***
Пауль сумел прилететь только двадцать второго. Наврал жене, что менеджер срочно собирает их поговорить о новом альбоме, и тут же рванул в аэропорт покупать билет. Почему-то не хотелось говорить все как есть. Может, он боялся, что жена покрутит пальцем у виска и чего доброго не согласится отпустить его. А может, просто хотел сохранить истинную причину в тайне, как нечто сокровенное и болезненно личное. Как следствие, он был ужасно зол на Флаке за все это вранье на пустом месте и за подпорченный отпуск. Но не приехать не мог. Канарские острова и Берлин — небо и земля. Точнее, рай и ад, тем более в межсезонье. Пауль не любил осень, особенно промозглый ноябрь, и, кажется, теперь невзлюбил его еще больше. В тонком пальто, с дорожной сумкой на коленях, он дрожал на заднем сидении такси, проникаясь ненавистью к серым слякотным улицам и безликим зданиям. К тому моменту, как такси подъехало к дому, заморосил дождь. Оскальзываясь и шлепая по лужам в брендовых тонких кроссовках, Пауль бросился к родной двери. Ключи не спешили находиться, за шиворотом пальто стремительно накапливалась противная влага. Когда он наконец ввалился домой, вся шея уже была мокрая, как и светло-серые джинсы, заляпанные грязью до колен. Ну, здравствуй, любимый город, черт бы тебя побрал.***
Флаке прикатил с утра пораньше, по уши закутанный в шарф и с сигаретой в зубах. Белый вытянутый «Мерседес» всегда напоминал Паулю катафалк, о чем он порой не очень тактично шутил. Флаке же было плевать на нелестные сравнения, главное, что машина, как он утверждал, была надежная и вместительная. Для красоты и экзотики он фанатично собирал раритетные авто. Пропустив мимо ушей злобное ворчание невыспавшегося и уже продрогшего Пауля, Флаке нажал на педаль газа и вырулил со двора. На улицах сонного Берлина было совсем мало машин. Конечно, думал Пауль, в полседьмого нормальные люди только просыпаются, а некоторые счастливчики и вовсе могут позволить себе поспать еще целых тридцать минут! В районе Александрплатц обычно все забито машинами, но в такой ранний час почти никого. Они безболезненно миновали Карл-Либкнехтштрассе и свернули на Мемхардтштрассе. Флаке ехал не торопясь, и монотонная езда начинала убаюкивать. Несмотря на свою усталость, засыпать Пауль не хотел: он ненавидел спать в транспорте. Десятилетия кочевой жизни в гастрольных автобусах разных мастей медленно, но верно выработали стойкую антипатию ко сну «на колесах». Флаке то и дело дымил сигаретой и методично попадал в красную волну светофоров. Когда уже, наверное, пятый раз за десять минут Лоренц плавно остановил машину, Пауль не выдержал. — Нельзя побыстрее ехать? Мы так скоро все пробки соберем. Даром, что выехали ни свет, ни заря. — Подморозило, — односложно ответил Флаке и выкинул окурок на дорогу, — скользко очень, а у меня шины летние. На это Паулю было нечего ответить, довод железный, но совершенно не примиряющий с ситуацией. Оставшуюся часть Роза-Люксембургштрассе они проехали молча, а когда повернули на, так называемую, главную транспортную ось Берлина, разговаривать и вовсе расхотелось: здесь начиналась Шёнхаузер-аллее и здесь же когда-то начиналась настоящая жизнь Пауля. Флаке будто специально стал ехать еще медленнее, чтобы дать Паулю разглядеть во всех подробностях дом номер пять, бывший когда-то давно их творческим пристанищем. От прежнего вида ничего не осталось. На первом этаже — закусочные, на фасаде выше — скупой декор из лепнины. Никаких граффити в подворотне слева, никакого строительного мусора, бывало наваленного прямо посреди дороги. Справа пристроилось серое бетонное здание, которого раньше и в помине не было, как не было и нарядной полоски брусчатки, красной лентой змеившейся вдоль тротуара. Шёнхаузер-алее сейчас — прилизанная торговая улица с бутиками, винтажными магазинчиками и просто запредельным количеством кафе и забегаловок на один