« Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем
не вымолишь
отдых. »
Тело деревенского мальчишки — действительно мягкое, округло нежное, совсем словно неповинное. Кожа, туго приникшая к плоти, небывало сияющая, будто краплёная лунным светом. Она в действительности не человечески бела, со свежести розова так, что это похоже на какую-то магию, которую Володю не научили различать и узнавать. Что с этим чудом делать, как с этой магией обращаться, как за ней ухаживать и просто с ней быть — его опять не научили; возможно, если бы всё-таки научили, он бы сумел отыскать противоядие и хоть как-то ей противостоять, но "если бы" не существует, точнее не имеет право существовать и в голове просто - пусто. Кровоток несет совсем сумасшедшее, но теплое восхищение. В груди теснит шибче обычного возбуждения, щекочется, щемит настолько, что хочется окунуться в прибрежные воды Нивы. Сопротивляться этому решительно невозможно, ведь тот хрупкий в долю секунду момент упущен. Колдовство уже плотной хваткой вцепилось в душу и исцелиться уже не получится. Никак. Хотя Володя пробует, игнорируя все свои же убеждения: упираясь рогами да копытами барана, что тянут за веревку в кровавые стены рая. Отталкивает. Язвит. Обижает, убивая солнечную улыбку на юношеском личике. Все пробует-пробует, когда в конце не погибает сам. Перерождая собственные взгляды, вкушая уже с легкостью - сопротивляться он вовсе и не желает. Не желает об это смазливое личико тесать грубые кулаки. Желает лишь мягко преподать, да целовать эти щеки, утыкаться в лоб, не смея про губы и подумать. У нового взгляда мужские руки — пусть чуть меньше Володиных — они изящны, светлы, с толикой шершавости. Пальцы длинные словно впитавшие музыку, костяшки с мозолями облизанные с драк по кровь. Круглые, спрятанные в щеках скулы. Фигура изнеженного болезненного, деревенского юноши из семьи, обеспеченной настолько, чтобы не вынуждать мальчонку-сына работать. И... Володя совершенно точно призирал бы не столько дитё за непотребство, сколько родителей за избалованное чадо, но отвращение это нечестно. Оно глупо, и сам он это понимает. Позвольте, что если бы его - деревенского ребенка - не пожалев сил бросили на поля, да мясной рынок — сам Володя, скорее всего, никогда бы не услыхал, не повстречал и не увидел Сережу, не услышал его заливистого хохота, не уловил абсолютного бреда в уже, как час начавшимся монологе, не прочитал беспечных стихов, и не увидел бы этих подземным озером переливающейся за осенними облаками влажных зрачков. Воспитание Есененского рода, что не делай он презирает, но ему же он благодарен, он счастлив, за то каким это же воспитание сделало кудрявого, тепло улыбающегося Сережу. Ночами, дождавшись, когда юноша на нём или рядом с ним безмятежно и крепко уснет, растеряв былую хмурость жилистой громадины, Володя притискивает, утягивает все это тело к своей груди. Ведь для себя не важно и то, что бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою. Ночами хочется звон, свой же, промозглый, спрятать в этот любимый запах, тепло. И он прячет, так что ни один ангел ни один бог не сумел бы отыскать. Проводит робко, теми с сухой грубоватой кожей ладонями, что так и потряхивает по телу такому чуждому, но такому родному. Под шумом плавятся лбом стекло ненастоящего перерастая в что-то уже совершенно иное. Володя очерчивает изгибы поясницы, лопаток, боков... Будут ли чувства, или их вовсе нет? А если любовь то какая — большая или крошечная? Откуда большая у тела такого: должно быть, маленький, смирный любёночек. Володя своим же настолько целомудренным, глупеньким мыслям корчит губы свои же, и сдавленно слишком тихо, что бы назвать "есть" усмехается. Вновь и вновь, уткнувшись осени своей в макушку, ждет. Внимает. Смакуя тот момент, что позволил просто вот так вот полежать. Думается, это бредит малярия? Смешно. Пусть переродился, отнюдь, он никак не имеет возможности избавиться от этой гнусной жажды. Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется! Он ждал его пять долгих лет, он искал себя пять долгих лет. И теперь. Мужское тело в руках — мягкое. А на душе столь радостно. Радостно так, что сердце, душу, чресла и голову обдает приливной волной: сама по себе мысль, что это тело так рядом. Оно наверняка создавалось Богами исключительно для заботы, для ласк, для любви, не для крови революций, сигарет и алкоголя. Не для длинного тернистого пути очередных выпавших испытаний. Да. Точно так. Есенин - слаб, не совсем здоров. Его давно уж съело зависимостью от звания: хулиганье Пануша! Но ведь он все еще он — где-то неприкрыто детский, где-то неприлично вожделенный, яркий, хитрый, с очерченными вороньем глазами и персиковыми округлостями внизу... « Прекратите! » — корит себя, мужчина теряясь в жгучести на лице. Какой Есенин? — совсем не такой ведь: он безалаберный, самоотверженный, гордый. А еще... Еще легкомысленный без причины и надобности храбрящийся. Он такой, чтобы одной случайной фразой отобрать у Володи всякую надежду на место в его жизни. Но даже так Володя все равно его ...любит. Вернее ли что он на нём помешан? Для него другая болезнь. Володя им болел. Болел от боли. Сережа из-за своего ли характера потешался над ним и не раз. Делал всё сам, своими белокурыми руками. Заигрывал там и здесь, раздавал направо и налево цветы, комплименты, приставал и клеился к женщинам. Спал с ними. Женился, бросал и остывал. И хоть сердце гордо-городской глыбины билось для него, отрицать режущего ножом факта он не мог: жизнь Сережи для него окутана мраком. Он не знал, чем тот жил, чем дышал по-настоящему. О чем думал, кого хотел. Это вызывало в Маяковском, уже как в собаке, непроглядную дремучую грусть с обидой танцующей вальсом. Ха! Значит — опять темно и понуро. Так. Володя возвращается, возьмет, слезами окапав, несет, как дворняга, которая в конуру тащит перееханную поездом лапу. Из забытее едва ли током не окрапывает. Сережа тяжело и мерно дышал ему в шею, задевал теплой влажностью приоткрытых губ, смачивал слюной и языком. ...Ведь правда, в его руках по прежнему это мягкое тело. Сопит, с наслаждением жмется руками к груди в локтях те согнув. Рокочет недовольно - холодно в комнате. Нервно дергает длинной, вполне остывшей ногой зарывается под одеяло, меж ног Володиных протискиваясь правой. Проделав все, теперь довольно вздыхает, заразив колкостью мороза и Володю вздрогнувшего и вновь воспламененного. Тото же! Возродивши вот так плачущем и оплакивающем сердце звезды опять обезглавили неизвестное в полной мере желание защищать, оберегать, заботиться, никуда от себя ни отпускать, ни позволять снова сбиться с дороги, снова ошибиться, снова самого себя потерять. Если еще назад с минуту Володя, раздражается настолько, как готов взвыть, то сейчас резко чувствует, как успокаивается. Как расслабляются его плечи, как отпускает пронзившая глаза темнота, как с новой силой вливается в легкие покинувший было, совсем незаметно, воздух. Потому что мальчишка рядом, несносный возлюбленный мальчишка. От так близко притесняющегося Сережи пахнет радеющей, отмирающей в молодости осенью. Ее березами и, киноварь рассыпано, морем листьев. Беспомощностью, невинной небесной растерянностью, что с каждым днем, с каждой секундой всё сильнее и сильнее пьянили, захватывали разум и дух, будоражили воображение. К громоздкой обвалене теперь фигура прижимающуюся по ночам, любит, а он бережет. Ценить, верить, делить - старается делиться не только местом в романе, но и обмоченной бренностью, захваченной выхлопными парами, душой. Мальчишеское тело оглаживают, будто убеждаются. Сминают ладонями, что должно быть странно, однако так трепетно и нежно. Наверняка потому это боле похоже на убаюкивание одного и душевную стерильность другого.