Грань

1. Богатые и бедные. Хорошие и плохие. Честные и лживые. В обществе все люди делятся на разные слои, классы. По самым различным признакам: по доходу, душевному складу. Многое зависит от того, чей ты сын или чья ты дочь, сколько получаешь в месяц или в год, на какой машине разъезжаешь по городу, где блистаешь – в элитном обществе, на банкетах банкиров и миллионеров или в криминальной хронике. Но мало что – от того, что у тебя внутри. Будь ты хоть ангел, но если у тебя нет денег, для всех ты – ничтожество. Ненавижу. Ненавижу всё вокруг, начиная с окружения и заканчивая дорогой мамочкой. Сижу на мягком сидении шикарного салона черной машины. Под рукой чувствуется настоящая кожа – мама зациклена на всем натуральном, на всем, что требует больших сумм денег. Сижу, задумчиво глядя в тонированное окно. За рулем сидит личный водитель, по совместительству и личный телохранитель, всегда угрюм, молчалив и сосредоточен. Личный телохранитель, кисло ухмыляюсь я. Очередная мамина глупая выходка. Да кому сдалась обычная пятнадцатилетняя девчонка? Хотя нет. Для некоторых я яркая персона, интересная девушка, с которой непременно нужно познакомиться. Не думайте, что это всё из-за каких-то необыкновенных качеств. Будь я ангельской красавицей или даже уродиной, главное – мои родители крутятся в элитных верхах, а моя мать – одна из самых богатых бизнес-леди нашей страны. Как вспомню о маме, так сразу становится душно. Не люблю думать о ней, не люблю все, что напоминает о её существовании. В таком случае вы подумаете, что я самая плохая дочь. Пусть будет так. Машина медленно, величественно едет по широкой улице. Все на секунду замирают, смотря в нашу сторону. В их глазах чуть ли не сверкает преклонение – это раболепное отношение везде преследует меня. Куда бы я ни вышла, где бы ни была, всюду лезут ко мне в душу. - Ген, останови, - тихо говорю я. Чувствую, что в машине не хватает воздуха, и я задыхаюсь. - Нам нельзя опаздывать. Ты не забыла, что обещала встретиться с подругами? - Я сказала, останови! Сейчас же! – кричу я. Гена бросает в зеркало угрюмый, не одобряющий взгляд и неохотно останавливается у тротуара. Я открываю дверцу и чуть ли не вываливаюсь наружу. Мне совсем тошно, кружится голова. Холодный осенний ветер колит мою голую шею и сердито треплет легкое синее пальтишко. Но я даже рада этому. Пусть холод унесет с собой приступ отчаяния и безутешной печали. Я очень сильно устала и наконец хочу отдохнуть. Прохожие, выпучив на меня рыбьи глаза, быстро проходят мимо, держась как можно дальше. При всём их раболепии они страшатся нашу семью, особенно боятся мою мать. Правильно делают, с ней лучше не иметь дела. Возможно, она очень умна, хитра – эти качества весьма кстати в бизнесе – но в то же время мстительна, злопамятна и страшна в гневе. Сама испытала на своей шкуре. Поднимаю глаза. Я стою напротив бутиков, вокруг меня снуют люди. За спиной недовольно следит за мной Гена. Я закрываю глаза и начинаю медленно, спокойно дышать. Ветер развевает мои черные волосы и обдувает горячее лицо. Особенно сильно горят уши и, наверное, красные сейчас, как спелые помидоры. Я мысленно улыбаюсь этой мысли и чувствую, что постепенно успокаиваюсь. Все чувства словно обострились. Я отчетливо слышу гул автомобилей, проезжающих по дороге, веселые голоса прохожих и песню. Песню? Я открываю глаза, оглядываюсь и вижу недалеко от себя немолодого певца. Он вдребезги пьян – что, конечно, сразу бросается в глаза – неуверенной походкой алкоголика движется вдоль улицы и фальшиво горланит один из пиратских мотивов. На нем, как мешок, висит драная грязная куртка, штаны еле-еле держатся на старой резинке и вот-вот готовы упасть. Весь вид его, мягко говоря, не был привлекательным. А особенно сейчас, когда старик пьян, размахивает шапкой и пытается цапнуть кого-нибудь из девушек, проходящих мимо. - Может, поедем? – доносится из машины недовольный голос Гены. Я не отвечаю и продолжаю смотреть на певца. Вот он крутанулся на месте и попытался галантно подойти к симпатичной женщине, но запутался в собственных башмаках и повалился на тротуар. Никто не решается ему помочь, все: мужчины, женщины – быстро огибают старика и спокойно продолжают свой путь. Пьяница пытается встать сам, но силы изменяют ему. Он оставляет все попытки, достает из кармана куртки небольшой пузырек и вливает в себя прозрачную жидкость. Лицо его было грустное. Его что-то волнует, что-то лежит на его сердце, возможно, причиняя боль. С этой душевной тяжестью он не может справиться в одиночестве и поэтому заливает горе водкой. Но никто, кроме меня, этого не видит. Мое сердце болезненно сжимается. Я подбегаю к старику, осторожно помогаю ему встать на ноги. Он очень грязный, и от него так сильно воняет, но это не останавливает меня. Когда-то мне тоже помог один хороший человек, того же возраста, такой же грязный, такой же бедный. Тогда он не смог остаться равнодушным к моему горю, и разве я сейчас смогу поступить по-другому?! Старик смотрит на меня туманными глазами. Алкоголь не полностью завладел его мозгом, и он все еще кое-что понимает. Он удивляется, даже роняет пузырек. Бутылка падает и с треском разбивается о тротуар. Я улыбаюсь, сую ему все деньги, что нашлись в карманах, и быстро иду обратно. Гена выходит из машины и недовольно на меня смотрит. - Ну и что это было? – спрашивает он, скрестив руки на могучей груди. Я не отвечаю и сажусь на заднее сиденье. Через минуту машина снова трогается, взвизгнув колесами. Гена угрюмо молчит, и я молчу. Он сердится и считает, что зря потратили время. Да, для них это глупо, непонятно. Никто: ни моя мать с отцом, ни водитель, ни те прохожие – никогда бы не сделали подобного. Он же пьяница. Он же напивается вдребезги, потом нарушает порядок, всем мешая. Это же – ничтожество. Они видят лишь поверхность, но не видят суть дела. А жаль. 2. Встреча с подругами. Для меня это испытание, отлично продуманная моей мамой пытка. Каждую неделю, в одно и то же время, в одном и том же месте я должна притворяться милой модницей, которая с нетерпением ждет очередного выхода в торговый центр, чтобы прикупить парочку ненужных шмоток и посплетничать с подругами. Пока что я справляюсь с этой задачей, но с каждым разом делать это становится труднее и труднее. Я вздыхаю. Машина заезжает на парковку и останавливается в гордом одиночестве. Я медленно вылезаю из салона, со всей силой хлопнув дверцей. Гена слегка кривит губы в улыбке. - Эй, помягче давай. Я молча отворачиваюсь от него и шагаю к торговому центру. Внутри все кипит: Гена прекрасно знает о моем отношении к этим еженедельным встречам, знает да каждый раз намеренно давит на эту рану. Мне больно, а ему весело. Забавно, не