Раздражающе? О чем ты, Уэнсдей? Кстати, я рад, что ты все-таки решила написать мне:) Просмотрено
От Уэнсдей: Вдвойне раздражающе. Избавь меня от этих пресных картинок.Ха-ха, хорошо. Так что случилось? Просмотрено
… Уэнсдей?
***
Привет, Уэнсдей:)
Привет, Уэнсдей.
Через неделю начинается новый семестр…
Ты приедешь в школу?
Уэнсдей?
***
У Уэнсдей Аддамс угловатое лицо и пронзительный взгляд. И её матовые глаза смотрят на него по меньшей мере с четырёх страниц пухлого, местами испачканного тушью скетчбука — такого же чёрного, как и любимый цвет Уэнсдей. И этого будто бы даже достаточно. Ровно до тех пор, пока в Академии Невермор не начинается новый семестр. Барабаня пальцами по дорожной сумке, Ксавьер буквально медленно задыхается от скручивающего внутренности волнения. Нетерпеливо водит взглядом по толпе вновь прибывших, и думает, как же ему паршиво. Сердце — колотится, против воли, как лихорадочное. Он предвкушает встречу и одновременно боится: волосы вдруг кажутся слишком всклокоченными, лицо помятым после долгой поездки, а ботинки недостаточно чистыми. Но уже спустя полчаса, Ксавьер думает иначе: даже то вязкое, колотящееся в горле волнение, смахивающее на тошноту — лучше, чем то — глухое, что он чувствует теперь. Потому что Уэнсдей не приехала. Не появилась ни в первый день. Ни во второй. И даже к концу недели. И несмотря на то, что формально их связывают лишь сомнительные приключения прошлого семестра и нечто плохо подогнанное под слово «дружба», школа Ксавьеру все эти дни кажется пустой. Бесцветной. Словно с полотна стерлась база, смешивающая цвета уже все остальные, — черный. Потому что шпили внезапно тёмно-серые, туфли у большинства девочек скорее графитовые, а галстуки на белых рубашках угольные. Недостаточно тёмные. Какие угодно, но не чёрные. Именно поэтому воскресная прогулка второй недели через двор Невермор врезается в память, практически выжигаясь на подкорке. Делая этот не вечер не просто «одним из». Чёрный лимузин уже ползет большим лакированным жуком обратно в сторону кованых ворот, когда Ксавьер замечает сначала его, а потом и Уэнсдей. Останавливается, так и не перекатившись правой ногой с пятки на ступню. Она его не видит, стоит, положив ладонь на ручку чемодана, и бесстрастно рассматривает каменный фасад школы, утопающий в золоте фонарей. Определенно рада или хотя бы не против вернуться сюда, думает он. Потому что прицельный, внимательный взгляд от Аддамс — своего рода выражение признательности: в противном случае ей всё равно. И буквально рад, наслаждается, когда под солнечным сплетением плетётся и натягивается уже знакомая пружина. Как и в день приезда. Уэнсдей всё-таки вернулась. И ничуть не изменилась: все та же застывшая идеальной горизонтальной линией выправка плеч, две тугие косички и ботинки, кажущиеся слишком огромными на контрасте с тонкими щиколотками. Хотя нет, кажется, волосы стали чуть длиннее. Или нет. Возможно, только кажется. Уэнсдей вдруг вертит головой, сощурившись, будто вспомнила что-то или почувствовала. И в итоге, разумеется, замечает его. Сама того не сознавая, тут же пригвождая намертво к месту. Идёт навстречу, прожигая тьмой матовых глаз. И глухое перестукивание колесиков по выложенной камнем дорожке вопреки ожиданию не отдается эхом в ушах. Наоборот. Ему внезапно тихо. Ватно. Ксавьер не сразу замечает, что улыбается. А Уэнсдей, Уэнсдей — нет. Ее взгляд, прямой, пронзающий, словно удавка, выстреливает захватом прямо в грудь, обхватывая и сжимая легкие: пока её громоздкие ботинки не останавливаются в полуторе метра от него, он не делает ни глотка воздуха — понимает это уже после. — Раздражающе. Ксавьер моргает. — Ч-что? Что? Ему невольно кажется, будто он пропустил мимо ушей часть предложения, засмотревшись, удивившись. Но Уэнсдей не торопится повторять или продолжать. — Это такое «рада видеть