Ашгунд

Когда она рождается из тьмы, нагая, в плотном слизистом мешке, первая из троих, когда она прорывает себе дорогу к первому вдоху и издаёт первый рык, её подхватывают в воздух и несут к нему. Он держит её нежно, как никто другой. Он гладит её кончиками странно прямых пальцев без когтей и напевает что-то слышимое им одним, и она прекращает рычать и барахтаться, ещё недовольная слишком большим пространством вокруг и гомоном сотен голосов, но теперь умиротворенная звучанием его мелодии. Ашгунд, так он её называет. Новая жизнь вопреки смерти. Она в ответ зовёт его Адар, повторяя за остальными. Её родители — не самая заинтересованная в потомстве пара, и едва встав на ноги Ашгунд быстро оказывается в группе таких же брошенцев, за которыми кое-как приглядывает всё племя разом. Днем они спят в куче, греясь друг об друга, а ночами бегают по лагерю, дерутся и мутузятся до тех пор, пока кто-нибудь из старших пинками не приставляет их выскабливать кишки из свежеубитого оленя. Ашгунд часто видит Адара — Адар ранним утром переходит от кучи урчат помладше к куче постарше и напевает негромко что-то такое, от чего сразу клонит в сон. Ночами он приходит, чтобы рассказывать о диких животных, живущих в горных лесах, учит отличать съедобные ягоды и грибы от несъедобных на примере собранных старшими и задаёт сложные вопросы, какие-то оторванные от лагеря, черной земли, серых гор и рычащих голосов соплеменников. Адар спрашивает, как они себя чувствуют и что они чувствуют, что они думают о той или иной вещи, просит объяснить, почему так или иначе поступил другой или ты сам. — Чтоб башка росла, — веско бросает папаша Ашгунд, когда она спрашивает его, зачем Адар задаёт эти странные вопросы. И Ашгунд, кажется, его понимает. — Чтобы вы смотрели на мир широко раскрытыми глазами, — отвечает Адар, когда Ашгунд спрашивает его самого, и Ашгунд ничего не понимает. Адар отличается от остальных сородичей. Адар тощий, слишком высокий, у него совсем нет клыков и ужасно беззащитные, лишенные когтей пальцы на правой руке, а кожа пусть и в шрамах, но тонкая как беличье брюшко. По мнению Ашгунд Адар совершенно беспомощный, но старшие трепещут перед ним и учат этому младших. Они говорят, Адар всегда был, есть и будет. Для урчонка это слишком сложно, и Ашгунд укладывает в своей растущей голове, что Адар просто есть. Когда её вдруг озаряет догадкой и она спрашивает, приёмный ли он урук из какого-нибудь сдохшего, съеденного племени, в ответ слышится раскатистый, многоголосый гогот. Тем же вечером Ашгунд и её ровесники дерутся в грязи, а Адар сидит рядом и наблюдает, и в пылу жажды спрыгнуть на незадачливую жертву сверху Ашгунд отважно карабкается ему на спину как на гору, чьи пики они видят каждый день. Ее растущий вес выдавливает из Адара слабый вздох, а потом странный прерывистый звук, в котором Ашгунд с трудом опознает смех. Остальные сородичи смеются совсем не так, и Ашгунд непонимающе хмурится. — Адар? Адар! — она тянет его сначала за черные пряди волос, а потом за кончики ушей, и тогда он, не переставая смеяться, ловит её за запястья и спускает со спины к себе на колени. — Адар, ты чего, болен? Ашгунд тянет ещё пухлую, плотную ручонку к Адару, и тот наклоняется, чтобы дать потрогать лоб. Ашгунд видела, как он сам так делает, поэтому повторяет, совершенно не понимая, что из этого должно выйти, но повторяет очень серьёзно. — Я полон сил, Ашгунд, спасибо, — тихо говорит он. У него совсем не уручий голос, и Ашгунд впервые это понимает. Тогда она снова тянет ручонки и цепляется за ворот его рубашки. — Адар! — зовёт она, хоть он и не сводил с неё глаз. — Адар, а ты правда урук? Один из катающихся в пыли урчат, Бурдуг, самый крупный и тяжёлых из всех, шипит на нее, чтобы шла обратно, но Ашгунд неожиданно для себя вся поглощена этими неправильными глазами Адара. Большими, яркими, цвета тёмной воды. Адар странно скалится в ответ — Ашгунд ещё не знает, что это зовётся "улыбкой", — и вдруг растрепывает редкие волосы на её покрытой костистыми наростами голове. — Я правда урук, Ашгунд, — он произносит её имя так, что Ашгунд вдруг чувствует себя сидящей у прекрасно яркого костра, отгоняющего холоднейшую ночь, — просто очень старый, старше всех. Такой старый, что ты и представить себе не можешь. — А-а... Ашгунд серьёзно кивает, а потом снова тянет его за ворот: — Ты такой старый, что у тебя выпали клыки, да? И когти? Адар снова смеётся этим необычным смехом. Он как будто поёт, а не смеётся, по крайней мере в этом звуке точно больше песни, чем гортанного уручьего гогота. — Да, пожалуй, что так, — выдыхает Адар и берет её обеими руками за пояс, чтобы переставить на землю. Его хватка странная, как будто слабая, и совсем не похожая на хват её мамаши за шкирку или на хват Бурдуга, когда они дерутся в пыли. — Иди, малыш, — негромко говорит Адар и подталкивает к остальной ребятне, которая давно мутузится без неё. Ашгунд делает шажок, но потом в задумчивости оборачивается. — А когда я буду старой, у меня тоже выпадут клыки и когти? Глаза цвета тёмной воды смотрят на неё с тем странным, что, как Ашгунд потом узнает, зовется "любовью". — Нет, малыш. С твоими клыками всё будет хорошо, если только ты не станешь грызть ими камень.

***

Когда Ашгунд насчитывается четыре по двенадцать лун, ей впервые дают в руки не деревянный и неповоротливый, а самый настоящий, железный меч. Ашгунд с некоторым разочарованием выясняет, что кромки у него всё ещё тупые и она не сможет рассечь Бурдугу его дурацкий покатый лобешник или раскромсать ему горло, если он ещё раз попытается отбить у неё еду. Драться их учат старшие — её, Бурдуга, её братьев Назога и Гхашната и остальных мелких щенков, как их называют. Учат так, что некоторые после тренировки с трудом переставляют ноги, а кого-то волоком утаскивают — чаще к старейшинам-лекарям, но нередко прочь, туда, в солнечный свет, окровавленных и совершенно мёртвых. Ашгунд не обращает на трупы внимания. Бесполезным и слабым надо сдохнуть, а не висеть у племени на шее, таков порядок. Поэтому когда Ашгунд исполняется шесть по двенадцать лун и Адар приходит на их тренировку с мечом в руках, Ашгунд гогочет первая, а потом резко хмурится. — Ты чего, сдохнуть хочешь? — угрюмо спрашивает она. Почему-то мысль об Адаре, которого навсегда утаскивают в жгучий солнечный свет, ей совершенно не нравится. Она, конечно, слышала от старших у костра, что Адар воевал в каких-то очень старых битвах, таких, что и её прабабка их не видала, но в шесть лет слишком сложно считать века. Ещё Ашгунд слышала, что Адар прикончил огненного бога, который раньше держал уруков в рабстве. Когда об этом говорят, то вполголоса и со странным трепетом, Ашгунд не уверена, почему. Она смотрит на Адара и думает, что боги, наверное, похожи на Хашрага, лучшего их воина. Как Адар мог такого прикончить? Хашраг сломал бы ему шею одним щелчком. Наверное, когда-то Адар был таким же сильным, как Хашраг, а потом постарел. Ашгунд сурово смотрит на Адара, вжав острые, кривые зубы в нижнюю губу. — Не страшись, — с улыбкой, как теперь она запомнила, отвечает Адар. — Нападайте все. Ашгунд переглядывается с Бурдугом: Адар стоит, опустив меч в землю, грудью вперед, совершенно не готовый к драке, улыбается, и это выглядит как насмешка. Бурдуг не выносит этого первым — он с рычанием срывается с места. Рука у него быстрая и сильная, взгляд острый, и, когда в последний момент Бурдуг резко уводит удар с траектории горла и бьёт в грудь, Ашгунд уверена, что даже их главный наставник Гхаргар пропустил бы это. Клинок Бурдуга прорезает темную пустоту. Теперь Адар стоит полубоком, и Ашгунд готова поклясться, что не заметила, как он сдвинулся. Тогда она издает боевой рёв, призывая тех, кто помельче, мчаться в бой, и бросается вперёд, и ведёт за собой всю толпу. Адар летает. Ашгунд не знает, с чем ещё это сравнить, потому что победные пляски уруков выглядят совсем не так. Адар двигается быстро как пикирующая на добычу птица, Адар ускользает из поля зрения и отбивает их клинки одной рукой с такой лёгкостью, что Ашгунд останавливается, открыв рот. Меч Адара чиркает её по шее, пуская чёрную кровь. — Убита! Сядь! — хрипло гаркает Адар. Ашгунд послушно хлопается задом на землю и следит широко раскрытыми глазами. Адар вьется в воздухе и в несколько ударов сердца сажает на землю их всех, после чего замирает сам. Его слишком густые для урука волосы смешно растрепались, но он даже не вспотел. Да, вся их толпа ещё не самая крепкая, но их полтора десятка, а старшие всегда учили, что большим числом можно завалить даже горного медведя. Адар улыбается и показывает острием на Ашгунд. Адар похож на небо после грозы, кажется ей. — Когда встречаешь противника сильнее, не трать время на изумление, Ашгунд, — говорит он. — Умрешь в два раза быстрее. Он переходит к остальным, каждому говорит про ошибки, и Ашгунд не понимает, когда он успел всё это заметить. Позже Адар ставит их строем и объясняет про положение ног, про баланс и про то, как надо переносить вес, — Ашгунд вообще впервые чувствует свой вес, — и никто не разевает рот, даже Бурдуг, который терпеть не может наставления. Оставшуюся тренировку они проводят сосредоточившись и молча. Этой же ночью Ашгунд достаёт расспросами Гундога, бывшего охотника, теперь уже старого и ослепшего на один глаз, в чьи задачи входит следить за совсем ещё щенками, которым не дают мечи. Достаёт настолько, что он отвешивает ей оплеуху и рычит, но она упрямо не сдаётся, и тогда сдаётся он. Ашгунд сидит рядом с ним глубоко в утро, когда её ровесники уже спят, и слушает, сдвинув редкие брови. Слушает о том, как древний бог Тьмы, Льда и Камня Мелькор создал уруков из пошедших за ним эльфов, отринувших отвратительных сияющих Валар, как огненный бог Майрон тысячелетиями правил уруками железной рукой, не знавшей пощады, как великие чудовища из дыма и пламени вели их на войну, и как отважно уруки сражались с эльфами, больше всего жаждавшими их смерти. Как Адар дал жизнь первому своему сыну, а тот дал жизнь дочери, а та своей дочери. Как Адар всегда первое, что видит новорождённый урук, и последнее, что видит урук умирающий. Что это Адар придумал давать им имена, и он помнит каждое из них. Что Адар знал прабабку Ашгунд и прабабку прабабки и даже её прабабку. Что как раз при прабабке Ашгунд Адар убил бога Майрона и освободил всех уруков от его жестоких магических заклятий, высасывавших кровь и кости из-под кожи. Что если учесть, что уруки рожают детей эдак в четырнадцать по двенадцать лун, то она, Ашгунд, будет эдак в четырехсотом поколении. Ашгунд слушает молча и иногда кивает, чтобы Гундог не вздумал заткнуться, решив, что она хлопает ушами. А когда Гундог хрипло выдыхает, потому что заканчивает рассказ, Ашгунд открывает свой рот. Старшие всегда говорили: он у неё слишком большой. — Как уруки получились из эльфов? Эльфы же тупое мясо! А Адар тоже был эльфом? А как он стал уруком? А урук может стать эльфом?? А что такое че-ты-рех-сотом, это много? А почему Адар еще не умер? А он знает имена всех, кто сдох? Гундог отвешивает ей новую оплеуху и на этот раз основательно гонит прочь. Спустя ещё несколько веских ударов Гундога и один злобный тычок под ребра от самой Ашгунд, Гундог хватает её за шкирку и волочит вглубь лагеря, туда, где она никогда ещё не бывала: там держат раненых и там живут будущие мамаши и лекари: щенков туда не пускают. Там стоят такие же палатки, но в воздухе отчетливо пахнет травами. Гундог уже не волочит Ашгунд — она идёт сама. Старые лекари толкут мази в деревянных ступках, под навесами уже дрыхнут урук с большими животами, полными детей, а вон там лежит Урхам, их лучший лучник, которому барс две ночи назад разорвал плечо. Выглядит как будущая падаль. Ашгунд примечает ещё пару знакомых лиц, когда Гундог хватается за один из навесов и трясёт шкуру полога. — Адар! — свистяще, как будто испуганно, но без страха зовёт он. — Адар! Ашгунд не слышит шагов, даже когда полог поднимается. Адар бос, и на его ногах тоже нет когтей. Ашгунд смотрит на него и впервые отчетливо видит в нём эльфа — тонкого и смешного, как с резных картинок на горшках для еды, где уруки насаживают эльфов на копья, отрезают им головы, а руки и ноги пускают в суп. — Адар... — устало выдыхает Гундог и склоняет голову. — Про тебя толкует. Надоела. Его рука вцепляется Ашгунд в загривок, и он выталкивает её вперёд. Ашгунд выдерживает пристальный, не урукский взгляд. Адар откидывает полог шире. Из его палатки тянет чем-то пряным. — Заходи, — тихо говорит он. И Ашгунд заходит. Палатка Адара высокая и просторная, в ней легко дышится и не пахнет ни мочой, ни потом. Пол покрыт шкурами, и Ашгунд немедленно сбрасывает башмаки, чтобы закопаться босыми ногами в мягкую шерсть. Она не сразу понимает, что не так: палатка Адара полностью лишена грязи, в ней нет ни комочка земли. Как будто особенно бойкая варгская самка вылизала её всю языком как щенёнка. Адар опускает полог, проходит внутрь и садится, скрестив босые ноги. Ашгунд замечает длинный вьющийся шрам на правой, как будто кто-то рассек ему ступню глубоко между пальцев. Взгляд её невольно переходит на его левую руку, где обожженные, переломанные кем-то костяшки плохо срослись, а ногти пооблезали и выросли неровными и больными. — Гундог сказал, ты эльф, — говорит Ашгунд и поднимает взгляд. Её жёлтые глаза встречаются с глазами цвета тёмной воды, и Ашгунд с любопытством смотрит дальше, вбок, на оттопыренное острое ухо. У уруков уши тоже острые, но не такие. Адар качает головой. — Гундог бы так не сказал. Гундог сказал, что когда-то давно я был эльфом. Это правда. От них я научился петь. — Гундог сказал, ты всегда был с уруками, — веско говорит Ашгунд. — Значит, ты бессмертный как эльф. Ещё ты не похож на урука, ты ужасно тощий, и у тебя лоб ровный и нос, и волосы вон какие. Ты эльф! Адар почему-то морщится так, как будто рассек себе руку охотничьим ножом, и опускает взгляд. — Я урук, Ашгунд, — роняет он. Глаза его влажно блестят, когда он их поднимает. — Мне... Мне жаль, что я не могу быть похожим на тебя. На всех остальных. Адар выглядит как сильно нашкодивший урчонок, он выглядит виноватым, причём перед ней, и Ашгунд насупивается. Ей не нравится видеть Адара таким. — Ну, ты такой родился, — неуклюже выдаёт она. — Тебя, ну, э-э, не спросили. Адар отвечает улыбкой, но это не тёплая его улыбка, а какая-то напряжённая, дрожащая, такая, что Ашгунд замирает. Удар сердца, и улыбка становится привычной и тёплой. Ашгунд расслабляет плечи. — Что ещё тебе рассказал Гундог? И Ашгунд открывает свой рот. Вопросы сыпятся из неё как из дна проржавевшего горшка, и они сидят, когда утро переходит в день, и никто её не ищет. Каждый ответ порождает ещё больше вопросов, и на каждый Адар терпеливо отвечает. Кажется, его совершенно не утомляет разговор — напротив, объясняя Ашгунд, как появилось мерзкое жгучее солнце, почему они живут здесь, у подножия гор, и как они оказались свободны от чужих приказов и войн, Адар всё радостнее улыбается. Ашгунд непривычно видеть его оживленным, но ей это нравится. Нравится его странное, худое и такое древнее, как оказалось, лицо. Нравится представлять, что точно так же он смотрел на её могучую прабабку и на прабабку прабабки и на её прабабку тоже. Нравится размышлять, что прямо как её Адар учил драться и её отца, и прадеда, и всех, совсем всех остальных. Ашгунд вдруг думает о том, что и её детей Адар будет учить, и детей её детей. Это наталкивает на новый вопрос. — А тебе не грустно? Адар приподнимает бровь. — Ну, ты живёшь один и долго, — объясняет Ашгунд. — Нет пары, не бывает никогда. Мы все подыхаем, а ты нет. Ты как мамаша, у которой все дети в щенячестве помирают. Радость с лица Адара исчезает так же быстро, как ветер срывает осенние листья с верхушек деревьев. Он отводит взгляд и выглядит каким-то усталым и совершенно больным, как сородич, которого надо добить. Ашгунд ежится. Ашгунд впервые в жизни чувствует себя виноватой. — Я помню и люблю каждого из вас, — негромко отвечает Адар. — Вы все у меня здесь. Он касается лба. — И здесь. Он касается над сердцем и склоняет голову так, как перед ним склоняются другие уруки. — Да, мне грустно, Ашгунд. Я бы хотел, чтобы вы все жили со мной всегда. Ашгунд не хочет чувствовать себя виноватой. Не хочет испытывать это странное, нелепое ощущение под грудиной. А ещё не хочет думать, что однажды она тоже умрёт, и Адару будет от этого грустно. — Я хочу научиться драться как ты! — выпаливает она. Уголок губ у Адара вздрагивает — и приподнимается в мягкой улыбке. — Достойно. Слышу, как в тебе говорит твоя прабабушка.