правда ли? Я захожу вовнутрь. Здесь тепло и очень шумно. Кругом бродят люди, с покупками, болтая, обнявшись, обсыпая друг друга поцелуями. Я прямиком шагаю к фонтану – излюбленному месту всех сплетниц нашего города. Мои мучители – три девчонки в одинаковых розовых пальто, накинутых на белые платьишки – сидят и что-то бурно обсуждают, иногда косятся на парочку, которая рядом мило воркует. На всех мне наплевать, я, не проронив ни слова, сажусь рядом. За спиной плещется фонтан, бросая в воздух тонкие струйки воды. Они с шумом падают с высоты и разбиваются о поверхность волной брызг. Поэтому тут всегда свежо, приятно, и все это готовит меня к двухчасовому шопингу. Два часа, которые действительно тратятся зря… Как я еще осталась жива? - Ты опоздала, - сердито отчитывает меня Надя. – И что на этот раз? - Пробка, - спокойно отвечаю я. Я привыкла лгать. Не только им. Лгу родителям, учителям и даже себе. - Опять? - Опять. Ты же знаешь, какое у нас движение. Надя встает и недоверчиво на меня смотрит. Она симпатичная девочка, но слишком уж самодовольная. К тому же, наши родители – компаньоны, и это сильно испортило её. Она никого не любит, кроме себя, конечно, и денег. - Знаешь, Карин, мне иногда кажется, что ты не хочешь с нами видеться, - говорит Настя. Она глупа, но пока единственная, которая замечает истину. Наташа, как всегда, молчит. - Да брось ты. Конечно, я хочу вас видеть. Пойдемте лучше по магазинам. Мы идем по первому этажу, захотим в один магазин, потом в другой. Они болтают, пересказывают последние сплетни, спешат всё примерить. Я пытаюсь не отставать и все же чувствую усталость и грусть. Пока Надя ведает мне о каком-то Игоре, который встречается с Алией, я мысленно нахожусь в толпе прохожих и смотрю на пьяного старика, несчастного, сгорбленного неизвестным мне несчастьем. - Карина, ты меня слушаешь? – сердито говорит Надя и возвращает меня к реальности. Я вздрагиваю и осматриваюсь. Я нахожусь в обувном бутике и стою с пустой коробкой. Надя вертится у зеркала, оценивая очередные туфли. - Да-да, конечно. - Нет, так дело не пойдет. Ты вовсе нас не слушаешь. Что случилось? Я не отвечаю. Не знаю, что ответить. Правду им не расскажешь, никто из них не поймет. Если и придется, то только Насте, она, хоть и глупа, но добра, в отличие от остальных. Она, единственная на данный момент, может меня выслушать и попытается вдуматься в мои тревоги. Но это не поможет. Я не смогу рассказать даже ей, что творится у меня на душе. Это слишком больно. От ответа меня спасает музыка. Откуда-то доносится песня. Снова она, улыбаюсь я и без слов выхожу из бутика. Неподалеку собирается толпа зевак, кого-то окружает. Из самого центра доносится приятный юношеский голос. Почему-то мне он кажется смутно знакомым, как будто я уже его слышала где-то. Это было давно… Да, это было целых два года назад. Неужели это, правда, он? Я быстро иду к толпе, пробиваю себе путь локтями, толкаю непонятливых зевак. Тут передо мной появляется он. Да, это Сережа. Он совсем не изменился, только немного повзрослел. Все так же симпатичен, мил и отлично поет. Я стою как вкопанная и не могу пошевелиться. На глазах наворачиваются слезы. Он тоже меня видит и не сводит глаз. Целых два года мы с ним не виделись, это время кажется вечностью. Я опускаю глаза и замечаю раскрытый футляр, в нем лежало несколько бумажек. И всего-то за его талант! Он до сих пор таким вот образом зарабатывает на жизнь. Я быстро достаю из кошелька все свои деньги и наклоняюсь, чтобы положить их на дно, устланное жесткой тканью. Здесь хранится его любимая гитара. - Нет, - вдруг слышу я его голос. Он прекращает петь, опускает гитару и ногой захлопывает крышку. Я удивленно поднимаю брови. - Почему? Сереж, ты заслужил. - От тебя мне ничего не нужно. Сережа быстро поднимает футляр и чуть не бегом идет прочь. Я удивленно смотрю ему вслед. Что же случилось с ним? Почему он так стал относиться ко мне? Когда-то мы были друзьями, вместе пели, веселились. Хотя когда это было? Два года назад, в то время, когда я по-настоящему была счастлива. Я продолжаю стоять. Разочарованные слушатели постепенно расходятся, и вскоре я остаюсь в одиночестве и начинаю мять в кулаке деньги. Это просто бумажки, но от них идет лишь одно зло, думаю я. Мне страшно, жутко. Я ничего не понимаю. - Карина, - испуганно восклицает Настя. Ей одной стало за меня страшно, а Наде с Натой, как я и ожидала, была наплевать. Значит, мне тоже. Я молча ухожу, продолжая мять купюры. Совсем новенькие, специально выделенные для шопинга. Теперь мне они не нужны - я разжимаю кулак, они с шелестом падают на пол, а через мгновенье оказываются в чужом кошельке. Наверное, там они будут нужнее. 3. Я вхожу в квартиру, закрываю дверь, бросаю ключи на журнальный столик. Весь путь от торгового центра до дома я прошла пешком и не жалею. Ноги слегка гудят, это даже приятно. Но меня не заботит физическое состояние, я слишком потрясена поведением Сережи. Он меня ненавидит. Да-да, он меня ненавидит, я пришла к этому выводу сразу же и не понимаю, почему. Я, как во сне, иду к себе в комнату и прохожу мимо кухни. За столом сидит папа, читает свежую газету, с наслаждением потягивая горячий кофе, горький, как его жизнь, в котором совсем не чувствуется один кубик сахара. Он отдыхает – это единственное время, когда он может спокойно посидеть, сделать то, что считает нужным, без указаний моей матери. Я на секунду останавливаюсь – папа поднимает голову и чуть улыбается уголками рта. Он разучился улыбаться, а когда-то давно, когда мне было лет пять-семь, улыбку невозможно было стереть с его лица. Я закусываю губы, захожу в комнату и бросаюсь на кровать, зарываюсь в подушку, хватаю её железной хваткой. Перед глазами всплывает Сережа. Его лицо, в котором нет ни капли того сердечного тепла. Дверь открывается с тихим скрипом, и рядом со мной садится папа. Я не обращаю на него внимания, продолжаю лежать, зарывшись в подушку. - Карин, - начинает он тихим голосом. Как всегда, этот неуверенный, сомневающийся в себе тон. – Если ты из-за мамы, то… - Уходи. Не хочу слышать о ней. Папа молчит минуту, другую, неуверенно трет руки о штаны, потом без слов поднимается и уходит. Сейчас это единственное, что он может сделать для меня. Я молча благодарю его и отворачиваюсь к стенке. В голову начинают лезть воспоминания, горькие, как папин кофе, они всплывают и расходятся по моему мозгу, как круги на водной поверхности. Сначала я пытаюсь сопротивляться, но понимаю, что это бесполезно, и полностью отдаюсь прошлому. До этого дня я старалась не думать о том, что ушло. Этого не вернуть, я знаю, поэтому старалась выбросить все это из головы, скомкать и швырнуть в мусорный бак. До поры до