квадратный метр. Шёнхаузер-аллее раньше — это обшарпанные дома, припаркованные как попало трабанты… Это кнайпе, вечеринки и бесконечные друзья, у которых можно было затеряться до утра. Та улица — это свобода и яркость каждого дня, несмотря на серость и невзрачность зданий. Это молодость и искренний порыв души, квинтэссенция счастливой беззаботной жизни. Сейчас — это вечная суета богемного района и культурного пространства, рай для искушенного туриста, ищущего что-то аутентично-берлинское. Пауль и раньше проезжал здесь, но всегда голова его была забита личными делами или делами группы, обрывками музыкальных фраз или сырыми текстами песен. Он никогда особо не смотрел по сторонам, смотрел только вперед, покорно выстаивал минуты в пробке и с легкостью трогался с места, когда машины перед ним начинали двигаться. Но все это время Пауль будто бы не осознавал, на какой улице он терял драгоценные минуты или мчался, стараясь успеть везде и сразу. Теперь же, с подачи Флаке, он осознавал все, воспринимал каждую деталь через призму прошлого и, кажется, даже видел себя бредущего вдоль Шёнхаузер на очередную попойку, с нечесаными вихрами на голове и гитарой в самодельном брезентовом чехле. И если Флаке преследовал цель, пусть и ненадолго, заразить его остальгией, то у него это получилось. Флаке тихо вздохнул, смотря в зеркало заднего вида на удаляющийся дом номер пять, будто провожал его взглядом. Скоро его совсем не стало видно и машина заметно ускорилась. Странная магия места начала потихоньку отпускать Пауля, память перестала тасовать перед мысленным взором картинки из прошлого, то нечеткие, то ясные. К тому моменту, как они выехали на автобан А10, Пауль все-таки задремал, прислонившись головой к стеклу.***
Выходить из машины не хотелось, хотя после полуторачасового беспокойного сна у него затекла вся правая сторона тела. Флаке вышел размять ноги, покурить и купить кофе в придорожном Макдональдсе. Паулю же было лень совершать какие-либо телодвижения. Он приоткрыл окно, впуская в душный салон студеный поздне-ноябрьский воздух и начал тыкать в новомодный GPS-навигатор Флаке. Ехать до Штральзунда оставалось около двух часов, но это без пробок. Пока они ехали по А11 уже успели немного застрять, что и говорить теперь, когда на часах пятнадцать минут десятого — самый час пик. Осознание того, что ему предстоит еще очень долго, скрючившись, трястись в этом «катафалке», заставило Пауля поспешно покинуть опостылевшее пассажирское сидение. Так поспешно, что он чуть не сшиб дверью незаметно подошедшего Флаке. Два стаканчика кофе в руках Кристиана опасно накренились. — Пауль, вечно ты… — вместо того, чтобы закончить мысль, Флаке лишь выругался и протянул Паулю стаканчик. Тот принюхался: из-под пластиковой крышки тянуло дешёвской робустой. — М-м-м, кофе из Макдака. — Извини, Старбакса по дороге не оказалось. — Один хрен, — Пауль шумно отхлебнул сомнительный кофе: на вкус предсказуемо мерзко, зато согревает. Привалившись к машине, они молча пили кофе, наблюдая, как толстая и наглая ворона требушила мощным клювом макдональдский пакет, оставленный кем-то на скамейке. Пауль вызвался прогуляться до мусорки, пока Флаке, не вынимая изо рта сигарету, натирал запотевшие очки о край шарфа. Ворона к этому моменту выудила крупный неаппетитный кусок бургера и с жадностью заглотила целиком. А потом сорвалась с места, довольно каркая. — Ну и нам, пожалуй, пора, — Флаке, наконец, водрузил очки на нос и щелчком отправил окурок на асфальт. Пауль поцокал языком. — Ты, я смотрю, не за чистоту в родной стране. — Ай, — Флаке махнул рукой, — какой же я панк, если не могу мусорить где хочу. — Ну да, ну да, — Пауль забрался поскорей в полуостывшую машину, невесело думая, что панки из них последнее время какие-то вялые, вот только Флаке и держится.***
