Канун

Уэнсдей редко видела сны, а если что-то и приходило незваным гостем в ее темную макушку, так это сладострастные кошмары, заставляющие трепетать ее сердце, или успевшие стать ненавистными видения. Но сегодня все было иначе. Она сидела перед пишущей машинкой, монотонно стуча по массивным клавишам и наблюдая, как вырисовываются на старом пергаменте буквы. Она описывала нового героя своего романа, который, кажется, должен перевернуть жизнь главной героини с ног на голову. Он сломает все, что она так долго строила, он сожжет все мосты и выстроит на пепелище новый мир. Он несомненно важный герой. Она проснулась, резко распахнув глаза, и тут же села за печатную машинку. Энид что-то раздраженно пробормотала, накрываясь одеялом с головой, и вновь уснула. Кажется, еще только светало. Уэнсдей забарабанила по клавишам, пытаясь вспомнить его образ, — все до мельчайших деталей. Блеск его глаз, пористость его волос, острота его скул — важно было все. Не упустить ни одной мелочи, ведь даже то, как он дышит, до опьянения важно. «Ксавьер Торп был высоким, худым и складным. Его волосы цвета кофе с молоком ниспадали на острые плечи, руки почти всегда были скрещены на широкой груди. О его скулы можно было порезаться — только дотронься, и всем своим видом он показывал, что с ним не стоит играть. Но Вайпер не была бы собой, если бы не попробовала сломать его на части своей колкостью и искренним желанием уничтожать. Такой она была. Никто и ничто не сможет ее изменить. Во всяком случае, она была в этом уверена. А свет зеленых глаз Ксавьера кричал об обратном, ведь при первом же взгляде на нее он понял — их свяжет сама судьба». — Уэнсдей, до Нового года осталось всего десять дней, а я еще не успела купить всем подарки! Пойдешь со мной по магазинам? — бесконечный поток мыслей прервала Энид, которая шумно поднялась с постели и стала примерять тысячу разноцветных тряпок, которые заставили Аддамс зажмуриться от передозировки цвета. Сбилась. И забыла его лицо и предназначение. Уэнсдей нехотя поднялась со стула, молясь, чтобы этой ночью ей вновь приснился ее новый герой. А день тянулся неспешно, словно весь мир издевался над бедной писательницей, которая измывалась внутри от зудящего чувства безысходности. Жадность к клацанью печатной машинки, жадность к приключениям Вайпер де ла Муэрте, жадность к острым скулам Ксавьера Торпа. Уэнсдей выпила двойную дозу снотворного, когда вечер только-только опустился на стены академии, и с легкой улыбкой, которая так редко появлялась на ее лице, провалилась в пучину сна. «Он был художником, носил разноцветные футболки и заплетал длинные волосы в высокий хвост, из которого постоянно норовили выбраться маленькие пряди. Руки его вечно были перепачканы в темной краске, которой он, как Вайпер потом узнала, ее рисовал. Стоило ему лишь раз увидеть ее лицо — он уже никогда не сможет забыть его, рисуя вновь и вновь, рисуя на огромном холсте или скомканной салфетке, рисуя, стоя в мастерской или сидя в вагоне метро. Ксавьер Торп был безнадежным романтиком, и это свергнуло его в пучину бесконечной тьмы. Но перед этим он успел забрать Вайпер с собой». Она писала и писала, пропустив, кажется, важный факультатив. Но сейчас не было ничего важнее, чем то, как Ксавьер Торп переворачивает с ног на голову жизнь Вайпер, как перекраивает, словно хирург мягкие ткани, все ее убеждения и представления о жизни. Он улыбается часто и искренне, а на щеках его то и дело появляются глубокие детские ямочки. Он заставляет Вайпер улыбаться, хоть та ненавидит это. А Вайпер ломает его снова и снова, разбивает на части каждым сказанным словом, отвергает, сжигает портреты со своим изображением, обвиняет в том, чего он не делал. Он всегда будет на ее стороне, он привязан к ней тысячей канатов, и это его проклятие. Он ненавидит ее до боли в груди. И до той же боли в груди ее любит. Нет, он вовсе не нормис. Но он слишком нормальный для изгоев и слишком ненормальный для нормисов. Он везде чужой, всегда им был и будет. Это убивает, отравляет и заставляет его полосовать себя. Ксавьер Торп больше не носит разноцветные футболки. Он заменил их на джемперы с длинным рукавом, говоря остальным, что примеряет новый стиль. Он врет во имя спасения и чужих улыбок. Он все еще рисует Вайпер каждый божий день, и пусть она вновь сожжет все его шедевры. На следующий день Уэнсдей просыпается раньше, чем обычно. Восемь дней до Нового года. Должно быть, Энид в восторге, ведь каждый ее день начинается с радостных визгов о том, как чудесно она проведет этот праздник. А все, что хочет Уэнсдей, — это кофе. Она медленно спускается на первый этаж в одной пижаме, входит на общую кухню и ставит турку на огонь. Здесь пахнет кофе, подмечает она. Неужели кто-то уже встал в такую рань? — Здесь хватит на две кружки, — голос холодный и резкий, словно концентрат соляной кислоты. — Я уже заварил. Она поспешно обернулась, находя в темном углу источник звука. Он сидел, склонив голову, и пил кофе из треснувшей кружки. А она распахнула глаза, не понимая, как такое может быть. Это он, осознает Уэнсдей, тот самый новый герой. Он стал явью, и, кажется, можно рукой до него