времени я с этим справлялась, справлялась даже лучше, чем со встречами с Надей, Натой и Настей, но сегодня что-то перевернулось во мне. Наверное, это даже к лучшему. Все, что происходит с нами в жизни, все к лучшему. Хотя… бред какой-то. Разве жизнь с мамой-деспотом и отцом, не отличавшимся чувством собственного достоинства, подкаблучником, можно назвать путем к лучшей жизни? А ненависть Сережи? Я минуту лежу на кровати, переворачиваюсь на спину и смотрю в потолок. Он белый, чуть-чуть блестящий, обрамленный замысловатыми завитушками. Я вздыхаю, встаю, немного шатаясь, сажусь за стол и открываю чистую тетрадку. Передо мной лежит белый лист бумаги, расчерченный тонкими линиями. Над ним держу ручку и в задумчивости отбиваю ритм смутно знакомой песни. Что мне писать? Да хоть что, лишь бы полегчало. Я облизываю обсохшие губы – не думала, что это будет так сложно. Ладно. Это произошло два года назад. Стояла такая же осень, мрачная, дождливая и холодная. Дожди лили очень часто, лили и лили, лили и лили – это было бесконечно и нудно. Знаете, я люблю осень, люблю её увядшее очарованье: разноцветные листья, деревья, которые постепенно сбрасывают одежду и подставляют ветру уже голые ветви. Но даже для меня, любительницы всего осеннего, частые ливни были чересчур. Спасало одно пение. Сначала это было просто развлечение, которое помогало скрасить мои скучные будни и выходные, а потом, когда каким-то необыкновенным образом, напоминающим чудо, папа нашел силы высказаться маме, я пошла в вокальную студию. Это было чудесное время. Я наконец могла выбираться из дома и петь, петь свободно, не боясь помешать работающей в кабинете маме. Однако это счастливое время длилось недолго. В один переломный момент я посмела помечтать о карьере певицы и случайно проболтаться ей. Мама. Она очень сильно разозлилась, она была просто в бешенстве. Тогда я в первый раз в своей жизни поняла, каково быть её подчиненным, но никто не подозревал, что еще сложнее быть её родной дочерью. Об этом я точно не хочу вспоминать, как она на меня кричала, едко смеялась. Вообще я толком не помню того, как оказалась на улице. Кажется, я бежала. Бежала быстро, без остановки и влетела в парк. На улице шел очередной дождь, было холодно и мерзко, как у меня на душе. Всё, хватит обо мне. Забудьте об этой тринадцатилетней девчонке. Этот рассказ совсем не про нее. В тот вечер я впервые получила свой первый жизненный урок. Люди не такие, как они кажутся. Тогда мне в голову пришла мысль о несправедливости классового деления. Нашлись же такие глупые люди, которые снова разделили всех на достойных и недостойных, на богатых и бедных. Какая несусветная глупость! Мы снова пришли к той ступени эволюции, на которой твердили, что богатые – хорошие, а бедные – плохие. А это не так. Люди не такие, как они кажутся. Я рыдала, обняв себя руками, пытаясь согреться. С собой я не прихватила куртки и теперь дрожала от холода. Вдруг кто-то подсел ко мне на скамейку, и моя спина почувствовала на себе приятную тяжесть, которая стала немного согревать замерзшие конечности. Я подняла голову и увидела лицо незнакомца. Он был уже немолодой, с косматой бородой, густыми черными волосами, между прядей которых затесалась седина, и добрыми зелеными глазами. Таких милых, теплых глаз я еще нигде не видела. - Почему ты плачешь? – спросил незнакомец. Его голос был очень низкий, но в то же время отдавал мягкостью. Я приоткрыла рот от удивления. На щеках и веках застыли слезы, смешавшись с каплями жесткого дождя. Он неистово барабанил по моему лицу, приводя в чувство. Тут я осознала, что убежала, что нужно возвращаться домой, папа, наверное, сильно волнуется. Но, вспомнив маму, я вздрогнула и съежилась. - Мне… мне пожалуй пора, - проговорила я тихим голосом, точь-в-точь как папа. Медленно выкарабкалась из куртки, подбитой мехом, и встала со скамейки. Незнакомец с любопытством наблюдал за мной, внимательно следил за каждым моим движением. Я чувствовала это и пыталась никак не выдать того, что у меня на душе. Но тогда, похоже, из меня актриса была никудышная. – Пора идти домой. - Домой? – удивленно спросил старик, затем грустно улыбнулся. – Как тебя зовут? Я неуверенно ответила. - Карина… Красивое имя. И сама ты девочка симпатичная. Жаль, я уж подумал, ты из наших. - Из… из ваших? – удивление сменилось непонимание, потом испугом. Я неуверенно оглянулась по сторонам. Парк был пуст, только дождь шел по асфальтным дорожкам. – Простите, я все-таки пойду. Я повернулась и быстро пошла назад. Мне было страшно, я совсем не понимала этого странного старика. О чем он говорил? С чего взял, что я из каких-то их рядов? Я опустила голову, подставила затылок каплям, чтобы они смыли все с места и унесли прочь по канавам. - Я имел в виду людей, у которых нет дома, - услышав его голос, я почему-то остановилась. Он продолжил. – Мы одиноки, скитаемся по городу в поисках еды, случайного заработка. Мы всегда помогаем ближнему, это наше золотое правило. И поэтому, когда увидел тебя здесь, одинокую, на скамейке, всю в слезах, я… Куда ты возвращаешься? Разве это можно назвать родным домом? Я посмотрела на него. Он сидел, сжимая в руках куртку, такой могучий, как великан, но такой добрый и близкий, что я пришла в замешательство. Откуда этот человек, этот нищий, наверное, разорившийся предприниматель, знает обо мне? - Откуда вы знаете? – прошептала я. - Я чувствую, девочка, - улыбнулся старик и протянул мне куртку. Так вот я познакомилась с Папашей. Знаете ли, это прекрасный человек. Он такой добрый, честный, всегда заступается за своих друзей. Меня тянуло к нему, как к единственному любящему меня человеку, к его вагончику, который превратился в настоящий приют. Странно, правда, что меня полюбил как дочку незнакомец, нищий с Торговой улицы? Папаша жил в укромном переулке, за торговыми рядами, в вагончике. Он всегда окружен детьми и своей женой Палашей. Вообще, своих детей у них не было, зато, как родителей, их полюбили многие сироты и беспризорники. Среди них я встретила Сережу. Каждый день я заглядывала к ним. Сначала шла по торговым рядам, потом, оглянувшись по сторонам с таким озорным видом, ныряла в темный переулок, виляла по узеньким проходам и, наконец, оказывалась на просторной площадке. Там стоял вагончик, все время полный народа. Меня встречала Палаша, уже приготовив ужин. Конечно, их еда сильно отличалась от нашей, но я всегда с наслаждением управлялась с ее блюдами. Вокруг сновали ребятишки, они играли, смеялись, пока старшие зарабатывали копейку. Я рвалась помочь моим друзьям, часто таскала из дому еду, старые, ненужные игрушки – вещи, о которых мама не заботилась. В то время ей, к моему счастью, вовсе было не до меня – она занималась очередной важной сделкой. Мама не забыла моей глупой мечты, но успокоилась, увидев мое молчаливое смирение, и сделала все, чтобы я не ходила на вокал. Она запретила мне заниматься в студии, однако ей не под силу выбить из меня любовь к пению. Я продолжала петь, только не дома, а в вагончике, развлекая детвору. Однажды маленький Илюшка заболел, так неожиданно лег на кучу одеял, заменявших кровать, и не вставал. Его лицо горело, внутри всё полыхало от жара. Папаша бегал по городу в поисках денег и лекарства, мы тоже помогали, чем могли. Палаша заботливо накормила его куриным бульоном, измерила температуру старым градусником, даже наложила мокрую повязку на лоб. Но он лежал с открытыми глазами и не двигался. Я присела рядом с ним и запела колыбельную, отирая щечки, бледный лобик намоченным полотенцем. Илюшка, кажется, успокоился и медленно заснул. Я осторожно встала, отошла от его кроватки и вдруг заметила Сережу. Он наблюдал за мной из кухни, его глаза так внимательно смотрели на меня, что я слегка растерялась. - Что-то не так? – спросила я, сев напротив него. - Да нет. Почему я раньше не слышал, как ты поешь? Я смущенно покраснела. - Наверное, ты тогда бывал в городе, зарабатывал. Сережа, в отличие от меня, каждый день уходил с Папашей и бродил по улицам до самого вечера. За спиной у него всегда висела гитара – его самый верный друг и помощник. Я никогда не задумывалась, какая у него была работа, и почему-то в тот вечер все сразу поняла, и в первый раз за всё время, проведенное в вагончике, внимательнее пригляделась к нему. Как помню, у него были жгуче черные волосы, лохматые, всегда не причесанные (мама не одобрила бы такую прическу), большие светлые глаза, с прямым носом и аккуратными – как бы выразилась та же особа – аристократичными чертами лица. Если бы не его бедственное положение, дырявые джинсы и футляр за спиной, то родители бы обязательно разрешили мне с ним общаться. В тот вечер Сережа предложил к нему присоединиться – петь на улицах, в торговых центрах, так зарабатывая деньги. Он говорил, что у меня и у него получится отличный дуэт, и это, может быть, поможет с их финансовым положением. Я загорелась мыслью хоть в чем-то помочь семейству Папаши и, конечно, стала уходить на вылазки по городу. Палаша меня маскировала, чтобы ненароком никто не узнал дочку банкиров, затем мы осторожно выбирались из переулка и двигались по улицам, запевая то в одном, то в другом углу. Кажется, тогда дела пошли на лад: к моему счастью, мы приносили в вагончик раза в полтора больше денег, чем до того делал в одиночку Сережа, даже Илюшка выздоровел и снова всех радовал своей улыбкой. Папаша теми днями ходил счастливый. Я его никогда не видела таким радостным, довольным жизнью. Странно, как может человек быть довольным своим местом обитания, жизнедеятельностью в практически полной нищете? Но это так. Я собственными глазами наблюдала за его счастливой улыбкой! А раньше я думала, что такая жизнь невозможна, что она неинтересна и является больше бременем, чем даром Бога. Это с полной уверенностью утверждала моя мама, обеспеченная всем необходимым, даже больше, чем ей этого нужно, так говорит бизнес-леди, которая понятия не имеет ни о нищете, ни о голоде, ни о нуждах. Радовался Папаша, значит, радовался весь вагончик, и я присоединялась к ним. Обычно все собирались за ужином, часов в шесть вечера, садились за большой деревянный стол. Девочки помогали накрывать: стелили скатерть, расставляли столовые приборы. Палаша разливала всем в глубокие посудины горячий, снятый только что с плиты суп. Я плюхалась на жесткий стул рядом с Сережей – теперь мы с ним стали очень близкими друзьями. Например, тогда я минуты не могла просидеть без него и даже спеть без него не решалась. Как же, в таком случае, я прожила эти два года? Поверить не могу! Два года, каких-то 730 дней, назад мы с ним дружили, а теперь Серый даже в глаза мне не хочет смотреть, не то что разговаривать. Я откладываю тетрадку, откидываюсь на спинку стула. Я вдруг понимаю, что что-то упустила. Что-то произошло за эти два года или… или в тот самый момент, когда наши пути разошлись. Я закрываю глаза. Опять накатывают воспоминания: наша последняя вылазка в торговый центр. Мы с ним поем веселую песню, вокруг нас постепенно собирается большая толпа. А в этой толпе внимательно уставились на меня две пары глаз. Я вздрагиваю – это очередные компаньоны моей матери. Мне хочется тут же сорваться с места и убежать куда-нибудь подальше, но я остаюсь и допеваю до конца. В голове до сих пор не улеглись аплодисменты, потом они стихают, и я опрометью кидаюсь к выходу, лечу к вагончику. За мной спешит Сережа, он тоже испугался, хотя толком не понимал, что произошло в павильоне. Я залетаю в переулок за торговыми рядами, переодеваюсь, смываю весь грим и бегу домой. Мое сердце ожесточенно билось о грудную клетку от напряжения, от страха… Я пару минут отдыхаю перед квартирой, потом осторожно открываю дверь и захожу в прихожую… - Отстань, Влад, я сама знаю, что делать с этой девчонкой! – доносится до меня голос мамы. Я мигом стряхиваюсь, прячу записи в стол и бросаюсь на кровать. Перед моей дверью застыли два силуэта, отбрасывая едва видимые тени на разноцветное стекло. Все мое тело разом напрягается. - Слушай, Карина недавно заснула. Может, не будешь её тревожить? - Я – её мать, и… - А я – законный отец, если ты про это. В папином голосе впервые, за все время, что я себя помню, послышались возмущенные нотки. Я с любопытством приподнимаюсь на локте. Вижу за дверью темные силуэты мамы и папы. Она стоит, выпрямившись, гордо выпятив грудь. А тот силуэт, что немного нескладный, слегка вжавший шею в тело – это, безусловно, мой отец, Влад Калинин. Я вздыхаю и зарываюсь лицом в подушку от безнадежности – битва, которая обещала вот-вот разгореться, завершилась не начавшись. Папа не выстоял, это видно из его позы, из его последующих невнятных слов. Спаси меня, Боже! Бог… Еще одно, что я узнала у Папаши. Он однажды сказал мне, что всех нас сотворил Творец, наделил чувствами, разумом. Говорят, что Он и сейчас наблюдает за своими детьми и всегда помогает тем, кто заслужил Его помощь или тем, кому она действительно необходима. В таком случае, может, и мне поможет Бог? Не значит, что если мои родители отвергают его существование, то Его действительно нет и никто не смотрит на меня с высоты полета космического корабля, чтобы в скором времени протянуть Свою руку и наградить меня и папу, и Папашу, и его семью за все прожитые горести? Тут я чувствую мамину руку. Она легко касается моей головы, убирает с лица пряди за уши, поглаживает щеку. Я открываю глаза и с удивлением смотрю на неё. Когда в последний