***

Ашгунд придерживается своего требования, а потому тренируется в два раза усерднее, после положенного обучения приходя к Адару. Она далеко не одна такая — у Адара целая стая уруков разных возрастов, которых он учит совсем не так, как старшие. Он учит вдумчиво, много говорит и показывает, заставляет повторять и повторять, и повторять. Кто-то отваливается от их стаи, не выдерживая умных наставлений, кто-то, наоборот, приходит. Бурдуг тоже приходит, потому что проследил за Ашгунд, выглядит постоянно недовольным, но отставать на хочет. Ашгунд считает, что голова у него не выросла для таких вещей.

***

Время идёт, на восемь по двенадцать лун приходит их первая настоящая охота в ночном лесу, потом первая охота под палящим солнцем — с Ашгунд тогда слетает капюшон, и раскаленное пекло оставляет на правой стороне лица глубокие ожоги. Они занимают свои места в охотничьих и разведывательных отрядах, несут дозоры наравне со старшими и отгоняют диких зверей. Бурдуг ростом и плечами уже почти с настоящего воина, Ашгунд немного отстаёт и часто выпячивает грудь колесом, чтобы казаться выше. Назог и Гхашнат не доживают до этого возраста — один тонет в болоте, сойдя во время ливня с тропы, второго поднимает на клыки кабан. Ашгунд смотрит, как Адар склоняется над Гхашнатом, которого притащили к лекарям с разорванным брюхом, видит, как у Адара блестят глаза, и не понимает, почему: Гхашнат никогда не был хорошим учеником, он был твердолобым как Бурдуг, просто послабее. Ашгунд тоскует по своим братьям, но только чуть-чуть: с ними весело было играть и охотиться, но они всегда больше держались вдвоем, а она оставалась в стороне. Время идёт, и Адар учит их не только драться — тех, кому интересно, он учит резьбе по дереву и кости. Сначала выскабливать узоры и рисунки, а потом и целые буквы. Так Ашгунд узнаёт, как пишется её имя, и оно ей нравится. Она узнаёт, как пишутся многие слова, и письмо даётся ей легко и опрятно — настолько, что скоро к ней бегают и постарше, и помоложе и меняют еду и добротные наконечники стрел на то, чтобы Ашгунд вырезала им что-нибудь на кожаном наруче или луке. Ашгунд нравится письмо, но ещё ей нравится, как улыбается Адар, слушая, как она читает вслух старые костяные пластинки с ещё более древними легендами. Эти пластинки хранятся в его палатке: как узнает Ашгунд, многие из них написаны не самим Адаром, а давно помершими уруками, которым тоже было интересно вырезать и читать буквы. Трогая пластинки, Ашгунд невольно думает, сколько рук трогало их до неё, и что-то в этом есть: в том, как неизменный предмет переходит из поколения в поколение, чтобы чему-то научить. Ашгунд говорит Адару, что эти пластинки похожи на него, и тот смеётся. Ашгунд перестаёт пялиться на старых лекарей с презрением, когда Адар показывает, как зарастают раны под влиянием их целебных мазей. Адар, кажется, знает и умеет абсолютно всё, он учит и воинов, и охотников, и лекарей, и кухарей, и ткачей, учит всегда и ничего не прося взамен, редко повышая голос и никогда не поднимая руку. Очень скоро Ашгунд понимает, что испытывает странный, не уручий покой, когда Адар рядом, и говорит об этом с Нашкрамом, уруком младше нее на два по двенадцать. Нашкрам соглашается, и это успокаивает Ашгунд — она и в других видит это же чувство, и в тех, кто старше, и тех, кто младше, кто чаще всего окружает Адара. Значит, всё в порядке: в эльфячье мясо она не превращается.

***

В десять по двенадцать лун Ашгунд занимает свое место в племени, вместе с Бурдугом выследив и убив горного льва. Она вне себя от довольства, когда их лучший воин Хашраг называет её взрослым уруком, и вечером, когда старшие уруки радуют новых воинов свежей бараниной, с победным улюлюканьем прыгает через костёр. Взгляд её выщупывает Адара: тот смотрит на неё с гордостью, и Ашгунд становится так тепло, как когда она залезла ему на спину, а он взял её на руки. Теперь уже Ашгунд по вечерам учит мелких, как выскабливать из оленя кишки и как разводить огонь. А когда ей становится пятнадцать по двенадцать, приходит пора выбирать пару, но Ашгунд не сильно торопится. Она не испытывает пока той жажды, о которой говорят старшие, когда терпеть невозможно и нужно утолить её с кем угодно — с самкой, с самцом, с самим собой, да хоть со стволом дерева. Пары у уруков часто сходятся и часто распадаются, но самки обычно ответственнее самцов как минимум потому, что им восемь лун носить в себе последствие развлечений. О, Ашгунд хорошо помнит ту ночь, когда узнала, откуда берутся дети... В ту ночь она прокралась поближе к старшим, сидевшим вокруг костра рядом с Адаром, и пристроилась в темноте. — ...тяжко, зараза, — недовольно ворчит немолодая уже Гурнуд, которой скоро опять рожать. — Таскать это всё в себе восемь лун одуреть можно, и ладно еще пару-тройку! Вон Нарка пятерых выплюнула, это ж какая расплата за это ваше удовольствие. Ладно бы оно ещё шло подольше или мужики лучше старались!.. — Ээ! — возмущенно мычит её партнер Дгхар, сидящий поодаль. — Слышь?! Ты сейчас сказала, что я плох? Урчихи вокруг Гурнуд немедленно разражаются оглушительным гоготом. Громче всех гогочет Лархва, самая старая из всех, которая уже давно не несла помет. — А что? — фыркает она. — Правда глаза тебе колет? Присунул письку, порадовался и убёг, а бедной самке носить потом твоих сосунков, и ведь ты ещё подумаешь, таскать ли ей в это время пожрать. Присунуть много ума не надо, это каждый бы смог! Ашгунд непонимающе морщится, урчихи ржут, Дгхар возмущается, но его протесты тонут в хохоте, и даже Адар прикрывает рот рукой, смешливо блестя глазами. — Чего?! — раздается новый голос. Это совсем молоденькая самка, немногим старше Ашгунд, и Ашгунд никогда не помнит, как её звать. Лицо у неё обычно длинное, а сейчас — ещё длиннее. — БУРГОТ!!! От этого ора у костра подпрыгивают все, включая Адара, и на миг повисает полная тишина. Самка вскакивает с места, взгляд её красных глаз устремляется куда-то поверх костра ближе к Ашгунд, и Ашгунд видит, как съеживается один из уруков неподалеку. — А ну пошёл сюда! — рычит самка. — Ты вчера в меня писькой тыкал! Если из-за тебя во мне заведутся дети, ты будешь носить мне мясо, или я тебе жопу разорву! Старшие у костра разрываются таким оглушительным гоготом вперемешку с повизгиваниями, что у Ашгунд закладывает уши. Лархва валится навзничь и стучит ногой по земле, брызжа слюной, Гурнуд держится за живот, который ходит ходуном так, будто она прямо сейчас родит. Адар закрывает лицо руками. В воцарившемся хаосе из смеха, визгов и бульканий отчетливо слышится тоненькое: — Что, и во мне? Ашгунд выискивает глазами говорящего — это Гнак, её ровесник, с которым они учились охотиться и драться. Он смотрит на самок огромными испуганными глазами и, кажется, вот-вот завоет со страху. Снова повисает тишина, снова разрывается спустя удар сердца ещё более бешеными воплями. На этот раз оголтело ревут все, включая самцов. Лархва от смеха едва не падает мордой в костер. Адар раздвигает пальцы на лице, чтобы из-за них выглянуть, качает головой и сдавленно роняет: — Нет, Гнак, не в тебе. На следующий вечер Адар сам собирает вокруг себя таких же юнцов, как Ашгунд, и вдумчиво и неторопливо объясняет сам, откуда всё-таки и почему берутся дети. Он заверяет, что отныне каждому урчонку будет об этом рассказывать и что к нему можно обратиться, если им что-то понадобится или что-то заболит.