дотронуться, — никуда не исчезнет, потому что живее всех живых. Смотрит на нее, морщится краешком рта, так криво и нездорово, словно ему больно даже дышать. Но Уэнсдей знает — он такой, потому что таким она его создала. Сломленный, израненный, но не утративший способности любить эту жизнь. — Что ты… — формулировать мысли крайне тяжело, когда перед тобой сидит выдуманный тобой герой романа. Может, все-таки следовало походить на психотерапию? — Что ты здесь делаешь? — Пришел сказать, что мне не нравится твой сюжет, — он поднялся со скрипучего стула и направился к раковине. Помыл за собой кружку и поставил ее на полку. Руки в черной краске, а за длинным рукавом серого свитера показались свежие порезы. — Мне больно от того, что ты со мной делаешь. — Это моя книга. Я могу писать в ней все, что мне хочется. Как ты вообще здесь оказался? — она перешла в нападение, понимая, что воображение играет с ней злую шутку. — Даже не пытайся, у меня к этому уже иммунитет, — Ксавьер покачал головой, и тонкие пряди выбились из наспех завязанного хвоста. — Вайпер делает мне больно одним лишь своим существованием. Она хочет делать мне больно, Уэнсдей. Ей это до безумия нравится. А я пытаюсь показать ей, что ее мир не должен ограничиваться подозрениями, сарказмом и превозношением собственных успехов. Она заносчивая, упрямая и далеко не всегда права. Она отказывается от помощи, в которой нуждается, и просит о помощи, когда должна справляться сама. Она доверяет не тем людям и обвиняет не тех людей, — Ксавьер оперся руками о кухонную тумбу и не закрывал рот ни на секунду, понимая, что Уэнсдей нельзя дать вставить ни слова. — Она ломает меня на части. Она сжигает мои картины. Она меня сжигает. Взгляд его стал умоляющим и горьким, да таким, что Уэнсдей на языке это почувствовала. — Ты ведь про себя пишешь, верно? — а это уже зря, подумала писательница. Он лезет совсем не в свое дело. — Это очевидно с первых строк. Это не о Вайпер, это о тебе. Ксавьер вдруг улыбнулся самыми уголками рта и склонил голову набок. А взгляд его был таким понимающим и теплым. Уэнсдей не описывала его таким, но весь его образ казался почему-то правильным и родным. — Я пришел не ради себя. Не чтобы просить тебя перестать портить мне жизнь в романе. Я ради других пришел, — он сделал шаг вперед, и Уэнсдей отстранилась. — Не будь Вайпер. Не ломай то, что другие годами строили, — он взглянул на настенные часы и нахмурился. — Мне пора. Нужно написать еще несколько картин до Нового года. И сказать Вайпер, что я люблю ее. С наступающим, Уэнсдей Аддамс. Звук будильника прогремел на всю комнату, и Уэнсдей вскочила с постели. Энид снова сердито забормотала, пряча голову под подушку, а Вещь недовольно прыгнул на будильник и выключил его. Голова кружилась от переизбытка мыслей. Записать, нужно все срочно записать, пока она помнит. Его голос, его руки, его скулы и выбившиеся пряди. Не упустить ни одной детали. — Брось свою книгу, потом напишешь, — Энид подошла к соседке через час, а та все строчила, не в силах оторваться. Сейчас Ксавьер признается Вайпер в своих чувствах, и мосты сожгутся, обязательно сожгутся, ведь назад, к ее прошлой жизни, к ее прошлым убеждениям и взглядам пути уже не будет, потому что он все сломал без возможности починить. Сломал своими картинами, своим бархатным голосом, своими острыми скулами. Все сломал, обрушил на нее, не пряча теперь руки. На, посмотри, что ты наделала, и осознание этого теперь навсегда с тобой. — Слышишь, Уэнсдей? Сегодня важное событие! — Энид назойливо жужжала над ухом, словно муха, которую так и хочется прибить. — До Нового года еще неделя, — не отрывая взгляда от зарождающегося под ее пальцами текста, произнесла девушка. — Да нет же, не это. Сегодня приезжает новый ученик. Точнее, он уже учился здесь, но уезжал на несколько месяцев в Европу, а теперь вернулся. Кажется, он приедет с минуты на минуту! — Энид произнесла последние слова особенно громко, уставившись в телефон и прочитав пришедшее от подруги сообщение. — Пойдем же посмотрим! Я давно не видела его. Вдруг он сильно изменился? Интересно, у него появилась девушка там, в Европе? Надо срочно написать об этом в моем блоге! — она трещала без умолку, и Уэнсдей захотелось взять все свои рукописи и приземлить их на голову Синклер. — Пойдем, только быстро и при условии, что потом ты от меня отстанешь, — процедила сквозь зубы она, поспешно шагая за соседкой. Они спустились в холл, где ждали еще несколько учеников. Наверно, его друзья, промелькнуло в голове Уэнсдей, и она перевела взгляд на распахивающуюся дверь. Он вошел медленно, озираясь по сторонам и замечая встречающих одноклассников, которые тут же бросились его обнимать. Он улыбался широко, и ямочки на его щеках были совсем детскими. Такими, какими Уэнсдей их и описывала. — Как, говоришь, его зовут? — медленно произнесла она, наклонившись к Энид. — Ксавьер Торп! Теперь они друг на друга посмотрели. Он продолжал улыбаться, и взгляд его был понимающим и теплым. Руки его даже сейчас были перепачканы краской. Ксавьер еще носит футболки. И Уэнсдей отчетливо осознала — она не допустит, чтобы их заменили кофты с рукавом.