тебя, Ксавьер»? Привет, кстати, — усмехается. Впрочем, Ксавьер бы не удивился, если бы под «раздражающе» она действительно имела в виду именно это. В конце концов манера её общения и выражения — вернее, не выражения — эмоций весьма специфична. — Чтобы испытывать подобные бесполезные эмоции, нужно обладать определёнными связями между рецепторами и специальными участками мозга; к счастью я родилась явно без них. Ксавьер прыскает, качнув головой. Уголок губ Уэнсдей едва уловимо дёргается вверх. И эта понятливость между ними — настолько простая и правильная, словно они близкие друзья. Растекается густым медовым спокойствием под рёбрами. Уэнсдей снова обхватывает ручку чемодана — какие же белые и тонкие у неё пальцы — делает пару шагов дальше по дорожке, огибая и проходя мимо него — приветствие окончено. И это разочаровывает. Камнем давит прямо меж лопаток, заставляя повернуться за ней следом и неловко вскинуть руку, чтобы… чтобы что? Остановить? А мысли тем временем обрывает шквалом обыденных, но таких важных для него вопросов. Готовых вот-вот единой лавиной сорваться с языка. Почему она приехала позже? Как провела каникулы? Не ввязалась ли в новые неприятности? Хочет ли сходить с ним на свидание? — Погоди, я хотел спросить. И Аддамс действительно останавливается. А Ксавьер мысленно выдыхает. Она ничего не отвечает. Не кивает. Только немного поворачивает голову, подставляя обзору точёный хмурый профиль. — То, о чем ты мне писала на каникулах, что ты имела в виду? — Это, — без заминки чеканит Уэнсдей. — Что, это? Её голова поворачивается чуть больше, и внимательный тёмный взгляд впивается в его лицо. Она вообще моргает? Секунду или две, будто бы изучает, пытается что-то прочитать по его лицу, а потом наконец отрывисто произносит: — У меня было видение, как я возвращаюсь в Невермор. Ещё тогда я размышляла, не прожёг ли ты дыру в моем затылке, рассматривая издалека. Хуже пытки водой. Ксавьер сглатывает, чувствуя, как краснеет лицо. Он раскрывает рот, чтобы что-то сказать, но в итоге закрывает его обратно. Только рассеянно касается рукой затылка, задевая пальцами пучок и мысленно приказывая себе перестать себя вести так… некруто. И пока мозг лихорадочно ищет решение, как исправить неловкость, до того как Уэнсдей уйдет — это важно! — она вдруг заговаривает первой: — И эм… Ксавьер тут же вскидывает голову. — Да? — Мы ведь будем снова сидеть вместе? Искать нового соседа слишком энергозатратно и к тому же пустая трата времени. Автоматический переводчик в его голове тотчас перекладывает смысл на нормальный язык: ей все-таки не всё равно на него. И это осознание концентрируется разреженным воздухом внутри грудной клетки. В случае с Аддамс — почти достижение. Или первые шаги на пути к нему. Ксавьер усмехается, расслабляясь. Уэнсдей на мгновение отводит взгляд, полоснув им по промчавшимся мимо школьникам — скоро комендантский час —, но только на мгновение, почти сразу же ввинчивается им обратно в ожидании ответа. С серьёзным лицом. Очень серьёзным лицом. Это почти комично. А еще мило. — Конечно, мы будем сидеть вместе. И после этого Уэнсдей теперь уже действительно уходит. Её миниатюрная фигура отбрасывает длинную тень, и Ксавьер поджимает губы, чтобы не улыбнуться: у неё даже тень будто бы темнее, чем у остальных. Смотрит до последнего вслед, пока вороная макушка не скрывается под аркой. Картина Академии Невермор обретает недостающие краски, проносится в его голове.***