***

Когда в низ живота приходит та самая жгучая жажда, Ашгунд играется с глупой мыслью позвать в пару Адара, но что-то внутри неё знает, что он не возляжет с ней, даже несмотря на то, что она сильная и здоровая женщина и лучшая молодая воительница. Бурдуг зовёт её сам. Он — очевидный выбор, крепкий и мощный, прекрасный воин, с ним будут здоровые дети, но что-то в Ашгунд тянется к Нашкраму. Их болтовня у костра, когда они ищут самую тупую эльфячью смерть из рассказов Адара, их бурные и подчас агрессивные споры о том, злы ли звезды Валар, если не кусаются как солнце, в которых Ашгунд настаивает на том, что все творения Валар злы, а вот Нашкрам уверяет, что раз они не жгутся, то им хотя бы всё равно. Их попытки вместе разобраться в особенно старых, затертых временем костяных табличках, когда можно просто посидеть бок о бок, — всё это дорого Ашгунд больше, чем мысль о лучшем помёте. Их с Нашкрамом дети не будут самыми сильными. Но они будут сильными и умными. Они выживут. Поэтому когда Бурдуг вызывает Нашкрама на ритуальный бой, Ашгунд выходит вместо него. Она видит, что Адар следит за поединком, и горда показать ему лучшее, чему научилась. Один полет хищной птицы спустя Бурдуг оседает в пыль, окровавленный, злой, не верящий, что она предпочла червя, а не медведя. Это не первый раз, когда самка вмешивается в борьбу за неё самцов, но редко когда самка выбирает очевидно более слабого. После боя они с Нашкрамом натягивают себе палатку из шкур. Адар проходит мимо и на миг снимает железные когти и кладет обе руки им на головы.

***

Её будущий помет — очень спокойный только до поры до времени. Когда живот Ашгунд тяжелеет и охотиться становится слишком трудно, а потом внутри начинают пинаться каждую ночь так, что её скручивает пополам, она переселяется к лекарям. Без охоты, без дозоров, без готовки и без особых развлечений у Ашгунд теперь непозволительно много времени, и она проводит ночи в вырезании букв, которыми от нечего делать рассказывает о самом обычном распорядке в лагере. Она не знает, зачем это делает. Но это доставляет ей удовольствие. — У тебя красивый почерк. Однажды ночью Адар присаживается рядом с ней, и Ашгунд неповоротливо приваливается плечом к его плечу. — Почерк это чего? — хмыкает она. Адар кладет здоровую руку ей на живот и некоторое время молчит, прикрыв глаза. Ашгунд его не торопит — давно знает, что это бессмысленно. У Адара тёплая и легкая рука, и её дети внутри тоже это чувствуют, потому что немедленно успокаиваются. — Почерк это то, как ты пишешь, — наконец отвечает Адар. — Как выглядят твои буквы. Ты не могла не заметить, что они выглядят по-разному у тех, кто их вырезал. У Гурнага, брата по матери твоего прапрапрадеда, был похожий почерк. Он гладит кончиками пальцев кожаную рубаху на её боку. — Твои дети здоровы и полны жизни. Их будет двое. Ашгунд издаёт довольный гортанный рык и приосанивается. Но внезапная мысль приходит ей в голову, и она с любопытством находит взглядом глаза цвета тёмной воды. — То есть когда я сдохну, я останусь... как бы жить в буквах, да? Как брат прапрапра? — Да, Ашгунд, часть тебя уже никогда не умрёт, — мягко заверяет Адар. Ашгунд задумывается. Решает, что это звучит могущественно. Она стукает Адара когтем по его железному наручу. — Ты дашь моим детям сильные имена? — Обязательно, — обещает Адар. — И ты сможешь вырезать их в кости или камне. Это наводит Ашгунд на ещё одну мысль. — Адар, — она снова стукает его когтем. — Если ты помнишь имена всех уруков, я могу вырезать их все, чтобы помнил не только ты. Нам хватит отвеса скалы над нами? Адар вскидывает брови, и краешек его губ приподнимается в удивлённой и какой-то нежной улыбке. — Нам не хватит и пяти таких скал, но если желаешь, можем начать с твоих предков и написать их на куске кости. Ты когда-то стремилась всех сосчитать. — Уф, — Ашгунд фыркает. — Я помню. Гундог говорил "четы-реста". Адар медленно кивает. — Больше. Гораздо больше. Следующим утром Ашгунд сама притаскивает в палатку Адара добротную груду отбеленных костей и берётся за выскабливатель. Адар садится рядом и весь день без сна называет имена, начав с её родителей. Каждое имя несёт в себе историю, и Ашгунд слушает, невольно затаив дыхание: про прабабку Урнаг, про брата прапрапра, про более далеких и не менее могучих родственников, которые воевали в старых битвах бок о бок с драконами и чудовищами из тьмы и пламени. Слушает, как в чёрных подземельях, пропахших страданиями и смертью, родился её самый первый после Адара предок, Рахтар, — она помнит, как Гундог это рассказывал, но Адар говорит иначе. Адар говорит, а на его лице воспоминания о том, кого он когда-то знал, и эмоции — смешанные, острые, свежие, как будто Рахтар ровесник Ашгунд, не иначе. Ашгунд открывает свой рот, чтобы спросить о самке Адара, ведь Рахтара кто-то в себе носил. Но вопроса так и не задаёт — Адар выглядит слишком уставшим, слишком больным, как когда она в детстве по дурости называла его эльфом. Ашгунд смотрит на него и решает, что эльфячья самка, если была такая же тощая как он, должна была помереть в родах. День уже переходит в ночь, когда потомство снова начинает болезненно копошиться, и Адар выходит из палатки в закатный солнечный свет, чтобы принести ей отвара. Ашгунд знает, что солнце его не жжёт, но ещё ни разу не видела его с неприкрытой головой в льющихся с неба жгучих лучах. Когда он возвращается в палатку, солнце врывается за полог, озаряя его силуэт огненным золотом, и Ашгунд смотрит на него и впервые чувствует вес тысячелетий. В едком солнечном свете Адар и сам похож на древнее божество. — Ты... — Ашгунд задумывается, подбирая слово. Потом вспоминает, что Адар сказал про её почерк. — Красивый. Это вырывает из Адара короткий смешок, удивлённый и резкий, какой Ашгунд слышит редко. Он садится рядом с ней, протягивает помятую и позеленевшую медную кружку. — Что ж, Ашгунд, — выдыхает он. — Шутки у тебя хорошие. Она ухмыляется, не поняв оттенки интонаций, и опрокидывает в себя горячее горькое зелье. — Угх, — Ашгунд сплевывает в сторону. — Дерьмина какая. Адар кладет руку ей на голову, и Ашгунд снова приваливается к нему плечом. — Адар? — М? Его пальцы рассеянно и едва ощутимо гладят её, и сейчас Адар кажется не здесь. По крайней мере так Ашгунд это себе называет. Не здесь. Когда у него взгляд смотрит в никуда как у слепого и уши чуть подрагивают от каких-то своих мыслей. Ашгунд уверена, у Адара в его большой голове мыслей хватило бы на всё племя. — А тебе волосы никогда не мешают? Адар скашивает на неё взгляд. — Ну, они у тебя вон, густые, — Ашгунд подцепляет когтем прядь его волос, но осторожно, чтобы ничего не вырвать. Волосы у Адара неожиданно приятные на ощупь, совершенно не засаленные. — Перед глазами болтаются. Ты никогда не хотел их, хм, проредить, что ли? — Волосы защищают мою голову от травм, потому что наши шлема не для моих ушей. Адар небрежно щёлкает себя по краю торчащего в сторону от головы уха. — Видишь? Ашгунд длинно фыркает и утирает рукавом брызги слюны. — Чью-то может, да не твою точно! Она подцепляет прядь над обнаженным, обожженным виском и выразительно, до ощущений в скальпе ее натягивает, когда Адар неожиданно отшатывается, цепко перехватывает её за руку и с редко выказываемой силой опускает вниз. Ашгунд послушно замирает и расслабляет плечо, хотя в жёлтых глазах горит недоумение. — Не пойму, ты ж мне башку трогаешь. А я тебе не могу? На этих словах Адар вздрагивает. Взгляд его устремляется в "не-здесь", и он вдруг весь покорно обмякает и подаётся обратно, вздохнув и чуть поворачивая голову, чтобы Ашгунд было удобно. Ашгунд встряхивает редкими волосами и протягивает руку. Она понятия не имеет, какой древний сценарий затронула. Кожа у Адара, как она и думала, ужасно тонкая. Как перепонки у летучей мыши. Тонкая и какая-то ломкая, что ли. Кажется, будто хочет, чтобы её рассекли, будто просит об этом. Сама не понимая, почему сдерживает жажду крови, Ашгунд гладит висок кончиком когтя и не сразу замечает, что под её прикосновением Адар дрожит — но не так, как с рычанием содрогается Нашкрам, если почесать его под подбородком, а как трепещет пойманная лань в её смертоносной хватке. Жажда крови вспыхивает в ней сродни пожару в сухом подлеске. Ашгунд резко отдергивает руку и большими глазами смотрит на Адара. Другого урука она бы обязательно поцарапала ради забавы. Но не этого, не Адара, хотя он кажется... Слабым. Ашгунд впервые понимает это. Адар слаб, но не телом и не духом, а чем-то ещё, чем-то, для чего Ашгунд не знает ни слов, ни букв. Про это не пишут уруки на табличках, про это не говорит Адар, и она улавливает только смутное, тяжкое ощущение в своей груди. Но почему он её-то боится? Ашгунд нравится, что со времен поединка Бурдуг её побаивается. Ашгунд обожает, как склоняются перед её силой и ловкостью остальные воины. Ашгунд в восторге, когда урчата перед ней трепещут. — Ты чего? — неуклюже спрашивает она. — Я... — Адар сдвигает брови так, что морщины на его лбу сгущаются, — Всё хорошо. Ты можешь продолжать. Он подается еще чуть ближе и абсолютно весь замирает — как добыча, готовая к смерти, сейчас Ашгунд отчетливо это видит. Ашгунд разглядывает его всего, застывшего и ждущего, полсекунды, а потом хватает за руку и кладет себе на большой живот. — Ты, ух, — Ашгунд сдувает со лба жидкую прядь, собираясь с мыслями. — Я тебя когтить не буду. Ты моих детей греешь. И меня. Ты... Она сжимает его за правое запястье. — Защищён. Мной. Как я защищена тобой. Как мы все. Адар смотрит на неё из-под этих густых своих волос, и Ашгунд готова поклясться, что видит влагу в его глазах. Его пальцы ласково проводят по её животу. — Спасибо, Ашгунд, — тихо говорит Адар. Он берет её за руку и прижимает ладонью к своей щеке, и больше не дрожит.

