустыне, а не в жаркой песчаной. Нет иудеев, римлян – да кто это такие? – есть шведы, немцы, саамы, инуиты... даже эльзасец есть – это капитан Месснер. Одним словом: как только люди переводили это на свой лад? Вот, например, мой Герман всегда говорил о том, что видит, он все свои наставления связывал с окружающей реальностью – хотя угадывалось, что каким-то подспудным образом его речи перекликаются с речами местного священнослужителя. Пока я размышляла, нечто, напоминающее разбор полётов и раздачу целевых указаний, подошло к концу. Люди чередой потекли к выходу из ангара - простите, собора. Некоторые оставались, в их числе мой командир. ...Даже стоя на коленях – эта поза казалась мне у людей противоестественной и инстинктивно отталкивала – он почему-то казался всё равно статным: спина по-военному прямая, плечи развёрнуты, тёплая шинель ниспадает на пол толстыми складками, будто вырезанная из дерева – как у скульптур, что здесь стояли в нишах и представляли собой легендарных персонажей, которых у людей принято называть святыми. Неожиданно и бездумно мне подумалось: может, мой Фальк тоже святой? Или будет им? Уже никого не осталось, когда он поднялся, отряхнулся и повёл плечами – и, на ходу запахивая шинель, широко зашагал по проходу между скамьями тёмного дерева. И тут наши взгляды встретились. Он меня увидел. Потому что мог меня видеть, в отличие от всех окружающих. Секунда. Две. Ожидание. Я была... не то, что смущена, но озадачена. - Ну, привет, Мрачная, - только и сказал он со своей обычной улыбкой, и на щеках проступили ямочки. - Что ты здесь делал? Это был глупый вопрос, заданный исключительно от неожиданности. Герман помедлил. - Общался с высшими силами. Но какие силы высшие, а какие не столь значительны? Я лучше всего знала только физические, влияющие на мой полёт. И всё-таки догадывалась, что существует не только та энергия, что описана в учебниках. Вероятно, у моего капитана были какие-то свои познания и понятия. И здесь, в храме города Лулео, находилось что-то вроде передатчика – недаром очертания этого здания вызывали ассоциации с радиовышкой, с помощью которой корректируется курс. Очевидно, и людям нужны такие вышки. - О чём? Герман снова помолчал несколько секунд и пожал плечами. Он глядел на меня снизу вверх, и в то же время казалось, будто мы одного роста – странно. И почему-то приятно. - Я поблагодарил за то, что дела в моей эскадрилье идут хорошо, мы осваиваем трассы и технологии, помогаем людям, исследуем и открываем новое. В том числе поблагодарил за то, что ты так хорошо работаешь и проявляешь себя с лучшей стороны. И попросил, чтобы мне посодействовали... - В чём? - Да в том же самом. Чтобы дела шли как следует, и я мог бы с чистой совестью сказать кому угодно: «Всё хорошо». Возможно, он разговаривал со мной, как с ребёнком или дикаркой. Но и я сознавала, что многого не понимаю в людских реалиях. Пожалуй, даже было здорово, что он не морочил мне голову и сжато, в своей прусской манере, донёс до меня главное. Я не стала спрашивать, обязательно ли было для таких разговоров отправляться в другой город и именно сюда. Кивнув, я сделала вид, что всё поняла – но ведь искренне стремилась понять, в то же время улавливая, что понимание придёт ко мне позже. Пока что я просто радовалась за командира и в том числе была рада встрече. Он тоже был изумлён и счастлив. Ничем старался не выдать взбудораженности, но я уловила от него некие волны, как от пропеллера, когда двигатель начинает работать на высоких оборотах на взлёте. Пожалуй, что он и готов был тогда взлететь. Но пока что бросил заговорщицкий взгляд через плечо, шагая к выходу: - Это исключительный вечер! Надолго его запомню. И всё-таки постарайся сейчас вернуться на место как можно скорее, идёт? Мало кому может прийти в голову сунуться в ангар в сочельник, но пропажа огромного бомбардировщика не останется незамеченной. А потом на днях мы с тобой потолкуем о том, что нам обоим предстоит в ближайшее время. Ты ведь слышала о полёте через полюс? Я думаю, наверняка слышала! Это серьёзная тема, надо побеседовать тет-а-тет. ...Это выражение Месснера, у него иногда вкрапляются французские словечки, а друг, мой командир, за ним и подхватывает. - Хорошо, капитан. Я усмехнулась, он тоже. И исчез в проёме тяжёлой резной двери, за которой вихрилась метель. Куда и к кому он тогда отправился, я даже не задавалась вопросом – у Фалька приятели по всем городам, даже не только на крайнем Севере: он знаменит, любим и уважаем. Возможно... как и я? Уж по крайней мере, среди своих. Внезапной теплотой отозвались мысли о нашей эскадрилье и наших машинах. Кесарю – кесарево, так, кажется, говорят? Мне было бы радостно провести священный вечер среди товарищей, и я отправилась обратно. К счастью, никто меня тогда не хватился. Минула неделя с той интересной встречи. Полёт через Северный полюс до сих пор обсуждается, однако его планируется осуществить только летом по понятным причинам, ради того, чтобы подгадать наиболее благоприятные условия. Между тем, британский ледокол никуда не подевался изо льдов, и я жду утра. Так и вижу, как капитан Фальк с развевающимися полами шинели спешит ко мне и восклицает: - Ну, привет, Мрачная! Что, отметелим эту вонючую Арктику? Я всегда беззвучно хохочу. У него своеобразное чувство юмора, очень вызывающее. Начать бы с того, что здесь изначально ничем не воняет: снег не имеет запаха, а уж бензин и масло, мои собственные, воспринимаются не как вонь, а как родной аромат, наподобие хлеба – для людей это какой-то прямо знаковый топливный эквивалент, они говорят о хлебе, даже не подразумевая его, а что-либо иное, как-то – курицу или рыбу. Мне предстоит вникнуть в эту фразеологию. А ещё эта самонадеянность каламбура: все здесь понимают, что скорее Арктика отметелит тебя, чем ты её. Но мой командир нагл, опытен, умён, любознателен и везуч. А это ли не прекрасное сочетание? Повоевали на Западном фронте – повоюем и на Северном. Аминь. Ведь так, кажется, у вас, людей, говорится?..