раз она ласково ко мне относилась? Неужели это та женщина, встретившая меня на пороге квартиры два года назад? Я хмурю брови и вспоминаю, как та же самая ладонь оставляет горячий след на этой же щеке, как после её прикосновения пульсирует боль. Нет, я не могу простить ей этого. Даже когда уже прошло два года. Я отворачиваюсь к стене и отключаюсь от реальности. Не хочу находиться в этой комнате, пока эта женщина сидит рядом и пытается строить из себя любящую мамочку. - Ты ушла из торгового центра, - начинает разговор мама. Я никак не реагирую, поэтому она продолжает. – Никому не сказав ни слова, детка. Так не делают взрослые девочки. Гена тебя обыскался. Я молчу и в уме перебираю время, проведенное у Папаши. Вагончик, Палаша с её ребятишками, Сережа… Сам Папаша, этот превосходный старик, который подарил мне счастливые моменты жизни. Наверное, он был прав, когда сказал, что у меня нет своего дома, родного дома, где мне тепло и комфортно. Все мы заблуждаемся в этой жизни, и я, возможно, совершила большую ошибку, оставшись в этой квартире. Может, вот там мне самое место? - Милая, ты меня слышишь? – мама продолжает говорить елейным, фальшивым голоском. Я утвердительно бурчу ей в ответ. Слышу, она вздыхает и убирает руку с моей головы. В комнате воцаряется напряженная тишина. Странно, что мама так долго молчит, обычно у нее в запасе всегда найдутся слова. Меня охватывает страх: зачем она зашла в мою комнату, с какой целью? Она всегда преследует какую-нибудь цель, всю жизнь чего-то добивается, что-то зарабатывает. Соглашусь, все её усилия не проходят зря, но этот принцип, который, наверное, больше подходит для её работы, прокрался в личную жизнь, и теперь нет нам спасения. От меня, от папы – даже из нас мама пытается выжать пользу. - Знаешь, я подумала, что хватит с тебя этих встреч, - раздается наконец её голос. Он, как гром прокатился по тихой комнате. – Довольно. Мне кажется, ты усвоила урок. Я чувствую, как по сердцу разливается боль и злость. Мама, больше не проронив ни слова, уходит из спальни, закрывает за собой дверь и легкими, еле слышными шагами, шагами хищника, крадущегося по стопам добычи, уходит в кухню. Я переворачиваюсь на спину, чувствую, как по щекам начинают бежать слезы. Одна за другой, одна за другой, оставляя за собой мокрый след. Злость меня переполняет. В тот день она впервые ударила меня. Хорошо, пусть только я буду страдать от её рук, но не близкие мне люди. Говорят, бедняки после моего уличения подверглись гонениям. Может, поэтому меня ненавидит Сережа? Я кривлюсь от боли и кидаю в дверь подушку. Хоть как-то нужно излить то, что накопилось в моей душе. Это очень опасно – держать в себе осадки. Они ядовиты и все время норовят тронуть старую рану. Лучше что-нибудь разбить, чем терпеть внутренний жар. Всё, теперь я понимаю, что так больше не может продолжаться. Я должна узнать, что случилось с Папашей, Сережей и остальными за мое отсутствие. 4. Я иду по торговым рядам. Вокруг полно народу, но люди из среднего класса, так что они не могут помешать мне выполнить то, что задумала. Здесь так тесно, громко, но мне это даже нравится. Я без оглядки и опаски виляю мимо прилавков, торговцев и покупателей и останавливаюсь перед узким входом в проулок. Вот он, тот самый момент, который я ждала около двадцати четырех часов. Скажу, это не очень легко – удержаться на месте. Я смотрю с неуверенностью в темноту и сомневаюсь, стоит ли там вагончик, а Палаша все также ли готовит свои коронные блюда? А вдруг так никого, и вправду, нет?.. Что я делаю?! Я мысленно ударяю себя и заставляю затащить тело в проход. Поворот. Еще один поворот. А я и забыла, сколько тут нужно поворачивать, чтобы попасть в конце концов к вагончику. Вот, кажется, последний. Я замираю и медленно выхожу на открытую площадку. Чувствую, как кровь приливает к голове, и четко вижу вагончик. Он тут! Все стоит на своих местах! В окнах мелькают силуэты детей, Палаши. Кажется, в хвосте мелькнула голова Сережи, украшенная жгуче черными волосами. Я смотрю на его макушку, которая никак не может остаться хоть на минуту в одном положении. Вдруг в душе что-то сломалось. Я ощущаю, как ноги отказываются держать меня, они подкашиваются, и я сажусь на корточки, прислонившись к кирпичной стене. Тут все так спокойно, тихо, гармонично. Я и забыла, что такое возможно. Непонятно, что сейчас творится в моей душе. Смятение, радость… Все сразу навалилось на мою уставшую голову, затуманило разум. Я продолжаю сидеть на корточках и тупо смотреть на окна вагончика. Кажется, у них начинается трапеза, на которую собираются абсолютно все члены семейства: от мала до велика. Тут открывается дверь, и по лестнице спускается мальчик. Я смотрю на него, мой мозг отчаянно пытается возобновить работу, и на это уходит слишком много времени. Я пытаюсь припомнить его имя, личико, ручки кажутся мне знакомыми. На миг в уме собирается единый образ, я уже начинаю вспоминать это имя, но оно тут же ускользает. Тем временем мальчик подошел ко мне и стал смотреть на меня большими круглыми глазками. - Карина? – неуверенно шепчет он. Потом улыбается и восклицает: - Карина! Я узнаю его – это же Илюшка. Тот малыш, которому я частенько пела колыбельные. Я бросаюсь вперед и прижимаю его к себе. Как он повзрослел! Где же тот малыш, который бегал за мной повсюду, как хвостик? - Карина! Идем со мной, идем! Илюшка тянет меня за собой. Я послушно поднимаюсь на ноги и иду за ним. Я еще не пришла в себя, до сих пор чувствую глубокое потрясение… Не думала, что так на меня подействует встреча с прошлым. Илюшка открывает дверь и, не отпуская моей руки, направляется в кухню. Вижу, ему не терпится рассказать всем, что я вернулась, что я снова в старом вагончике, поэтому, наверное, боится отпустить мои пальцы. Боится, что я снова уйду. Но я не смогу по-другому. - Смотрите, кто к нам пришел! – радостно кричит он на всю кухню и только тут освобождает меня. Я в растерянности останавливаюсь на пороге небольшой комнатки и осматриваюсь. За столом сидит всё семейство. Как всегда, все в сборе. Я неуверенно им улыбаюсь, прикусываю нижнюю губу. Вот за тарелками расположились малыши, одни мне знакомы, только немного подросли, других я не знаю, значит, в стае произошло пополнение. Они с любопытством на меня смотрят. Другие дети, что повзрослее и давно уже занимаются делом, переглядываются друг с другом и молча опускают глаза на пустые тарелки. Палаша замирает с блюдом в руках. Сережа, сидевший в дальнем углу, где когда-то мы с ним бок о бок обедали, вскакивает на ноги и застывает. Только не было одного человека – Папаши. - Привет, - неуверенно бормочу. Палаша ставит блюдо на центр стола, растерянно вытирает руки о