***

Роды проходят с лёгкостью: Ашгунд сильная самка, и дети выскальзывают во тьму ночи один за другим. Мальчик и девочка. Она берет в руки мальчика, ещё наполовину в слизистом мешке, а уже рычащего и машущего в воздухе мелкими когтями. Нашкрам берет девочку, напротив, необычно тихую, но здорового желто-зеленоватого цвета. Они несут их к нему. Адар с улыбкой принимает мальчика — Ашгунд склоняет голову, ожидая его решения и невольно пялясь исподлобья: она сотню раз видела церемонию, но так близко ещё никогда, даже когда её мамаша породила ещё урчат. Адар смотрит на ворочающегося, порыкивающего урчонка, держа его на сгибе руки, а кончиками пальцев второй касается его лба. — Новая жизнь вопреки смерти... — шепчет он. — Здравствуй, Могбурз. Ашгунд ухмыляется, обнажив кривые зубы. Адар держит свое слово. Нашкрам передаёт ему девочку, и её Адар держит чуть дольше, как будто слишком внимательно разглядывает её сморщенные черты. — Здравствуй, Лугнут. Ашгунд переглядывается с Нашкрамом. Лугнут? Она никогда не слышала, чтобы уруков называли "нут" или "нуут". Небо — это что-то смутное и неясное, как тёмная вода, скрывающая глубину. Небесная башня? Башни у них только на резьбе на горшках да мечах. Ещё нелепее. На кого другого она бы уже набросилась с когтями, но не на Адара, нет. От Адара она смиренно ждёт его голоса, мягко объясняющего даже самые странные вещи. Адар никогда её не обманывает. Адар встаёт со своего места с её дочерью на руках и идёт прочь от скопления лекарей и старейшин, наружу, к лагерным кострам, и что-то в его походке заставляет их всех двинуться за ним. Ашгунд быстро устраивает сына в сгибе руки, повторяя за Адаром, а когтями на второй прокладывает себе и Нашкраму путь. — Пошли вон, прочь, разойдись! — шипит Нашкрам из-за её спины. Там, впереди, Адар останавливается у одного из самых больших и тёплых костров. Находит взглядом камень покрупнее и забирается на него, не выпуская урчонка из рук. Это достаточно необычно, чтобы гомон уручьих голосов затих, и все глаза обратились на Адара. — Дети мои! — голос его как обычно хрипл и надтреснут, но сейчас ясен и звонок. — Старейшие из вас помнят, как когда-то я обещал вашим родителям, что наше племя обретёт свой дом в южных землях. Ашгунд приподнимает редкие брови. Она тоже слыхала историю об этих южных землях, в которых никто не живёт, кроме жалких костлявых людишек, и которая должна однажды быть захвачена уруками. Но земля эта была как-то такой далекой и непонятной, что Ашгунд о ней не думала. Её дом был здесь, в предгорьях. — С тех пор, как мы сами стали хозяевами своей жизни, наше число выросло, — Адар обводит взглядом всех столпившихся и тех, кто ещё только подходит на его голос, и Ашгунд понимает, что уруков действительно больше, чем когда она была еще щененком, — наши руки окрепли, наши ноги стали быстрее и ловче. Мы научились выживать, выживать и жить, как подобает свободному народу. Адар перенабирает в грудь воздух. Ашгунд смотрит, неотрывно смотрит, и ей кажется, что он снова такой, как тогда в палатке. Древний бог, закрывающий её от солнечных жал. — Теперь, когда мы сильны и многочисленны, мы сможем проделать этот путь. Дорога будет неблизкой, и дойдут не все. Но дошедшие, — Адар на мгновение обращает взгляд на восток, в темноту, — дошедшие будут жить без страха солнца над головой. Адар продолжает говорить. Держа на руках её дочь, Адар объясняет им про озеро и дамбу, про древний меч огненного бога и про башню, упирающуюся в небо. Тогда Ашгунд понимает. Кривая, зубастая улыбка искажает её лицо, когда она смотрит на пофыркивающую дочь в руках Адара. Ашгунд знает, что Лугнут дойдёт.

***

Их путь начинается не на следующую ночь, не на следующую луну и даже не спустя двенадцать: они готовятся. Собирают доспехи получше и покрепче из уцелевших остатков, запасаются тем, что не гниёт, рыщут по полям старых сражений в поисках оружия, где было бы поменьше ржи. Нашкрам часто уходит в составе отрядов. Ашгунд одна из тех, кто руководит поисками из лагеря, сортирует вещи, принимает решения о том, что пригодится и что ещё может понадобиться. Она ужасно хочет тоже уйти в леса и побродить на западе, где, как говорят другие, запах эльфячьей крови ещё свеж, но Адар попросил её заняться этим словом, которое она то и дело не может правильно выговорить. Координацией. Для этого он научил её читать старые карты и учит писать новые. Могбурз и Лугнут — здоровые урчата с острыми зубками, с аппетитом пожирающие мясо. Ашгунд пинает их под щуплые задницы, когда не могут угомониться, и гладит, если кому-то снится плохой сон или болит брюшко. Ашгунд вспоминает себя мелкую беспризорницу и гордится тем, что находит время на своих. Если она не находит, находит Нашкрам, и Ашгунд довольна, что они занимаются этой самой координацией. Адара она теперь видит еще чаще, когда учится читать не только буквы, но и символы; учится использовать древние приборы, которые были ей раньше неведомы. Таких, как она, немного: Нашкрам, пара их ровесников, тройка помоложе и ещё почти совсем урчонок Гругзук. Однажды Ашгунд ловит себя на мысли, что до рождения своих щенят погнала бы Гругзука взашей просто чтобы посмеяться над еще мелким и слабым. А сейчас гоготать над ним как-то не хочется — наоборот, когда Ашгунд упрямо объясняет ему, что такое этот гребаный азимут, и до Гругзука наконец допирает, он смотрит на неё такими радостными глазами, что Ашгунд аж хочется почесать его за ухом. Они потеют в учении с картами через всю холодную зиму. Ночью учатся, а днем Ашгунд прижимает себе под грудь Могбурза и Лугнут, а когда Нашкрам в лагере, то они спят кучей у одно из костров, сгрудив там спальные мешки. Весна, к счастью, выдаётся быстрой и жаркой. Реки ниже по склонам из-за этого выходят из берегов и гонят добычу прямо урукам в лапы, а потом вода схлынивает и оставляет рыбу на размытой земле. Почему-то работа башкой отнимает у Ашгунд не меньше сил, чем драки на мечах или стрельба из лука. Когда утром в палатке у Адара становится особенно жарко, Ашгунд вытирает пот со лба и стягивает с себя рубаху, зажимая в зубах уголёк для рисования. Она уже практически в чем мать родила, за исключением коротких, почти под бедра, штанов, и перевязки груди, чтобы не мешалась. — Ты чего в броне-то до сих пор? — спрашивает Ашгунд, искоса глядя на Адара. — Тебе что ли не жарко? — Я не чувствую жар как ты, Ашгунд, — говорит Адар. Ашгунд ему не верит. Ашгунд смотрит искоса на его извечную длиннющую и плотнющую кожаную рубаху, смотрит на нагрудник и пожимает плечами. Она научилась не задавать вопросов, которых Адар явно не хочет. — Ну как скажешь.