Обнимать Уэнсдей Аддамс — странно. И приятно. Будто холод сначала морозит конечности, потому что она холодная, до самых кончиков пальцев, а потом под кожей вопреки течёт густое, расслабляющее тепло. А ещё Уэнсдей внезапно — такая хрупкая. Ксавьер видел её, рассматривал, предполагал, что она такая, но ощущать её такой в своих собственных руках почти эфемерно. Странно чувствовать, что её острые плечи почти тонут своими округлыми выступами в обхвате его ладоней, что она достает ему лишь до ключиц и что от неё приятно пахнет. И это явно не духи. Уэнсдей ненавидит духи. Именно поэтому свои в этот раз он оставил дома. От Уэнсдей пахнет пасмурной прохладой и свежим, хрустящим под пальцами пергаментом. Но только если склониться совсем близко. Практически уткнуться носом в тонкую кожу или туго заплетённые волосы. Черт, а от него, наверное, несёт за километры масляными красками. Нужно было сходить в душ перед встречей, думает запоздало. Но бесполезно, вся его одежда кроме школьной формы уже пропиталась до последней нитки этим терпким запахом. Однако Уэнсдей словно не замечает: уткнулась носом ему в грудь и стоит неподвижно, неловко пристроив ладони на его поясе, едва касаясь. И под кожей в этих местах будто бы гуляет воздух, щекоча мурашками изнутри. — Достаточно. Негромкое и ровное, слово свербит в голове, ввинчиваясь тупой иглой в мозг. Уэнсдей высвобождается и отступает на шаг назад. И пустота под ладонями кажется почти осязаемой. Что ж, в конце концов не простояли бы же они в тени горгульи так весь вечер. Да и Энид скоро вернётся. Да и ему не положено находиться на балконе Офелии-холл. Хотя Ксавьер был бы не против. Он немного кривовато, но понимающе улыбается. Отводит взгляд. Он должен быть благодарен. Благодарен. Но вместо этого почти ненавидит себя за эту сосущую под ложечкой досаду — детскую, противную ему самому. Поднимающуюся эгоистичными словами вверх горлу, обдирая гортань: а с Тайлером ты не только обнималась. Даже сейчас этот гадёныш лезет к нему в голову. Каким-то плохо осознаваемым, почти рефлекторным движением протягивает руку, чтобы заправить выбившуюся тёмную прядку ей за ухо. И Уэнсдей не отстраняется. Позволяет. А он успокаивается. Запоздало вспоминает, что Уэнсдей не обычная девчонка — с ней никогда не будет быстро: один её шаг по скорости равен десяти шагам других людей. Остальных. Не столь важных для него. Именно поэтому эти редкие шаги такие ценные.***
У него внутри — явно что-то взорвалось. Лопнуло, рассыпая эти мурашки по окаменевшему позвоночнику. И это явно не салют, схлопнувшийся серебристыми искрами над парком в Джерико. Несколько секунд Ксавьер просто смотрит. Глупо, со слегка приоткрытым ртом и совершенно отрешенным разумом: сказал бы ему кто, что он будет целоваться с Уэнсдей Аддамс, он бы ему не поверил. Себе бы не поверил. А уж в то, что она первой привстанет на цыпочки, ухватит его за полы пиджака, притянет и поцелует первой — подавно. И в эти секунды, определенно потерявшиеся и застопорившиеся на временной шкале или попросту в его мозгу, пока она перекатывается обратно с носков на стопу, Ксавьер смотрит на её лицо, непривычно яркое из-за вороха разноцветных пятен от гирлянд на проходной. На её губы, отпечатанные грифелем на страницах его скетчбука. Ему нравилось их рисовать. Нравится. Сильно-изогнутые, будто бы с провалами у уголков, потому что напоминают своей формой лук с натянутой тетивой. А когда она улыбается — подобное Ксавье видел лишь однажды, в день, когда они все чуть не погибли —, то уголки поднимаются будто бы отдельно, придавая выражению лица насмешку, даже если её там и не нет. Как они вообще здесь, так, оказались? Кажется, он что-то говорил. Нет, скорее бормотал, нехотя ворочал языком, потому что неделя выдалась паршивой, по традиции нагрянув неожиданно и начинаясь с недовольного звонка отца, и потому что Уэнсдей молчала. Уэнсдей вообще довольно часто молчит, но сегодня у него было почти навязчивое, поднимающееся изжогой снизу желание заполнить тишину между ними. Сделать вид, убедить самого себя и успокоить, что между ними есть что-то большее, чем одно-два объятия, пару коротких случайных прогулок и светские беседы за партой перед занятием. Потому что у него к ней нечто большее. И потому