Делать в дороге было решительно нечего. Паулю оставалось только ерзать время от времени, чтобы найти относительно удобное положение, и смотреть в окно на проплывающие мимо колоссы ветряков. Можно было, конечно, поговорить, благо вопросов в голове роилось предостаточно. Например, почему именно сейчас? Почему не год назад или не через пять лет? Зачем вообще туда ехать и когда Флаке наконец сменит свой ужасный одеколон? Последний вопрос был явно лишним в этой логической цепочке, но не менее насущным, по мнению Пауля. Он совершенно не переваривал эту гремучую, резко пахнущую смесь, залитую в ядовито-зеленый, допотопного вида флакон. Возможно, домашние Флаке тоже его не переваривали, но Пауль сомневался, что тот стал бы прислушиваться к их мольбам и начал бы опрыскивать себя чем-то менее токсичным. Если дело касалось каких-то важных для Лоренца вещей, он был на редкость толстокож и консервативен. Странно, но говорить ему почему-то совсем не хотелось: язык не поворачивался что-то спрашивать, а рот не открывался. Оставались только размытый пейзаж за подернутым морозцем окном и собственные запутанные мысли. Слева любитель нетривиального парфюма упрямо вертел колесиком магнитолы — видимо, ничего хорошего ему не попадалось. Паулю же, охваченному тягостной скукой, было все равно, что слушать. Новости? Пусть будут новости. Поп-музыка? Да, пожалуйста, может, хоть дорога станет не такой монотонной под очередной легкомысленный хит. В итоге Флаке сдался на какой-то неведомой радиостанции, где, судя по голосу, престарелый астматик надсадно рассказывал о важности увеличения объемов выращивания кормовых культур в рамках экономического развития Германии. Это было слишком для нежных ушей Пауля, поэтому он, не говоря ни слова, одним точным тычком оборвал хриплый бубнеж занудного диктора. — Лоренц, я, конечно, все понимаю: клавишник великого и ужасного Rammstein со всеми вытекающими, но до такого извращения даже Тилль бы не докатился! Флаке фыркнул, но, все-таки не сдержавшись, рассмеялся. За стеклами очков в роговой оправе блеснули слезы. Он отсмеялся, но глаза продолжали быть подозрительно влажными. Кажется, с годами Флаке становился все более сентиментальным, а его непрошибаемый панковский пофигизм, который Пауль всегда воспринимал как должное, трещал по швам под натиском участившихся ностальгических припадков. Может, это старость дышала им в спину, путалась в ногах, заставляя сбиваться с уверенного ритма жизни и нервно оглядываться на уже проторенную колею. А когда часто оглядываешься на прошлое, потихоньку начинаешь сомневаться и в будущем… Нет, Пауля в это болото не затянешь. Свои сорок три воспринимались не более чем цифрой в паспорте, данностью бытия. Внутри же по-прежнему горел вертлявый огонек молодости, а шило из задницы так никуда и не делось. Наверное, налицо была разница характеров: Флаке порой и в двадцать лет вел себя как брюзгливый дед, чем, впрочем, дополнял оптимистичную натуру Пауля. Странная, должно быть, из них выходила парочка. То-то в Алешиной эклектичной и довольно-таки специфичной картине мира им без труда нашлось теплое местечко. Пауль вдруг сообразил, что был еще один, пусть и поздно прибившийся к их тертой временем своре, но чем-то приглянувшийся Алеше. Скорее всего, своим невинным обликом и сговорчивостью, но точно не техничной игрой. — Интересно, почему ты Шнайдера с собой не потащил? — в голосе Пауля отчетливо сквозило недовольство. Вечно со Шнайдера как с гуся вода. — Наверное, потому, что ты вспомнил о нем только спустя половину пути? — Флаке пожал плечами, однако, увидев насупленные брови Пауля, добавил. — Три года против десяти — такой ответ тебя устроит? — Не бог весть что, — хмыкнул Пауль, — но да ладно. Просто ты Шнайдера любишь больше, чем меня. — Я вас всех ненавижу в равной степени, но тебя все-таки чуть больше. — Флаке с улыбкой снова потянулся за сигаретой. Пауль, коротко хохотнув, услужливо ему прикурил. Сразу