***

Меньше чем через две недели Ашгунд получает ответ на свой вопрос. Этим днем ей не спится, поэтому когда уши улавливают знакомую походку мимо палатки, она подпихивает Могбурза Нашкраму под бок, а сама выскальзывает в ядовитое солнце, накинув на голову шкуру, — драконью шкуру, как она теперь знает, это одна из её любимых историй: как прабабка Урнаг вместе с Адаром и давно помершими уруками сбила с неба горного дракона и разделала его на плащи. Ашгунд не то чтобы скрывается, хотя старается ступать тихо: ей любопытно, куда потащился Адар посреди жгучего дня из лагеря один. Она почти теряет его в лесу: он вообще не приминает собой траву, как будто его не существует. Деревья расступаются, открывая берег реки, текущей с гор. Ашгунд останавливается у кромки деревьев, не слишком желая выходить под солнечный свет, и смотрит, как Адар снимает с себя тяжёлые одежды и бесстрашно подставляется под эти ядовитые лучи. Её всегда поражало, что они ему, кажется, нравятся. На свету Адар мог ежиться и жмуриться так, как будто лучи его гладили, не меньше. Сейчас Ашгунд смотрит не на лучи, а на тяжёлые полосы, пересекающие спину Адара, сплетающиеся в клубок, разбегающиеся в разные стороны, на порезы и ожоги, змеящиеся по левой стороне тела. Ашгунд смотрит, чешет себя за ухом и понимает, что далеко не всё на Адаре — самая малая часть, если быть честной, — это следы драк. Она прекрасно знает плетку, сама получала по хребту в детстве не раз за свою неугомонную прыть. Теперь на неё уже никто не поднимает руку, зато у нее своя кожаная нагайка, которой она может хлестнуть особенного задиру или лентяя. Ашгунд смотрит и думает о том, что на Адара, наверное, смели поднять руку только древние боги. И что-то в ней нехорошо, почти тошнотно отзывается, когда она наглядно себе это представляет. Адар заходит в ледяную воду по грудь и сразу погружается по шею, а потом и уходит с головой. Выныривает пару мгновений спустя и смешно подергивает ушами, чтобы не затекло куда не надо. Волосы его, когда мокрые, становятся вполне урукскими. — Зачем ты за мной пошла? Он спрашивает это громко и очень спокойно, но Ашгунд всё равно чуть не подпрыгивает. — Твою-то мать! — она фыркает и с досады хлопает по коре ближайшего дерева. — Давно заметил? Адар не оборачивается — от него над водой торчит только башка, и от этого оттопыренные уши смотрятся ещё забавнее. — С самого начала. Он отвечает так невозмутимо, что Ашгунд снова фыркает и выходит из-за деревьев. Берег реки покрыт мягким, но скользким мхом, и она старается не навернуться на камнях, пока подходит ближе. Потом усаживается на выступающий валун и поправляет капюшон. Адар тем временем снова уходит под воду, а когда выныривает, то с плечами, и взгляд жёлтых глаз Ашгунд невольно переходит на следы от плети. — Это кто сделал? — угрюмо спрашивает она. — Он уже сдох? Адар оборачивается. Здоровой рукой он касается плеча, по которому странными дугами со спины идут сразу несколько шрамов — Ашгунд требуется приложить усилия, чтобы сообразить, что это удары приходились тогда, когда руки были подняты над головой. — Уже сдох, Ашгунд, — отвечает Адар. — Уже давно. — Жалость какая, — недовольно рыкает Ашгунд. Адар со смешком снова уходит под воду. Выныривает, разбрызгивая капли, в которых отражается этот мерзкий солнечный свет, проводит ладонями по лицу и ушам, зачесывает волосы и идёт обратно на берег. Взгляд Ашгунд сползает всё ниже и ниже по мере того, как Адар появляется над водой. Спереди он тоже иссеченный и обожженный, но хотя бы правая его половина относительно цела. Ашгунд цепляется за уродливый, многослойный шрам под окончанием грудины — как будто дикое животное разорвало Адару когтями низ груди, хотя Ашгунд не знает ни одного животного, которое могло бы попадать в одно и то же место так точно и оставить целым остальной живот. Адар выходит на берег, подбирает один из своих кусков ткани и заворачивается в него по пояс. Ашгунд всё ещё пялится на шрамы, когда Адар садится на валун напротив. — Зачем ты за мной пошла? — мягко спрашивает он и протягивает здоровую руку, чтобы взять её за ладонь. — Ну, не спалось, — пожимает плечами Ашгунд, заворачивая толстые пальцы вокруг его тонких. Взгляд её не отрывается от искалеченной руки Адара, которую теперь видно всю. — Ты шёл, интересно стало. Я и пошла. Его рука совершенно несерьёзная: вся обожженная, какая-то неровная, как будто пережившая кучу переломов и вывихов. Как Адар в ней меч носит, Ашгунд не понимает. — У тебя был хороший лекарь? — спрашивает она. Взгляд её переходит от ожогов на разодранное подгрудье, затем на руку, запястье которой как будто похудело и ссохлось. Это не раны, после которых обычно выживают. — Самый лучший на свете, — говорит Адар. Губы его слабо искажены, Ашгунд не может прочитать по ним эмоцию, а взгляд опять не-здесь. Ашгунд касается его больной руки. Адар не отдергивается и сейчас точно не боится, а напротив даже пододвигает к ней руку. Ашгунд впервые трогает такие обширные ожоги. Кожа из-за них ощущается забавно — как будто сбитая в кучу шкура. А там, где ожоги заканчиваются, ближе к груди, кожа совсем как она думала в детстве — беличье брюшко да и только. Ашгунд с хихиканьем тычет Адара пальцами в плечо. — Адар! — М? — он переводит на неё взгляд. — Адар, а кого из нас всех ты любишь больше, а? — Ашгунд ухмыляется во весь клыкастый рот. — Тех, кто с тобой больше времени дела делает? Или самых смышленых? Или смекалистых? Адар чуть склоняет голову вбок, взгляд его на миг в задумчивости поднимается к солнцу, потом опускается обратно на Ашгунд. — Я привязываюсь больше всего к тем, кто чаще со мной, да. Но люблю... Он поднимает руку и кладет её Ашгунд над сердцем. — Моя жизнь достаточно долга, чтобы уместить в ней любовь к вам всем. — Хмргх, — исторгает из себя Ашгунд. — И за что ты любишь Бурдуга? Или нет, погоди, Ашкарка! Ашкарк один из самых беспробудно тупых воинов, по её мнению. Будь он ещё и ленив, его бы точно давно пустили на падаль. — Я люблю вас не за что-то, Ашгунд, — мягко произносит Адар и гладит ее пальцами по плечу. — Каждый, кто появился на свет, достоин любви. Любовь не должна быть заслужена, она должна доставаться каждому просто так, просто за то, что вы есть. Ашгунд смотрит на то, как он гладит её плечо, и чувствует эту странную безусловную любовь. Она сама не умеет так любить — она любит Нашкрама, потому что он толковый, шустрый, не болтает без дела, а ещё он очень хорошо спаривается. Она любит Могбурза и Лугнут, потому что они смешные мелкие недоумки, которые её веселят и которых занятно учить. Она любит Адара, потому что... Ашгунд задумывается, глядя в глаза цвета тёмной воды. Адар как обычно её не торопит, даёт поразмыслить. В этом он хорош. В думанье. Может, за это Ашгунд его и любит, что у неё от него "башка растет". А ещё с ним безопасно даже посреди солнечных жал. Нет, Ашгунд определённо не понимает, что это у Адара за любовь без "потому что". — Адар, повернись? — Ашгунд кивает на его мокрые волосы. — Я чего-нибудь с твоей копной хорошее сделаю. Есть у тебя гребёнка? Адар опускает руку и отворачивается, чтобы покопаться в кармане одеяния и вытащить старую костяную расчёску с переломанными зубьями. Протягивает через плечо и послушно замирает затылком к ней. Ашгунд придерживает его волосы у корней и начинает расчесывать. Идут они легко, не то что её редкие патлы, на которые Ашгунд давно плюнула. — Это эльфячье что-то в тебе говорит, — брякает она. — Про любовь твою. Нельзя любить ни за что, ты должен быть её достоин. Быть сильным или смелым или умным или хитрожопым. Или смешным хотя бы. А просто так никто тебя любить не будет. — Я, например, не силен, Ашгунд, — тихо произносит Адар. — И уж тем более не смел. Не слишком умен и совсем не хитер. — Неправда! — рыкает Ашгунд с большей силой, чем сама того хотела. Она удивлена собственной вспышке, но её рот шевелится быстрее, чем её голова. — Неправда, — уже умереннее повторяет Ашгунд. — Ты убил бога, ты ли не силен? И не хитер? Ты умнее всех нас вместе разом и, хах, уж точно смелый. Ты завалил дракона! Ты пошёл против Майрона и взгрел его за всех моих предков! Ашгунд экспрессивно взмахивает плечом, и гребёнка вылетает из её руки. Тогда она ругается под нос и недовольно топает искать её среди камней. Адар следит за ней и, как Ашгунд замечает краем глаза, улыбается. — Но ничего из этого я никогда не показывал при тебе. Кроме знаний. Тогда почему ты любишь меня, Ашгунд? Ашгунд недовольно взрыкивает. — За заботу твою! — отрезает она и откидывает эту странную мысль о беспричинной любви в угол разума. Она находит наконец между камней скользкую костяную поганку и приподнимает бровь: — Лучше скажи мне, почему ты раньше в поход не пошел? — Почему я не призывал вас раньше идти на юг? — переспрашивает Адар, и Ашгунд оживленно кивает, возвращаясь к нему с гребенкой. Адар всегда лучше понимал, как правильно сказать, что у неё на уме. Она шлепается на валун позади Адара и продолжает свою кропотливую работу. Адар молчит, но Ашгунд знает, что ему тоже иногда надо подумать. — Потому что я... боялся его возвращения, — тихо говорит Адар, и Ашгунд на мгновение вытягивает вверх редкие брови и морщит лоб: — Кого, Майрона? — Да, — Адар проводит кончиками пальцев правой руки по камню, как будто вспоминает какое-то ощущение. — Владыка Мелькор однажды так вернулся. Войско Валар отправило его в заточение после большой войны на заре эпох. Они обещали, что он больше никому не причинит зла, но он... Адар ведёт плечом, и в этом жесте — даже Ашгунд видит — небрежная горечь и вес сотен разбитых надежд. — Он вернулся меньше тысячелетия спустя. Тар... — Адар неожиданно резко обрывает себя, настолько, что у него клацнут зубы. — Майрон тоже мог бы. Наверное. Я не знал, и я не мог уйти. — Ты... ждал его, — сосредоточенно произносит Ашгунд, — чтобы убить ещё раз? — Нет, я молился о том, чтобы он никогда не пришёл. Адар поджимает руки ближе и обхватывает себя ими. — Я не смог бы сделать это во второй раз. — Почему? — Ашгунд вытягивает очередную прядь мокрых волос вдоль плеча Адара и касается раскрытыми когтистыми пальцами шрамов на спине. — Это ведь он сделал. И остальное — тоже? — Не всё здесь его шрамы. Адар закрывает предплечьями шрам под грудью, а ладонями — иссеченные и опаленные ребра. — Но что-то его! — Ашгунд возвращает руки обратно к волосам. — Он тебя бил. И нас всех пытал и мучил. Тогда за чем дело стало? Адар снова молчит. На этот раз он молчит так долго, что Ашгунд успевает закончить с его волосами и выйти перед ним, чтобы протянуть гребёнку. Он берет не глядя. — Спасибо, Ашгунд. Я... Адар поднимает глаза цвета тёмной воды, и впервые Ашгунд замечает в них яркое дневное небо и зелень листьев в окружении искр от костра. Она замирает перед этими глазами и не может ими насытиться, будто увидела горный ручей после трёхдневной жажды. Адар смотрит на неё пристально, как будто взвешивает. — Майрон остался единственным существом, которое делило со мной эту вечность, — говорит он, не отрывая от Ашгунд взгляда. — Его уход... не дался легко. Адар смотрит на неё с такой болью, что у Ашгунд жжется и щипит где-то в груди, и она порывисто опускается перед ним на колени и хватает его за руки и прижимает над своим сердцем. — Ты не один, Адар, — рычит она. — Я знаю, но... — Адар отводит взгляд и мучительно приподнимает уголки бровей, — никто из вас не останется со мной. Это больно, Ашгунд. Мне не нравится идти вперёд одному. Это вроде бы она его держит, однако его пальцы накрывают её закутанные в ткань ладони и ласково гладят. Ашгунд смотрит снизу вверх, а потом подскакивает на валун и прижимает Адара к себе как прижимала бы урчонка. — Пока я здесь, ты не один, — уверенно говорит она и гладит его по опять путающимся волосам. — А потом будет Лугнут, а потом её щенёнок и дальше. — Лугнут не заменит тебя в моем сердце, Ашгунд, — шепчет Адар. Его руки обвивают её за пояс и прижимают ближе с неожиданной силой. — Как ты никогда не встанешь на место Урнаг, как Урнаг никогда не затмит твою бабушку Лахгар, какой бы воительницей ни была Урнаг. Адар даже не пытается вырваться, когда она устраивает его голову на своём нагруднике. — Вы уходите, и я скучаю по вам по всем. Он признается в этом так виновато, как будто он урчонок, в одну рожу стащивший и сточивший козью ногу на ужине. Ашгунд утыкается носом в его по-эльфячьи густую макушку и неловко гладит пальцами мокрую, по-уручьи острую щеку. Она знает, что такое слезы, сама в щенячестве не раз ревела от боли и обиды. Но Адар плачет бесшумно, только вздрагивая иногда и тяжело дыша, как будто не хочет, чтобы его услышали, или привык быть неслышимым, и Ашгунд не знает, что с этим делать. Уруки ревут громко и, если особенно дурно, кричат или воют. Адар плачет так, как будто его не существует. — Иногда мне жаль, что я не могу уйти вместе с вами, — выдыхает Адар. — Но стоит подумать об этом, и я не смог бы никогда оставить вас одних. Ашгунд знает, что уруки после смерти обращаются в темень, так всегда говорил Адар. И их так много, что хватает, чтобы заслонить солнце, хватает на целую ночь на всей земле. Что тени, вьющиеся от огня, приходят из прошлого и смотрят на них, что тени следуют за ними жгучим днем, чтобы проверить, достойные ли они воины. А вот... — ...куда ты уйдёшь? — очень настороженно спрашивает Ашгунд. — Однажды, когда умрешь. Где-то там далеко впереди. Ты тоже станешь тенью? Она не уверена, что хочет знать ответ. Если Адар не совсем урук и сначала был эльфом, умрёт ли он по-эльфячьи? — Я не думаю, что меня ждет посмертье, Ашгунд. Адар говорит это как-то совершенно безразлично и очень устало, так, что Ашгунд вдруг хочется его встряхнуть. Но она этого не делает, потому что боится, что он отшатнётся или вовсе уйдёт. — Не верю, — Ашгунд жмёт плечами. — Ты будешь либо как эльф, либо как урук. Либо по-эльфячьи, как у них там устроено, либо по-нашему. — Я не эльф, Ашгунд, — в голосе Адара мелькает стальная нота и тут же исчезает. Ашгунд слушает, как он тяжело дышит, и понимает, кажется, что он убеждает самого себя. — Как бы там ни, — говорит она, — сначала я стану тенью и буду смотреть за всеми вами. Чтобы мелкие не тупили и знали, как уважать кого. Её руки держат Адара за спину так крепко, что когти впиваются ему в ребра, но Ашгунд не думает об этом: слишком привыкла, что у уруков грубая толстая кожа. Адар тоже не обращает на крепость ее хвата никакого внимания — напротив, он гладит её руки кончиками пальцев. — За старшими тоже буду смотреть, чтобы не забывали, как дела делаются. Чтобы бились храбро под моим покровом. И за тобой, Адар, за тобой я тоже буду смотреть. Чтобы ты спал крепко и не знал кошмаров. Адар мягко проводит носом по её шее и поднимает голову. Глаза у него полны влаги и как никогда напоминают глубокие озёра. Он обнимает её ладонями за лицо и прижимается лбом к её покатому низкому лбу. — Спасибо, Ашгунд. Я буду говорить с тобой каждую ночь. Ашгунд жмурится. Что-то будто висит в воздухе между ними, что-то очень древнее, как нитка, протянувшаяся от одного к другой. Она чувствует эту связь глубоко в своей груди и, распахнув обратно глаза, смотрит на Адара зачарованно и не моргая, ощущая его жизнь рядом со своей как никогда раньше. Это не похоже на тогда, в его палатке. Тогда она тоже чувствовала его жизнь, его трепещущую, слабую жизнь, знающую про покорность слишком многое, и это вызвало в ней древний голод. Сейчас она смотрит иначе. Она видит его, видит в него, он впервые открыт ей абсолютно и полностью. — Нам пора, Ашгунд. Его шепот разбивает заклятие. Ашгунд смаргивает и встаёт следом, следит искоса, как Адар закутывается в свои слои. Думает, что сегодня впервые видела его без доспеха и, кажется, понимает, почему он всё время его носит. И дело даже не в сотнях шрамов. Не в тех, что на теле, по крайней мере, а в тех, что где-то там выжжены на его тени.