фартук. На её лице написана озадаченность и грусть, что и меня сильно озадачило. Я неуверенно озираюсь, смотрю на каждого из детей, потом мои глаза останавливаются на Сереже. Он уставился на меня, сжал руки в кулаки. Потом скрещивает руки на груди и отворачивается к окну. Я тихо выдохнула - он пытается отстраниться от меня. Да уж, неприятный момент. А что я собственно ожидала? Что они бросятся ко мне с объятиями и поцелуями? Что сильно обрадуются? Возможно, ни одно из этих двух, но всё равно я не смела ожидать такого. Чувствую, как отчаяние заполняет мое сердце. Они явно не хотели моего прихода, а тут я собственной персоной… Мое мозг пронзает отвращение к самой к себе: всегда у меня так – всё наперекосяк. - Дети, уйдите, - тихо говорит Палаша. Малыши и подростки переглядываются и молча, не сказав ни слова, выходят из-за стола. Сережа остаётся на месте и не сводит с окна глаз. Палаша устало садится на стул, собирается пальцы в «замок», нервно постукивает ими по столешницы. Я провожаю недоуменным взглядом детей и, когда они скрываются в соседней комнате, перевожу глаза на женщину. Тут я замечаю, что она состарилась. Так сильно морщины избороздили её лицо, таким уставшим выглядит её тело, каким я никогда не видела. Неужели за два года можно так кардинально измениться? - Ты подросла, уже совсем не девочка, - сказала Палаша. Она смотрит не на меня, а на стол, на пустые тарелки. - Вы… вы тоже изменились, - выдавливаю я из себя. Я смотрю на состарившуюся женщину и не узнаю в ней ту прежнюю Палашу. Да что с ними произошло в конце-то концов? Потом перевожу взгляд на стол, тут в душу закрадываются смутные подозрения. На нем практически ничего нет. Стоит лишь один котелок с супом, пускавшим в воздух горячие пары, но в нем один лишь бульон и местами плавают овощи. Это не похоже на обычную трапезу. Да, семейство не из богатых, но всегда оно находило достаточно вкусное полноценное пропитание. Но сейчас… Я смотрю на стул. Тут сидит Папаша. Он всегда приходит к общей трапезе, всегда находится за дружным столом и первым опускает в тарелку ложку. Но сейчас его нет. Голова моя закружилась, к горлу подступает тошнота. Мне становится жутко страшно. - Где Папаша? – еле-еле выдавливаю из себя я. Похоже, никто из них не расслышал или… или не захотел услышать. Тогда я громко выкрикиваю: - Где Папаша, черт вас побери?! Из соседней комнаты доносится приглушенные всхлипы. Палаша наконец поднимает на меня глаза. Они поблескивают влажным блеском, руки чуть-чуть дрожат. - Он… умер, Карина. Земля уходит у меня из-под ног. Что она говорит?! Как он мог умереть?! Что за чушь, глупость…. Нет, этого никак не может быть. Чувствую, ноги меня не держат, я падаю на первый попавшийся стул и смотрю на место Папаши. Оно пусто. Оно больше никогда не будет чувствовать тяжесть под его телом, никогда он не сядет во главе этого стола, никогда не улыбнется, не потреплет кого-нибудь по голове. Отчаяние, бездонное отчаяние засело у меня в груди. По щекам скатились две слезы. - Зачем ты пришла? – раздался голос Сережи. Я поднимаю на него глаза. Он стоит ко мне лицом, все также скрестив руки. И вправду, зачем я сюда пришла? - Я… - открываю рот, но понимаю, что не могу произнести больше ни слова. - Два года ты сюда не приходила. Целых два года ты даже не соизволила узнать, что с нами произошло. Живы или мертвы хотя бы! - Сережа, - предостерегающе проговаривает Палаша. - Нет, я не буду молчать, Палаша, - повышает голос он. – Почему, пусть она ответит. Разве она не знает, что мы пережили? Как нас гоняли из одного конца города в другой, когда… когда… Его лицо скривилось. Я вижу его боль, и эта боль отчетливо звенит в моем сердце. Я понимаю, что следует за этим «когда». Смерть Папаши. Значит, он умер сразу после моего уличения… Слезы беспрерывно стекают из глаз по щекам, и ничто не может их остановить. Я вцепляюсь в легкое синее пальтишко, комкаю мягкую, приятную на ощупь ткань, запрокидываю голову, словно хочу увидеть чистое небо, а в нем разглядеть Бога и спросить у него: за что именно он? - Отвечай! – кричит Сережа и ударяет кулаком по стене. Он тоже плачет. Плачет и Палаша. За дверью плачут все дети. - Я… я сделала, как он просил, - шепчу я, глотая слезы. – Он приходил ко мне, сказал, чтобы я никогда больше не возвращалась. Никогда, понимаете? На миг воцаряется молчание. Все смотрят на меня, но я никого не вижу, вижу только бедного Папашу. Что же с ним произошло? Что послужило причиной его смерти? А вдруг… вдруг я во всем виновата? - Ты, - начал тихо Сережа, - ты видела его? Он умер в тот самый день, когда тебя застукали. Знаешь, где его нашли? В том парке, где вы познакомились. Сидел на скамейке под дождем!.. Значит, из-за тебя он умер?! Так что ли получается? Я поднимаю на него глаза. Кровь шумит в голове, боль душит меня. Папаша умер в тот самый вечер… Все внутри сжимается и выворачивается наизнанку. - Не говори глупостей, Сереж, - встревает Палаша. – Она вовсе не виновата. Нельзя её винить в смерти, этим распоряжается лишь Бог. Ему решать: жить человеку или нет. Все. Давайте оставим эту тему. Что бы ни произошло в прошлом, она все равно дорогой гость в нашем доме. Вспомни, вы же были друзьями! Палаша встает, что-то начинает искать в ящиках. Я смотрю на Сережу, он смотрит на меня. Я читаю его злость, его недоверие – он не верит мне, считает, что я виновна в смерти Папаши. Я дрожу, в глубину души зарывается тоска. Я всегда думала, что это чувство, вызывающее лишь неудобство, а на самом деле оно жжется, сверлит где-то в грудной клетке дырку. Я опускаю глаза. Палаша возвращается к столу и ставит еще одну тарелку с ложкой. - Надеюсь, ты присоединишься к нам? – спросила она и чуть улыбнулась. Да, время её потрепало, но её глаза не разучились улыбаться и радоваться даже мелочам. Я снова смотрю на Сережу. Он явно не хочет, чтобы я дольше оставалась под одной с ним крышей. Но молчит. Не знаю, почему, но он садится за стол и разливает по тарелкам еще теплый суп. Из соседней комнаты выглянули малыши, а подростки осмелились выйти и сесть за стол. Я осматриваю каждого из них и вдруг чувствую себя жутко одинокой. Без Папаши теперь это место не мило моему сердцу. Палаша совсем уже развеселилась, посадила двух малышек на коленки. Они смущенно посмотрели в мою сторону и уткнулись в тарелки. Мое присутствие все-таки их не смутило, они с жадностью набрасываются на еду. Палаша, поглаживая одну из них, вдруг спросила: - Может, нам что-нибудь споешь? Я вздрагиваю. Вздрагивает и Сережа. Он смотрит на меня, его брови сходятся на переносице. Интересно, что это его так заинтересовало? Однако я не имею сил в этом разбираться, меня тошнит от отвращения к самой себе, весь мир мне становится чужим и скучным. Какие тут песни, когда Папаша умер из-за меня? - Я больше не пою, - выдавила из себя я. Смотрю прямо в лицо Сережи – на нем недоумение и… грусть, жалость и еще куча всего непонятного, однако только не злость. Странно, но я не хочу вникать, отворачиваюсь и ухожу, чтобы больше никогда сюда не вернуться. 