что эта мысль бы перекрыла, преподнесла бы его существование на протяжении этих бесконечно долгих семи дней как нечто не столь отвратительное. Нет, он явно упустил тот момент и пропустил её взгляд, подсказавший бы ему, в чём дело, прежде чем Уэнсдей без слов сжала его рукав и слегка дёрнула в сторону, уводя прочь с главной дороги меж пестрых деревянных лавок. И как итог: сейчас не может поверить, что то, чего он уже давно так хотел, наконец случилось. Просто случилось. Все-таки. И все мысли до наглухо стираются. Движение — осторожное, он цепляет пальцами её затылок, склоняясь и притягивая обратно. И Уэнсдей не сопротивляется. Легко, с закрытыми глазами подается навстречу. Словно иного сценария у всего этого и быть не может. И последняя осмысленность происходящего растворяется вместе с огнями, соскользнувшими с её бледного лица, когда он слегка разворачивает её, глубже погружая в тень. Ксавьер с шумом втягивает носом воздух, когда их губы сталкиваются второй раз. Жмутся друг к другу, сухо, немного неумело, медленно притираясь, но уже совсем не так как в первый раз. Не легкое прикосновение-вспышка, оно — более тесное, долгое. Целовать Уэнсдей — не неловко и не странно. А мягко. Шелково. Приятно. И даже намного больше, чем просто приятно. Разница в росте немного мешает — Ксавьер неосознанно протягивает руку и овивает её талию, придерживая вокруг поясницы и чуть поворачивая голову, а вторая — теперь на щеке, холодной, бархатной, медленно ведёт большим пальцев вниз, впитывая подушечкой это прикосновение. Замирает, когда Уэнсдей тут же вздрагивает от этого в его руках, и вновь расслабляется, когда тонкие руки неуверенно устраиваются на его плечах, практически цепляясь, задевая кончиками пальцев затылок и рассыпая теплую щекотку вниз по позвоночнику. И опора нужна уже ему самому. Поцелуй длится минуту — не дольше. Хотя Ксавьер почти убеждён, что успел только моргнуть, прежде чем холодные губы ускользают из-под его: и речи быть не может о целой минуте. Когда Уэнсдей отстраняется первой, возвращаясь на пятки, Ксавьер неосознанно следует за этим движением вперёд долю секунды. Вдыхает через рот, пытаясь сфокусировать взгляд и сосредоточиться. Они стоят за лавкой с тиром, спрятавшись в её тени: между разноцветным ворохом и лесом; и шум фестиваля доносится приглушенно и размыто, но спокойные слова Уэнсдей вопреки звучат громче, чем есть на самом деле: — Мне понравилось, — и отдаются эхом в ушах. И лицо у неё — снова серьезное. Губы, слегка покрасневшие, немного поджаты. На него Уэнсдей не смотрит, шарит взглядом где-то вокруг, вытянувшись тугой струной и не опуская головы. Ухмылка — против воли. — Рад это слышать. Он чувствует, как она начинает злиться ещё до того, как видит. Буквально наслаждается тем, как Уэнсдей поворачивается к нему и недоверчиво вскидывает бровь: совершенно не на такой ответ рассчитывала. На мгновение она будто бы сбита с толку, каменеет, напружинивается в плечах, когда раскрывает рот и собирается сказать что-то в ответ, но Ксавьер опережает: — Мне тоже понравилось, — пристально, в самые глаза. — Не представляешь, насколько. И то, как тёмные глаза на миг расширяются — бесценно. Уэнсдей неловко откашливается, и снова отворачивается. Ксавьер не видит её лица, но замечает, как край фарфоровой щеки приподнимается, словно от улыбки. Протягивает руку в темноту и, неуверенно коснувшись пальцами холодной кожи, проводит указательным по тыльной стороне ладони. И не думает о том, чтобы взять Уэнсдей за руку: она бы ни за что не вышла вот так с ним на проходную. Но, прежде чем его ладонь соскальзывает, её пальцы коротко цепляют его и сжимают. А потом они возвращаются к свету и шуму. И Ксавьер запоздало думает, что всё непредсказуемое случается между ними в тёмное время суток. Когда небо чёрное. Даже здесь верна своим цветовым предпочтениям.