***

Спустя шесть лун они выступают в путь. Горы встречают их немилостиво, осыпают градом, снегом и дождём, бросают их в чернеющие зевы пропастей, крадут воздух из груди и сжимают сердца сотней ледяных крючьев. И когда на высоких перевалах в свои права вступают голод и болезни, Ашгунд понимает, сколь многие не дойдут. Их забирают себе горы. Но кого-то ее племя оставляет позади само — неисцелимо больных, переломанных, задохнувшихся — но не раньше, чем Адар в последний раз посмотрит им в глаза перед тем, как обратить в тень. На воющих ветром склонах не развести погребального костра и нет времени собирать камни, но Адар обещает, что когда они спустятся, то вспомнят каждого, кто ушёл. Ашгунд несёт на закорках Могбурза. Нашкрам тащит Скхарха, одного из лекарей — он слишком стар, чтобы сам ходить по шатким камням, но когда Бурдуг предлагает его бросить, Ашгунд впервые видит Адара в настоящем гневе. И хоть Адар взывает ко временам, когда Скхарх кормил племя, напоминает, как травы Скхарха вылечили самого Бурдуга после того, как Ашгунд побила его в ритуальном бою, Ашгунд не уверена, что в Адаре говорит расчёт. Ей кажется, в нём говорит эта самая любовь. И Ашгунд, глядя на сжавшегося Скхарха, чья судьба решается посреди холодного каменного ущелья, вдруг чувствует отголосок странного щемления в груди. — Отвали, — рычит она Бурдугу и выступает вперёд. — Это не твоя ноша, его Нашкрам несёт. Захлопни пасть и топай дальше! Бурдуг смеряет ее таким взглядом, что Ашгунд понимает: сейчас будет драка. Она хватается за рукоять короткого клинка и... — Стоять!! Ашгунд вздрагивает: крик Адара отражается от каменных стен и бьёт по ушам. Он встаёт между ними, упираясь живой ладонью Бурдугу в грудь, а её хватает за плечо стальными когтями. — Стоять, — его голос дрожит, то ли от холода, то ли от напряжения, то ли от чего-то совсем невысказанного. — Никогда раньше и ни здесь, в этом пути, и ни дальше, на той земле, что будет наша, никто не будет за нас сражаться. Никто не будет нам помогать. Мы никому не нужны в этом мире, и даже боги в страхе закрывают глаза, когда смотрят на нас. Ашгунд разжимает хватку: первый приступ ярости стих, и она готова слушать. Адар поворачивает голову к Бурдугу. — Никто не подставит тебе плечо, когда ты будешь ранен, Бурдуг. Никто не подаст еду, когда ты состаришься. Ты сгниешь один, в язвах, пожираемый червями заживо, никому не нужный и никем не почитаемый, и никто никогда не вспомнит твоё имя, кроме меня. Если ты будешь так поступать с теми, кто старше тебя или слабее. Бурдуг молчит; в его глазах роится страх. Адар выдыхает и отпускает их обоих, а потом поднимает голос так, что его слышит вся их вереница на горных уступах. — Если мы не будем помогать друг другу, никто нам не поможет! У нас есть только мы и никто больше! Он смотрит на Ашгунд. Слабо улыбается. — Идём, — уже куда тише слетает с его губ. Нашкрам подхватывает свою конструкцию из палок и кожаных ремней, поднимает Скхарха и проходит мимо Бурдуга. Ашгунд бы на него оскалилась — так, в подкрепление слов Адара. Но Нашкрам касается плеча Бурдуга когтями и низко рычит только: — Идём же. И Бурдуг идёт.

***

Они спускаются с гор, и перед ними расстилается столько зелени, сколько Ашгунд никогда ещё не видела. Утрами она испытывает странную тоску по их палаткам и пещерам по ту сторону гор, но ночной горизонт впереди манит её к себе, и она идёт. Теперь Могбурз и Лугнут могут идти сами, хотя они всё ещё слишком мелкие, чтобы поспевать за их шагом, и их часто приходится нести. Они идут только ночами, идут в обход вековечного леса мимо одинокой горы у озера, и Ашгунд рада, что они не суются под корни. Слишком живыми и скользкими они ей кажутся, будто вот-вот нападут, обрушатся на хребет и задушат под своим весом. Из глубины смутно пахнет эльфятиной — Ашгунд никогда раньше её не чуяла и удивлена, что без труда опознала, пока в голову не приходит, что эти тонкие существа с картинок на горшках давняя родня Адара, а значит, и её тоже. И действительно, за запахом цветов и прелых листьев, и свежей земли она чует в далеких эльфах что-то тёмное и глубокое и чистое и спокойное. Будто свежую ночную воду под звёздным небом. Ашгунд аж передергивает от отвращения. Она не желает иметь с этими дневными уродцами, так весело резавшими ее предков, ничего общего. Она с радостью насадит каждого из них на свой кривой ятаган и послушает их булькающие кровью вопли. Но с эльфами они не встречаются — Адар чувствует ветер как никто иной, и они всегда идут по подветренной стороне от леса, и это вынуждает их то бросаться в марш, когда выдаётся нужный бриз, то закапываться в норы и ждать долгие ночи. В племени от этого неспокойно. Ашгунд не раз и не два сама хватается за нагайку и отвешивает ею хлесткие удары, когда очередной урук начинает напирать на то, что им нужно не прятаться, а драться. Адар говорит, никто здесь, кроме него самого, не видел боя, а значит, ему решать. Говорит, что стоит хоть одному уруку показаться эльфам, и через пару лун сюда прибудет многотысячное воинство, пройдёт по следам и навсегда сотрёт их в порошок. Ашгунд и хотела бы драться, но доверия к словам Адара в ней больше, а значит — нагайка рассечет ещё не одну спину, прежде чем уруки умерят свою жажду крови. Они идут долго. Еды здесь больше, чем в горах, но за ней нельзя ходить в лес, а в холмах тяжелее прятаться. Многие остаются в этих холмах, умирая от истощения, хотя Ашгунд и Нашкрам в числе тех, кто старательно распределяет еду. Многие остаются, и большие костры жечь нельзя, поэтому Адар впервые учит их тому, что такое могилы. Над каждой становится сложенный из камушков каирн. Ашгунд всегда видела, как Адар их строит, но однажды, когда приходит время хоронить Гундога, Нашкрам подходит и кладет свой камушек поверх адарового. — На память, — рычит он. Тогда Ашгунд тоже подхватывает камушек и кладет его стопкой поверх нашкрамового. — На память. Гундог был тем, кто открыл ей самые первые уручьи тайны. Она его не забудет и, когда они дойдут до южных земель, запишет его имя на кожаной табличке. Идея Нашкрама быстро подхватывается, и вот уже следующий каирн ставится силами тех, кто был ближе всего в жизни к тому, кто обратился в тень. В отличие от запрета драться, на голод никто не жалуется. Ашгунд делит с другими воинами и охотниками порции побольше, чтобы иметь силы снабжать племя, видит голодные глаза стариков и детей, но сжимает зубы и зло жуёт. Голод и нужда скрываться не щадят никого. Когда одним вечером Могбурз не просыпается, Ашгунд несёт его тощее тельце к Адару и ревёт у него на плече, ревёт, сама не зная почему. Она может наплодить ещё десяток здоровых щенят, но стоит подумать, что она никогда больше не увидит его больших чёрных глаз, в которых ярко отражается костровое пламя, и не услышит его дурацких вопросов обо всем на свете, на половину которых она и сама не знает ответа, как в груди что-то надрывно разрывается, и жжется, и тянет, и Ашгунд воет Адару в грудь глубоко в рассвет, пока он держит её в руках, гладит по голове и напевает что-то еле слышно. Ашгунд не слышала раньше эту песню. Потом, в дороге, она спросит о ней и услышит, что это песня из подземелий Ангбанда, сотканная для оплакивания умерших, когда у первых уруков ещё были слезы. Сейчас она просто отдаётся её течению, позволяет пронзить себя насквозь, вскрыть от горла до паха и глухо рычит от вымывающейся изнутри боли. Уруки не умеют петь. Но Ашгунд старается изо всех сил. Нашкрам приходит и молча садится рядом, и тогда Адар обнимает и держит их обоих. Грядущим вечером Адар кладет камень в основание каирна, который собирают Ашгунд и Нашкрам. К её удивлению, свой камень на могилу её сына кладут многие — она понимает, это больше про неё и Нашкрама, чем про их щенка, но она не ждала этого. Приходит даже Бурдуг и, глядя в её воспаленные глаза, угрюмо кладет свой маленький камешек. В ту ночь Ашгунд за болью чувствует не знакомое раньше ни с кем, кроме Нашкрама и Адара, тепло, которое теперь ощущается и с другими.

***

Путь от гор до гор занимает у них больше двенадцати лун. Почти два по двенадцать, настолько широкий крюк по равнинам им приходится сделать. Лугнут уже поспевает за взрослыми, и прыти в ней больше, чем в самой Ашгунд в щенячестве. Нашкрам учит её считать соплеменников и читать буквы, Ашгунд — управляться с кинжалом. Путь от гор до гор перетекает в путь вдоль хребта, когда разведчики доносят о шатких пиках и коварных камнях южных гор. Они идут по ночам бесшумно, без факелов, — здесь вражеская территория, здесь небезопасно, где-то здесь, говорит Адар, могут сторожить эльфы. Адар объясняет свой план повторно, когда они встают бессветным лагерем под холмом Эфель Арнен. Ашгунд в кругу всех воинов слушает его, смотрит на юго-восток и видит пик огнедышащей горы, в пасть которой они должны забраться, чтобы обрести дом без солнечных жал. Ашгунд считает, что это дело не проще чем убить дракона, так что прабабка Урнаг ещё подвинется и уступит ей место в рассказах уруков. Ашгунд считает, что раз солнце их ненавидит, оно должно подавиться пеплом и сдохнуть навсегда. Ашгунд считает, что ради этого можно потерпеть огненный дождь, ядовитый дым и новый голод. Они перебираются через зев в горном хребте и ещё три луны долбят склон в восточной части плато, чтобы оставить там тех, кто не может драться и кто в походе к огнедышащей горе будет обузой. В расщелинах остаются старики, дети, беременные урук и горстка воинов в качестве дозорных и добытчиков. Ашгунд и Нашкрам покидают Лугнут. Её урчонок воет им вслед так горько, что у Ашгунд болит в груди, но она не оборачивается на выходе из пещеры, зато слышит, как оборачивается Нашкрам. — Мы придем, а пока о тебе позаботятся другие, — твердо говорит он. И Ашгунд уверена, что Лугнут будет в порядке. Адар не зря дал ей такое имя. Воины выдвигаются следом за Адаром на запад к одинокому горному пику.