5. Я сижу на кровати и впиваюсь глазами в потолок. На улице потемнело. С мрачного осеннего неба беспрерывно льет дождь. Он начался прямо в тот самый момент, когда я покинула вагончик. Я шла, ощущая, как по щекам и шее катятся капли, промокла насквозь, но не замечала. Я двигалась словно во сне. И сейчас нахожусь в том же состоянии. Дождь хлещет по окну, в него стучится ветер, барабанят по стеклу ветки высокого дерева. Я смотрю на стену и вздрагиваю. На ней дрожали чьи-то длинные, с пальцами, напоминающими крючки, руки. Через минуту понимаю, что это просто ветки, с их сучками и редкими разноцветными листочками. Снова отворачиваюсь и гляжу в потолок. Так проходит время. То я сижу, то снова ложусь на спину и созерцаю потолок. На ум мне приходит, как же сильно я ненавижу эту комнату. Здесь все напоминает мне больницу, а замысловатые ставни и замки на окнах – тюрьму. Из головы не выходит Папаша. Он умер. Его больше нет. Он умер. Его больше нет. Всё это раз пятьдесят я прокручиваю про себя и повторяю снова и снова. Мне жутко жаль, я чувствую себя ничтожеством. Затем, как-то незаметно для самой себя я переключаюсь на Сережу. Сначала в ушах звучит его обвинение, потом перед глазами застывает его лицо – то выражение, которое проступило на нем, услышав о том, что я больше не пою, без тени ненависти. Этого никогда уже не забуду… Дома я попыталась даже выдать пару звуков, но ничего не получилось. Значит, это абсолютная правда, я не солгала. Я больше не пою. Но почему? Внутри что-то сломалось, того стержня, который поддерживал меня все эти два года, его не стало. Вот просто не стало. Всё исчезло, растворилось в бесконечном потоке дождя и слез. Я снова сижу на кровати, откинувшись на холодную стену. Тени на противоположной стороне увеличились, стали темнее и еще жутче. Я смотрю на «лапу», рассматриваю её «пальцы», когда дверь в мою комнату открывается. Свет из коридора попадает сюда и бьет по глазам. Я отворачиваюсь и перевожу взгляд на окно. Кажется, зашла мама, но меня это не особо интересует. - Карина, - слышится её звонкий голос. – Мы с отцом едем на прием. Она смотрит на меня, выжидает моей реакции. С моей стороны её совсем нет, это плохо. Лучше бы я что-нибудь промычала, чем молчала, мама не любит, когда её игнорируют. Вот и сейчас недовольная, она подошла к моему столу и взяла что-то в руки. Тишина. Она молчит… Её молчание – это скверный знак. Я поворачиваю голову и смотрю на неё сквозь полуопущенные ресницы. Мама читает мои записи о вагончике. Проклятье… - Что это, Карина? – спрашивает она. Что мне ответить? Я не знаю, не нахожу слов, поэтому просто молчу. – Что это, я тебя спрашиваю! Она смотрит на меня злыми глазами. В них светится упрек, ненависть. Да уж, такая никудышная дочь, во всем расстраивающая мать. - Ты снова туда ходила? Зачем, Карина? Я же русским языком сказала, чтобы ты туда не приближалась. И он, этот старик, сказал тебе то же самое. Так в чем же дело?! Я сказала, что в этот вечер она была очень красивой? На ней идеально сидит желтое, такого мягкого оттенка, платье. Длинные каштановые волосы собраны в изящную кубышку, лишь две пряди выбились из общего ряда и свисают вниз. Так продумано стилистом, и это всегда придавало ей больше женственности и очарования. Сегодня важный день – она с отцом подписывает крупную сделку, поэтому сейчас моя мама должна произвести просто колоссальное впечатление. У неё всегда всё делается с размахом, с особыми спецэффектами. Вот сейчас она так изящно рвет мою тетрадку на мелкие кусочки. - Я для тебя делаю все. Хочу, чтобы из тебя хоть кто-то вышел нормальный. Но чем ты отплачиваешь мне? Разве так должна вести себя образцовая дочь?! Я не отрываюсь от остатков моей тетрадки, в которой хранилась часть моей повести, моих воспоминаний. От них осталась лишь кучка мелких кусочков, изорванных руками моей матери. Почему-то эта мысль меня забавляет. Я улыбаюсь: кажется, я сошла с ума. - Что? Ты улыбаешься? – вскрикивает мама и со всей злостью швыряет в меня кусочки. Они с тихим шелестом начинают кружиться вокруг, некоторые даже ударяют в моё лицо и медленно падают на мои руки и скрещенные ноги. Я закрываю глаза. К ним подступают непрошеные слезы. Теперь мое веселье отступает, и на его место приходит боль. - Эльза, что ты делаешь?! – где-то рядом восклицает папа. Я открываю глаза и смотрю на родителей. Они вцепляются друг в друга, папа тащит её прочь от моей кровати, мама же безжалостно бьет его по рукам и лицу. Я не могу дольше смотреть на это и отворачиваюсь. Скоро звуки борьбы переходят в кухню и стихают за прикрытой дверью. Сижу. До меня доносятся приглушенные крики родителей. Они что-то кричат друг другу, но не понимаю ни слова. Я встаю с кровати, натягиваю плюшевую кофту, открываю окно. В комнату врывается холодный ветер, обрамленный каплями дождя, и ударяет в лицо. Наверное, хочет остановить меня, отговорить, но ни он, ни ветер, ни молнии, с ревом разрезающие пополам небесный свод, не смогли бы это сделать. Я решила, значит, выполню. Я не привыкла отказываться от своего слова. Поэтому переползаю через подоконник, встаю на пожарную лестницу и спускаюсь вниз. Плюшевая кофта совсем не помогает задержать тепло, сразу же насквозь промокает. Я иду по улицам. Кругом никого нет, как будто кто-то специально подстроил всё для такого случая. Ночь спустилась на наш город на черных крыльях, просочилась в каждый уголок. От неё никуда не деться, не спрятаться. Шоссе пусто. Только ливень бьет по асфальту, да изредка проскользнет редкая машина. Я иду, не боясь, что меня заметят. Этот участок дороги всегда не пользовался популярностью и сегодня не собирался делать для меня исключение. Говорят, это не доброе место: здесь часто обрываются жизни. Умирают все по-разному: кто попадает в автокатастрофу, кто бросается в мутную реку, отравленную отходами. Вои и это проклятое место. Я медленно цепляюсь за поручни и осторожно смотрю вниз. Там плещется бурная река, со всех сторон выныривают потерянные башмаки или пакеты. Даже до меня доходит резкая вонь разложения и гниения. Да уж, смерть не будет из достойных. Я нагибаюсь и хочу уже переброситься через перила, как вдруг раздается голос: - Когда его не стало, я тоже хотел умереть. Я вздрагиваю и отскакиваю от поручней, поворачиваюсь назад. За моей спиной, на проезжей части, стоит Сережа. На нем черная куртка, капюшон натянут до самых