***

Они проходят сквозь Южные земли киркой и мечом — в основном киркой, до судорог в пояснице, вырванных с мясом когтей и блевания в траншее от перенапряга — но изредка ночью и мечом тоже. Ашгунд впервые видит людей. Они смешнее эльфов с горшков, ужасно плохо дерутся, они совершенно никчемные, и когда Ашгунд стоит ногой на горле своего первого человека, пережимая ему все хрящи, чтобы не орал, она ищет взглядом Адара. Адар вытирает от красной крови собственный меч — старый, зазубренный, но острый до предела, несущий следы огня своего прежнего владельца, — но поднимает взгляд, будто ощутив её вопрос. Ашгунд с любопытством видит абсолютное равнодушие в его лице, направленное на её жертву, и ударом ятагана в лоб кончает свой сегодняшний ужин. — Люди поистине грязное племя, — отвечает ей Адар, когда в перерыве между сменами в траншее она спрашивает его о них. — Они зовут себя Детьми Единого, однако шагают во Тьму так легко и жадно, что их проще всего назвать чадами Мелькора. Они многими поколениями воевали на его стороне. — Хммммх, — изрекает Ашгунд. — Значит, люди все мерзкие? — Нет, есть редкие достойные, я о них слышал, — отвечает Адар. — Но нам не доводилось встречаться. А эти... Он ведёт головой наружу из траншеи. — Предки этих запятнали себя связью с Мелькором на тысячелетия вперёд. Ты увидишь. Кто-то из них ещё придёт к нам, несмотря на всё то, что мы делаем с их землёй. Ашгунд скребет грязными ногтями плешивую голову. — Так мы-то тоже тогда себя, как ты говоришь, запятнали. Разве мы не похожи, выходит? — Нет. — Адар произносит это таким стальным голосом, что Ашгунд аж вздрагивает от неожиданности. — Нет, Ашгунд. Люди выбрали рабство сами. И вот тогда Ашгунд его понимает. — Более того... — Адар всё ещё смотрит туда, наружу, — они всё ещё хранят меч, которым одарил их старого короля Майрон. Символ их верности ему. — Который ключ к дамбе? — на всякий уточняет Ашгунд. Адар медленно кивает. — Я его чувствую. Ашгунд не то чтобы поражена: за время пути Адар показал себя как самый зоркий и самый чуткий на ухо и нос из них всех, даже несмотря на все его шрамы. Он мог заметить косулю на склоне через целую пропасть или заметить опасную наледь на высоте в сотни две уруков, вставших друг другу на головы. Как-то раз Адар почуял запах талой воды, и это спасло их от лавины, а однажды на равнинах — услышал, как скрипит сухожилие в растянутой лодыжке Врахала, и это сберегло его от того, чтобы лишиться ноги на следующий день. Но всё-таки чувствовать это древнее, совершенно не доступное для её уручьих мозгов колдунство... — Меч? — ещё раз переспрашивает она. — Нет, — губы Адара складываются в улыбку. Потом она дрожит и исчезает. — Майрона. Его силу. Ашгунд уважительно склоняет голову. Она давно поняла, что жестокого огненного бога и её Адара связывают не только старые шрамы и ненависть за смерти её предков. Но это не те вопросы, на которые Адар будет отвечать, и она это понимает и оттого не задаёт.

***

Они продолжают копать даже тогда, когда спина перестаёт отходить к утру. В дозорную смену Ашгунд тщательно следит за тем, чтобы никто не отлынивал, и нещадно охаживает нагайкой при малейшем признаке разгильдяйства. Уруки помельче часто это делают, надеясь, что им проще затеряться в толпе. Ещё чего. Ашгунд гоняет их нещадно — и точно так же гоняет себя саму, когда берётся за кирку, и пленных людишек. Этих особенно не жалко, — да и Адар не отдавал приказа их щадить, — а как кто падёт, так можно пустить на суп. Взрослые людишки не самые вкусные, но сойдёт. Щенки их получше, но мяса в них мало. Однажды ночью на горизонте показывается высокое строение, похожее на иглу — Ашгунд достаточно была поражена людскими домами из брёвен, а это и вовсе, кажется, из камня, и вздымается в само звёздное небо. Ашгунд видит башню и думает о Лугнут. Думает о том, что имя её дочери, запечатлевшее цель всего их племени, действительно придаёт сил. Когда она вернётся, то обязательно попробует нарисовать эту башню углем для Лугнут. А может, когда кончится огненный дождь, то и покажет ей её. Другой ночью у них в плену появляются эльфы. Их притаскивает отряд Бурдуга, но в тот момент Ашгунд дежурит в дальней части лагеря, где уруки под надзором Адара укрепляют тоннельный свод, и ей не удаётся увидеть эльфов до того, как они пытаются устроить побег. Но когда к Адару прибегает запыхавшийся Лурка и шипит сквозь зубы о смертельно раненом, Адар отдаёт последний приказ и стремительно скрывается в тоннеле. Ашгунд не следует за ними — приказа не было — и остаётся заколачивать в балку гвоздь. Она положит потом свой камень, если знала погибшего. Погибшие при побеге эльфы — все кроме одного, как с удивлением узнает Ашгунд, — идут на корм варгам, стая которых прибилась к ним на равнинах. Адар почему-то не разрешает урукам пробовать эльфятину и вырывает кусок плоти из руки Лурки, а потом уходит один куда-то туда, к варгам. Ашгунд следует за ним. Он сидит у одной из криво, но крепко сколоченных клеток, смотрит на пожирающего эльфячью руку варга и слабо улыбается. Её шаги недостаточно тихие, так что он точно её слышит и точно знает, что это она, но он молчит и не поворачивается. Его правая рука лежит поверх брони со старой гравировкой — какой-то уже утекшей реки, как знает Ашгунд. — Адар, — зовёт Ашгунд. Когда он переводит на нее взгляд, в остальном не шевелясь, она мотает головой на его руку. — Ты здоров? — Я здоров, Ашгунд, — как когда-то в её щенячестве отвечает Адар и наконец поворачивает голову. — Что-то случилось? — Я... — Ашгунд на миг теряет мысль, но всё же вылавливает её обратно за хвост. — Почему ты не дал им сожрать эльфятину, а? Они спины целый день гнули и ещё дрались потом. Разве они не заслужили? Адар опускает руку от нагрудника, проводя большим пальцем по силуэту реки с какой-то странной отстраненной тоской, потом встаёт на ноги и подходит ближе. Варг аппетитно чавкает в клетке, и Ашгунд была бы непрочь войти туда и отжать себе кусок: они все похудели за время странствий и особенно за время копания. Но приказ Адара её удерживает. — Потому что эти варги неразумны, — говорит Адар и, протянув здоровую руку, берет её за когтистые пальцы. — Они животные. Они не отличают плоть от плоти, в отличие от вас. Ашгунд в непонимании морщит покатый лоб. — Ты же не ешь тела других уруков, — Адар заглядывает ей в глаза, склоняясь вперед, явно желая от неё ответа. — Ведь так? На секунду Ашгунд представляет, как впивается зубами в мёртвое тельце Могбурза и отрывает от него кусок, и её тут же чуть не выворачивает. — Грх, ну уж нет, — выплевывает Ашгунд. — Ты зачем такую дрянь говоришь? — Чтобы ты поняла, почему я не дал вам есть этих эльфов, — Адар слабо ведёт плечом. — И ты всё поняла. Ашгунд немедленно низко рычит. — Мы с ними не кровь! — Кровь, — говорит Адар, и голос его мертвенно спокоен. — Мы с ними кровь. — Может, нам ещё и не резать их теперь? — Ашгунд выдергивает ладонь из его пальцев и упирает руки в бока. Она ниже ростом, но шире в плечах, и Адар рядом с ней по-прежнему тонкий и хрупкий, но всё такой же недвижимый. И Ашгунд вздрагивает от догадки. Она слышала от других, что Адар отпустил выжившего эльфа вместо того, чтобы приковать его обратно копать траншею. Её жёлтые глаза сужаются. — Ты что, поэтому отпустил везунчика? Ты его пожалел? Потому что он кровь? На лице у Адара какое-то такое сложное выражение, что Ашгунд совершенно его не понимает. Она как будто снова урчонок и смотрит на него, непонятного, когда он стоит впервые перед ней с обнаженным мечом в не по-уручьи тонкой руке. — Ты говорил всегда, что ты урук, — уже менее напористо, скорее настороженно, говорит она. — Ты... — Я отпустил его, потому что я не хочу войны, — хрипло выдыхает Адар. — Я пролил достаточно эльфийской крови. Они пролили достаточно нашей. Я не хочу, чтобы мы лишний раз рисковали, штурмуя башню, в которую ушли люди. Поэтому я отправил эльфа обратно и предложил людям сдаться. Ашгунд сдувает полные лёгкие воздуха клокочущим вздохом. Это клокотание появилось не так давно, где-то в туннелях, но она пока не кашляет, а значит, жить будет. Она смотрит Адару в глаза цвета тёмной воды и знает, что он говорит правду. — Но мы не одна кровь, — угрюмо говорит Ашгунд. Адар печально качает головой. — Мы появились из них. Нас разделило время, и страдания, и оковы, мы убивали друг друга тысячелетиями, но исходно мы один народ. Мы не едим своё племя. Ашгунд тяжело вздыхает. Думает о той далекой эльфячьей самке Адара, которая должна была помереть в родах, представляет её вот этой ровной, пугающе тонкой и жутко симметричной и аж передергивается. Но как ни брехай, это зловещее создание взаправду её предок. Хорошо, что Адар совсем не такой ровный и одинаковый с обеих сторон. — Ладно, — бросает она и тут же недовольно передергивает плечами под этим не-уручьим взглядом и уже ровнее добавляет. — Да, отец. Адар слабо улыбается и касается лбом её лба.

***

Адар оказывается прав. Люди приходят к нему сами. Люди приходят сами, и их старый вожак, стоя перед ним на коленях, называет одно из имён Майрона — Саурон. Он называет Сауроном Адара. Ашгунд издает длинный презрительный звук, от которого шарахается людской щенок по соседству от вожака. Она думает, что Адар рассмеется этому старому валуну в лицо, но Адар вдруг срывается с места и с подвластной немногим урукам силой опрокидывает вожака в грязь. Ашгунд немедленно подступает ближе вместе с остальными, кто стоит вплотную, готовая к драке. Но людской вожак так жалко и тяжело и испуганно дышит, что она с десяти шагов это различает. Адар не наносит удара, хотя лицо его искажено так, что Ашгунд как никогда видит на нём жестокий уручий оскал. Адар не бьёт людского вожака и не отсекает ему голову, а взмахом руки приказывает бросить ему кинжал, после чего выхватывает щенка и роняет его на колени. Старая клятва на крови, Ашгунд смутно помнит. Старая клятва, повязанная на магии и жертве, принесенной в знак верности. Карающая в случае нарушения. Ашгунд не уверена, зачем это Адару. К людям этот вожак всё равно уже не вернётся.

***

В ночь перед боем, когда Адар говорит с ними, Ашгунд вновь видит в нём древнего бога, чья сила в обычные ночи лишь едва заметно клубится под поверхностью. Его слова отдаются в ней как-то так глубоко, что ей кажется, она может летать. Именно это она и делает. Она взлетает по горе вверх, к небесной башне, неся в одной руке факел, а в другой обнажённый ятаган, голодный до людской крови. Она взлетает по горе вверх, зная, что тени её предков смотрят на них всех особенно пристально в эту ночь. Она взлетает по горе вверх, чтобы у неё — у них всех — был дом, в котором жестокое солнце не сможет их достать. Однако небесная башня обваливается им на головы, рассыпается в каменное крошево и лавиной обрушивается с горы, и Ашгунд должна была бы увидеть в этом зловещий знак, но она не видит: она в ярости слетает вниз с горы и по приказу Адара растворяется среди своих предков в ночном лесу, чтобы нашпиговать стрелами всех мерзких людишек, которые осмелились обвалить имя её дочери им на головы. Она целит в дрянного эльфа, но тот успевает закрыться щитом. А потом расстрел переходит в короткий штурм, древний меч появляется из подпола по трусости очередного людского щенка, и Адар как-то странно дёргает ухом, забирает рукоять, выходит из человечьего жилища и идёт к старому вожаку. Ашгунд понимает, в чем дело, когда в деревню врывается первая бронированная лошадь: приближения врага было не слышно за треском догорающих телег. Бой вываливается обратно на улицу, на солнечный свет. Ашгунд впервые дерётся в лучах солнца, и капюшон мешает видеть, но её ятаган летает как и она сама. Она хорошо училась. Ей не нужно бояться. Но она одна из немногих. И когда бой перерастает в бойню, а Адара нигде не видно, Ашгунд решается и сама ревёт отступление, и уруки, услышав её голос, ломятся в лес, подальше от лошадиных копыт, людских копий и солнечных жал. Эти люди — не такие, как деревенское отродье. В этих людях Ашгунд как будто слабо чует эльфов. В лесу она собирает ближайшие группки вокруг себя и уводит их глубже в чащу. Если старый вожак справится, гора выплюнет огонь уже скоро, и надо быть готовыми. Поэтому Ашгунд приказывает рыть, как говорил им Адар. Мечами, ножами, когтями, чем угодно. Они укрываются в этих наспех выкопанных норах в сырой земле и сидят. Ждут. Ашгунд старается не думать о том, где сейчас Нашкрам и Адар. Они ждут недолго. Вдалеке раздается глухой рокот — будто надвигается очень голодная гроза. Птицы повсеместно срываются с деревьев и с пронзительным криком заслоняют собой небо. Земля вздрагивает, потом дрожит сильнее, потом трясется как в агонии, и Ашгунд смотрит от входа своей норы, как мимо них несутся в панике олени, лоси, волки и медведи, прочь, прочь, в неразумной и смертельной попытке спастись бегством. Кто-то из уруков не выдерживает и выбегает из норы, чтобы рвануть следом. Ашгунд не издаёт ни звука: глупые умирают, чтобы племя жило. Глухой рокот подбирается ближе, но страшный, несравнимый с самыми жестокими перевалами ветер вбивается в лес первым, срезает деревья, кладет самые толстые стволы. Ашгунд успевает зажать уши и отвернуться от входа, потому что ветер забрасывает им в лица раскопанную землю. А затем приходят гром, тьма и вкус пепла. Ашгунд не знает, сколько она лежит носом в земляной пол, зажав краем капюшона нос и рот и зажмурив глаза, пока снаружи всё рокочет, воет, стонет, горит и падает, но в чувство её приводит кашель одного из соседей. — Паленая... пакость! — сквозь клыки выдыхает он. — Мы тут задохнемся! — Сидеть, — рычит Ашгунд. — Там мы сгорим. Она хорошо помнит, что говорил Адар: лес будет гореть долго, но в первое время в нем лучше не появляться вовсе. Поэтому она смачивает, как он учил, край капюшона водой из фляги и перематывает себе нос и рот, а флягу перекидывает дальше. Они сидят так долго, и Ашгунд понимает, что снаружи их полузаваленной пещеры так темно, что не разобрать, там ночь или ещё день. Это вызывает в ней восторженный взрык. Ашгунд осторожно раскапывает когтями проход, чтобы выглянуть наружу, просовывает туда голову и замирает. Лес горит. Горит вековечная хвоя, горят стволы, полыхает мох, тлеет земля, плоские листья давно свернулись черными трубочками. На месте пещеры напротив, в которой запрятались другие уруки, краснеет и дымится огромный черно-серый валун, в падении сбивший целую линию деревьев. Очередной ствол ноюще обрушивается на своих павших собратьев прямо на глазах у Ашгунд, и она живо усовывает башку обратно. — Сидим, — выдыхает она.

***

Лес горит ещё очень долго, но когда терпеть затекшие в тесноте конечности становится невыносимо, они выкапываются навстречу вечной ночи. Ашгунд направляет соседей помочь выкопаться всем остальным. Помимо пещеры напротив ветер завалил деревьями ещё две, и они раскапывают одну, из которой ещё слышится уручье рычание. Вторую, тихую, они оставляют под тлеющими стволами. Ашгунд ведёт их к деревне, порешив, что если где и собираться с остальными, так там. В деревне всё погорело ещё хлеще, чем в лесу. Но среди горящих срубов Ашгунд видит бродящих уруков и выцепляет прихрамывающую фигуру Нашкрама, с одной руки которого свисает порванная цепь, и идёт к нему, чтобы с довольным рычанием прихлопнуть его по спине. — Я знала, что ты не сдох, собака, — хохочет она, и Нашкрам хватает её за плечо и скалится в ответ: — Обойдешься. Помоги раздолбать эту дрянь. Он машет рукой, звеня цепью. Тогда Ашгунд сажает его на горячую от пепла землю, выхватывает нож и начинает ковыряться острием в замке. — Где Адар? — спрашивает она. — Там, — Нашкрам мотает головой вглубь деревни. — Выбрался. — Выбрался? Острие соскальзывает и царапает Нашкраму палец. Он шипит, и Ашгунд морщится. — Он отвлек на себя их командиров. Там была эльфийка. Они его поймали, как меня и других, и держали в плену. Вон там. Нашкрам указывает свободной рукой на догорающий сарай. Потом кивает на обвалившуюся кровлю напротив. — А нас вот тут. Когда земля взъярилась, мы вырвались. Порвали цепи, побежали в лес. Между нами и Адаром было много людей, мы не пошли к нему. Но он тоже сбежал. Я его видел. Ашгунд шумно вздыхает, глядя на тлеющий сарай, и наручник под её кинжалом наконец со скрежетом поддается и раскрывается, и падает наземь. Ашгунд вздергивает Нашкрама на ноги и сжимает его на короткий миг. — Там пожгло народ, — она кивает туда, откуда пришла. — Их бы это, к лекарям отправить. Посмотри за меня, кто дойти сможет сам. А я в деревне посмотрю. Нашкрам кивает. Напоследок пинает цепь и вприпрыжку исчезает в падающем на деревню пепле. Он уже не обжигающе горячий. Не похож на солнечные жала. Ашгунд смотрит в черное небо, но разворачивается и топает вглубь домов. Адара она находит неожиданно — по торжествующим крикам, что вдруг рождаются где-то в северной части деревни. Она идёт на раскатывающийся зов, сама со смехом подхватывает этот крик и выходит к окончанию деревни, где Адар сидит на вывалившемся из стены дома бревне и смотрит на север. Ашгунд останавливается рядом и смотрит тоже. Смотрит, как пробуженная гора недовольно рычит и выплевывает в небо новый огонь и новые валуны, и как чёрные облака дыма и пепла навсегда выгоняют мерзкое солнце. Ашгунд замечает непокрытые головы соплеменников и сама, скалясь, стягивает капюшон. Сейчас небось самое пекло дня, но здесь — здесь она может не думать об этом. И Ашгунд злорадно смеётся, показывая небу кривые клыки. — У нас вышло! — выдыхает она и плюхается рядом с Адаром на балку. Поворачивает голову, видит его разбитый висок, порез на горле, край гематомы на шее и совершенно не-здешнюю улыбку. Она впервые видит, как Адар улыбается с облегчением. Спокойно. Так спокойно, что у Ашгунд самой на сердце наползает какое-то умиротворение. Они сидят так ещё пару мгновений, прежде чем направиться обратно в деревню.

***

Сутки спустя Ашгунд устраивается без капюшона и плаща на обгоревшем валуне рядом с пепельным потоком ручья и смачивает в этой мутной воде тряпицу. Не лучшая вода, но сойдет: чистая у них осталась только во флягах, и она для желудков. Желудок урчит — жрать пока что только из припасов, а их немного, и надо терпеть. Ашгунд терпит. Прикладывает тряпицу к открытому для неё плечу Адара и смывает грязь. Он, конечно, дался последним из всех, сначала проверив, что остальные получили ту помощь, которую тут можно было устроить. Ашгунд как никогда польщена, что Адар дался именно ей — она и сейчас сдерживает позыв гортанно зарычать. У Адара всё левое плечо — сплошная гематома поверх ожогов. Правая ладонь насквозь пробита, хоть и не сочится уже, порез на шее открывается каждый раз, когда он двигает головой. У виска вспухла шишка, и она волновала Ашгунд больше всего, но черепная кость под прощупыванием не сдвинулась и не прогнулась. У Адара вывихнуты и вправлены оба больших пальца — правый Ашгунд кое-как вправила сама и впервые поняла, что суставы у него не держатся. Вернее, держатся, но едва-едва, ей ничего не стоило бы вывихнуть Адару палец вновь, вправить, вывихнуть ещё раз и снова вправить. Это объясняет, как он сбежал. У Адара всё густо-темное в низу груди и гематомы идут по началу ребер у грудины, прослеживая границу каждой кости. Его старый шрам темно-серый, а тонкая, целая кожа, соединяющаяся с его краями, совершенно чёрная от подступившей крови. Ашгунд подозревает, это след от удара крупным тупым предметом, но не может представить себе, кто бы мог победить Адара. Ашгунд тщательно смывает грязь, пот и застывшую кровь, пока Адар сидит смирно и просто дышит. Ашгунд молчит, потому что запомнила, что необязательно открывать свой рот, когда вы вместе. Иногда молчание — путь к лучшему пониманию, так иногда говорил Адар, и сейчас, когда тишину нарушает лишь бурление ручья, до Ашгунд наконец доходит, что это значит. Она смывает с него всю кровь и грязь, а потом порывисто прижимается сзади, зарываясь носом в шейные позвонки и обхватывая поперёк живота. Адар всегда такой худой, что Ашгунд кажется, она смогла бы объять его руками и ещё дотянуться когтями до противоположных своих боков. Но сегодня она не проверяет, чтобы не давить ему на ребра. — Мы это сделали, — низко рычит она. — И как тебе? Как тебе знать, что ты нас довёл? Что мы и впрямь заставили гору блевать камнями? На последних словах от Адара слышится слабый вздох, и Ашгунд ухмыляется как урчонок: она знает, что ему не нравится, когда они орут, как забьют горе кишки водой или растянут ей рот и нашпигуют глотку. Адар слишком серьёзно относится к природе. Но на этот раз он её не ругает, а кладет обе ладони поверх её рук и слабо гладит. — Я счастлив за нас, Ашгунд. Адар не оборачивается, но она знает, что он улыбается, слышит это облегчённое спокойствие в его голосе. Как будто Адар прямо сейчас готов лечь и вздремнуть. — Осталось лишь дотерпеть до времени, когда дичь снова станет ходить мимо гор, и тогда мы не будем нуждаться ни в чем. — Никогда, — довольно добавляет Ашгунд. Когтистые пальцы её поворачиваются, чтобы коснуться правой кисти Адара. — Кто это сделал? Белобрысая крыса, про которую Нашкрам болтает? — Ашгунд, — Адар смешливо выдыхает через нос и продолжает слабо гладить её по рукам. — Нет, это не она, это был её компаньон. Он... Голос его стихает. Ашгунд удивленно выглядывает из-за его плеча, почти сталкиваясь щекой. — Ты чего? Адар переводит на неё взгляд цвета тёмной воды, и Ашгунд видит в этих глазах тревогу, прежде чем Адар смаргивает и смотрит на неё уже спокойно и пристально. — Ничего, — он подается ближе и касается лбом её лба. — Порой призраки прошлого кажутся мне ещё живыми. Ашгунд не понимает. Но Адар уже спокоен, и она тоже успокаивается и просто довольно держит его, и не видит, как он подтягивает её руки выше, перекрывая разлившуюся по груди и ребрам гематому. Ашгунд сидит и думает о доме без солнечных жал.

***

Спустя почти две луны гора всё не успокаивается. Она продолжает ворчать и ворочаться, тошнить пеплом, но это делает облака такими густыми, что Ашгунд даже непрочь вытащить свою задницу через узкий перевал под солнце, чтобы потом, после успешной охоты, ещё несколько дней совсем его не видеть. Лугнут она всё ещё не видалась: обжигающий грязный дождь то и дело обрушивается с неба, а гора выхаркивает раскаленные камни, и мелким и старикам на пустынном плато делать нечего. К ним то и дело ходят отряды проверить, что никто не сдох, так что Ашгунд знает о состоянии дел, и Нашкрам как раз ушел в составе вчерашнего. Поэтому Ашгунд держится ближе к Адару, когда они растаскивают завалы там, где собираются строить дома: Адар пообещал научить их, чтобы больше не приходилось ютиться в палатках в ливень и снег. Ашгунд не в восторге, что придётся снова махать руками, но дерево лучше шкур, это она уже оценила, пока бывала в людских постройках. Ашгунд думает, что хочет однажды сесть и вырезать имена всех, кто не дошёл, чтобы никогда больше не увидеть солнца. Ашгунд держится ближе к Адару — у того от ран давно уже не осталось и следа, и она ему завидует, — и делает, как ей кажется, самую умную вещь в их нынешней жизни: слушается его приказов. Именно поэтому она в числе первых, кто в один из темных вечеров видит, как Адар вдруг вздрагивает и роняет лопату, доставшуюся от людей, и резко поворачивает голову на запад. Ашгунд щурится и берется за ятаган. Она ничего не видит вплоть до горных хребтов, но куда-то именно туда Адар смотрит, и в его глазах такой страх, что Ашгунд саму продирает изнутри холодом, и она выхватывает клинок. Другие повторяют за ней, сжимая вокруг Адара нервное полукольцо. Адар смотрит вперёд неотрывно, и, проследив чётче за его взглядом, Ашгунд наконец видит одинокую темную фигуру, с невероятной легкостью идущую по шаткому каменному хребту вниз. Фигура направляется к ним. Ашгунд выходит вперёд и закрывает собой Адара.