бровей, по которому беспрерывно стекает влага. Он смотрит на меня добрыми, понимающими глазами. От его взгляда по моей коже пробегаются мурашки. Я смущаюсь и не знаю, что сказать. Еще сегодня утром этот парень ненавидел меня, а уже вечером жалеет. - Зачем ты здесь? – тихо спрашиваю я. Сережа пожал плечами. - Я испугался. У тебя было такое бледное лицо… Я же знаю, каково это, когда теряешь самого близкого человека, без которого жизнь – не жизнь, а так, просто существование. Два года назад вот на этом самом же месте я чуть не совершил ошибку. И тебя прошу подумать об этом. Свет от фонарного столба едва-едва освещает его лицо, но даже в темноте хорошо видны его большие, завораживающе глубокие глаза. Сейчас они кажутся мне бездонными, такими красивыми. И почему мы замечаем такие мелочи лишь в последний момент?! Дождь катится по моему лицу. В глазах неприятно защипало. - Прости, но у меня всё по-другому, - эти слова я произношу еле слышно, но они разносятся по улице, как раскат грома. - Папаша бы не одобрил, если ты погибнешь из-за него. - Сереж, он был единственным человеком, которому я была нужна! Но теперь, когда его нет… - Ложь! – кричит он. – А как же мы: Палаша, дети? Твои родители, в конце-то концов. Хоть их пожалей. Меня охватывает ярость. В сердце снова вонзается острая игла, которая пронзает его насквозь. Как он может говорить о родителях, если знает, как они ко мне относятся? Сережа же все знает о моей жизни! - Не говори мне о них! – шепчу я. Чувствую, голос уже мне не повинуется. Он делает шаг вперед. - Карина, ты не права, - медленно говорит мне Сережа и делает еще один шаг ко мне. Я отступаю к краю моста. - Не походи ко мне. Уходи, Сереж. Сережа грустно качает головой. Дождь капает ему на лицо и печально скатывается по щекам. Он протягивает ко мне руку. - Не нужно, Карина. Слезы катятся из моих глаз беспрерывным потоком. Мне очень грустно, но я понимаю, что не могу по-другому. Я не могу отказаться от своей затеи, чтобы снова оказаться в одном доме, под одной крышей, со своими родителями, чтобы снова выслушивать их ссоры, начинающиеся на пустом месте, чтобы вновь и вновь видеть грустное лицо папы, одинокого, сидящего в гробовой тишине за кухонным столом, чтобы вновь и вновь ощущать одиночество. Я не смогу. Я смотрю на протянутую руку, разглядываю какую-то долю секунду его пальцы. Они длинные, пальцы виртуоза, бегающие уверенно и ловко по струнам гитары. Я начинаю медленно отступать, постепенно ускоряюсь. Я хочу убежать от Сережи, хочу, чтобы сейчас его не было рядом со мной, и вдруг чувствую, как падаю вниз. Это произошло незаметно, я просто внезапно почувствовала, что лечу. Хотя лечу вниз, а не вверх, как хотелось бы. Я падаю спиной, хорошо, что не вижу этой мутной воды, даже практически не чувствую смердящей вони, вижу только испуганное лицо Сережи, маячащее высоко надо мной. Он остался со мной до конца, я не чувствую боли, просто закрываю глаза и забываюсь. Смерть… Она ожидает каждого из нас в конце нашего пути. На что это похоже? Не могу передать словами. Я не понимаю, что происходит со мной. Сначала бездонная пустота окружает меня, а потом откуда-то издалека появляется давнее воспоминание. В нашем городе, в бедных кварталах, часто происходят разные передряги между гражданами и полицией. Обычно они начинаются, как и в нашей семье, на пустом месте. Если блюстителю порядка что-нибудь не понравилось в твоем поведении, то он сделает все, чтобы от тебя избавиться. Тогда произошла страшная перестрелка. Полицейские стреляли в беззащитных людей, попрятавшихся за прилавками, за стойками, за кассами. Никто не был убит, не считая ребенка. Шальная пуля настигла его внезапно, он повалился навзничь и медленно умирал. Рядом с ним сидела его мать. Она прижала сына к себе, рыдала над ним, гладила его мягкие пушистые волосы и приговаривала. Говорила много, не останавливаясь до тех пор, пока мальчишка не заснул навсегда. Рассказывала, что ждет его там, впереди, что он попадет в прекрасное место, где не существует боль, где всегда царствуют радость и счастье. Интересно, а что ожидает грешников? Воспоминание прошло. На его место пришла снова темнота, и вдруг где-то далеко загорелся свет. Он был очень слабым, тусклым, но таким чистым и прозрачным. Свет манит меня, я тянусь к нему, и вдруг в этот самый момент слышу голос. Сережа. Свет становится сильнее и ярче и начинает меня ослеплять. Я пытаюсь заслониться от него. Чувствую, как что-то стискивает мою грудную клетку. Кислород убывает, мне его жутко не хватает, я медленно задыхаюсь. Казалось бы, вот он, конец. Но потом идет мощный толчок. Меня как будто что-то выталкивает из воды на поверхность, я чувствую облегчение и медленно открываю глаза. Это дается мне с большим трудом, веки становятся тяжелыми, не хотят размыкаться. Я делаю колоссальное усилие и концентрирую взгляд. Надо мной темное, ночное небо, с которого падает тяжелый дождь. Вокруг темно и скверно пахнет. Тут я понимаю, что лежу на берегу реки, одежда моя промокла и прилипла к телу. Чьи-то холодные руки прикасаются к моему лицу и осторожно смахивают намокшую прядь. - Карина, - шепчет его голос. Голос Сережи. Я смотрю на него. Лицо мокрое, одежда тоже вся промокла, значит, он прыгнул за мной. Он спас меня и вытащил на берег… - Зачем? – только и вырывается у меня. Губы еле шевелятся, голос охрип от холода. Сережа слегка улыбается и проводит пальцами по моей щеке. - Потому что ты мне нужна. Однажды я уже потерял тебя и не хочу терять тебя снова. Он наклоняется ближе к моему лицу и обдает меня теплым дыханием. Его губы нежно соприкасаются с моими, по моему телу пробегается тепло. Такого я еще никогда не чувствовала и вдруг сейчас, лежа на свалке, понимаю, как за эти два года очерствела моя душа. Моё сердце переполнилось тяжелыми мыслями, переживаниями, и вот теперь я наконец живу! Каждой клеточкой тела чувствую, как Сережа заключает меня в объятия и держит так крепко, словно боится потерять, как дождь льет и смывает с меня все невзгоды. Впервые мне становится так легко! Я не знаю, что будет с нами впереди. Сейчас Сережа держит меня в своих могучих руках. Я чувствую огромную слабость и прижимаюсь к его груди и про себя думаю, что Бог и впрямь существует. Он не сидит высоко в небе, а находится у нас в сердце, наблюдает за нашими жизнями, посылает разные испытания, чтобы направить нас по правильному руслу. Он дает ровно столько, сколько мы сможем выдержать, и никогда не станет заваливать нас, как требовательный учитель нерадивого ученика. Он всегда дает шанс на попытку начать всё с чистого листа. Теперь я это поняла и надеюсь, у меня всё получилось и сейчас Он и Папаша радуются за нас и улыбаются счастливой улыбкой.