вспомнилось, как Флаке в гневном запале выкрикнул нечто подобное, когда Пауль сделал ему какое-то незначительное замечание. Запись третьего альбома шла тяжело, нервы у всех были на пределе: одно неверное слово, и хрупкое перемирие в группе разлеталось на куски. Пауль тогда всерьез думал, что они распадутся: нельзя быть вместе, когда из всех чувств остались только взаимные претензии. Но ненависть в один момент схлынула, а созидательная сила творчества примирила их с недостатками друг друга. Вместе с Rammstein им было по пути. А вот вместе с Feeling B, оказалось, нет. Самоизгнание из рая — именно на такой формулировке настаивал Флаке. Раем, конечно, был Feeling B, самоизгнанием — их добровольный уход из группы в полную неизвестность. У Feeling B все было на мази: связи, авторитет, популярность… Только с деньгами, как всегда, было туго. Алеша как истинный панк и независимый художник презирал всё материальное. Подкопим, подзаймем, перебьемся — легко отмахивался он от насущных проблем и отрывисто смеялся. Флаке такая политика, кажется, устраивала. Он безропотно таскался за Ромпе, куда бы того ни заносило, с радостью вписывался в любую авантюру и, в общем-то, был от Алеши без ума. Пауль тоже был без ума, но со временем этот щенячий восторг начал сходить на нет. Ему было ясно: они все застряли в детстве. Увязли в нем, как в любимом болоте, и сами не хотели спасаться. Даже когда привычный мир сотрясли перемены и всё вокруг буквально кричало об обновлении, они продолжали жить прошлым и делать вид, что, в сущности, ничего не поменялось. Только вот изменилось все и, самое главное, сам Пауль. Хромающей на обе ноги старушки-ГДР в одночасье не стало, перспективы вырисовывались туманные, так что вчерашним детям нужно было срочно взрослеть и браться за дело. Пауль больше не хотел быть ребенком, шутка ли — он сам стал отцом. Он больше не желал плыть по течению, быть безвольной щепкой, сдавшейся на милость бурному потоку; не хотел оставаться песчинкой, вечно кружимой ураганом по имени Алеша Ромпе в пестром хаосе дней. Что он хотел, так это стать частью чего-то большего и самому лепить свою судьбу. — … двадцать минут, — прорвалось откуда-то слева. — А? Что? — Пауль встрепенулся, возвращаясь в реальность. — Двадцать минут, говорю, до Штральзунда осталось. Уже меньше. — Флаке рывком перестроился в правый ряд и начал съезжать с автобана А20, по которому они проделали основную часть пути. — Даже нигде не застряли. Удивительно, — без энтузиазма отметил Пауль. Чем ближе они были к конечной цели, тем больше Паулю хотелось повернуть назад. — Боги автобана нам благоволят! — Флаке же, наоборот, пребывал в бодром расположении духа. Всю оставшуюся дорогу до Штральзунда он призрачно улыбался, нервно сжимая тонкие пальцы на руле, и даже ни разу не закурил.***
В порту дул стылый ветер и приносил с собой смутно знакомые запахи: копченой рыбы, морской соли, водорослей. Пауль шмыгнул носом и, натянув шапку до самых бровей, плотнее запахнул пальто. После нагретого салона морской воздух неприятно обжигал лицо и все норовил добраться до разгоряченной кожи. Не хватало еще простыть и слечь потом с температурой — такого он Флаке точно не простит. Маленькие лодочки послушно покачивались на беспокойных балтийских волнах. Воды пролива были серые и ужасно холодные на вид, что никак не совпадало с его воспоминаниями. Тогда порт был грязным и запущенным, паром до острова — старым и не вызывающим доверия, зато солнце почти никогда не пряталось за тучи и весело блестело на сине-бирюзовых волнах. Ах да, в воспоминаниях всегда было лето, сообразил Пауль. Поэтому сейчас, в ноябре, все казалось таким непривычным и чужим. Да и лет прошло с тех пор столько, что страшно представить. Они никогда не бывали на острове — Пауль упрямо избегал называть его даже в мыслях, — поздней осенью или зимой. Редко приезжали в конце мая, еще реже — задерживались на пару недель в сентябре, когда природа, изнывавшая от долгих месяцев жары, только начинала отходить от летнего зноя. У Алеши на острове был дом, точнее, это был дом его родителей, но они не жили там все время, насколько помнил Пауль. В дом этот Алеша никого из группы никогда не приглашал, поэтому вариантов для ночлега оставалось не так уж много: или ночевать в «Клаузнере» и платить за крышу над головой, или, как настоящим дикарям, спать под звездами, при этом совершенно бесплатно. Конечно, они выбирали последнее! — Сандвича с ветчиной не было, только с курицей или с тунцом, — справа от Пауля материализовалась долговязая фигура. — Я взял нам два с курицей и еще кофе. Нормальный кофе. — Надеюсь, билетов на паром тоже не было, — буркнул Пауль, забирая у Флаке свой сегодняшний обед. — Конечно, были, — бодро возразил тот, — кому посреди рабочего дня и в ноябре нужно плыть на пляжный курорт? — Только тебе, — огрызнулся Пауль. Неотвратимость встречи с прошлым нервировала его до дрожи в пальцах. Какая же все-таки это была дурацкая затея, как вообще у Флаке получилось уговорить его?! — И тебе тоже. Я знаю, — Пауль даже поперхнулся куском курицы, услышав такое заявление. Неколебимая уверенность Флаке удивляла и раздражала. — Надо поторопиться: паром отходит через пятнадцать минут. Пауль стоически промолчал и шумно хлебнул горячий кофе, обжигая нёбо. С остатком сандвича тоже произошел конфуз: соус коварным образом вытек, заляпал пальцы и попал на рукав пальто. Пауль с ненавистью посмотрел на Флаке, меланхолично дожевывающего бутерброд, будто на том всецело лежала вина за собственную неуклюжесть. Не говоря ни слова, он рванул в туалет, намереваясь, как бы невзначай, задержаться там вплоть до отбытия парома. Однако нагло отсидеться не получилось. Пятно соуса легко отмылось, не осталось даже и следа, а на исписанной стене туалетной кабинки на глаза попалась фраза «Reise, Reise». Форменное издевательство. Пауль, тихо выругавшись, поспешил к пристани.***
Море волнуется раз. Пауль застыл, вцепившись замерзшими пальцами в ограждение верхней палубы. Ничто на свете не заставит его отцепиться от ледяных перекладин — если он пошевелится, его точно вырвет. Странно, но раньше он никогда не страдал от морской болезни, ни единого раза за столько лет мотаний на остров и обратно. Даже когда они накачивались шнапсом или дешевым портвейном, чтобы скоротать время в дороге и сойти на берег уже в нужной кондиции, ему не становилось так муторно. Как справляться с монотонной качкой и собственным организмом, Пауль не знал. Главное, думал он, — не смотреть на воду. Ни при каких обстоятельствах не смотреть на чертову воду. Мутить переставало, только когда он не отрывал глаз от горизонта, а через какое-то время — от растянутой полоски земли, приближающейся быстро и неумолимо. — Уже видно остров… — Флаке участливо коснулся плеча Пауля. — Ты как? Может, сядешь внутри? Здесь холодно. — Сидя только хуже, — сквозь зубы процедил Пауль. На закрытой палубе ему было тепло и комфортно, но ненадолго. Как только паром толчками начал движение из гавани, Пауль почувствовал дискомфорт, уже через пять минут сменившийся полноценным ощущением тошноты. Пришлось выйти наружу, в сырой холод Балтики и остаться там, слушая, как ее воды с издевательским задором плещутся о борта. Море волнуется два, море волнуется три, Пауль Ландерс на месте — замри! Вот он и стоял, замерший, как истукан. Флаке рядом тяжело вздохнул, будто собираясь с духом, и зашевелился. Пауль из любопытства скосил глаза в сторону Лоренца, нечаянно мазнув взглядом по морской глади. В животе тут же что-то предостерегающе булькнуло, откликаясь на зов волн. Флаке меж тем успел размотать шарф и вытянуть его из нутра объемной куртки. — Ты чего? — Пауль снова приклеился взглядом к острову, неотвратимо надвигавшемуся на них, словно античный рок. — Закоченел весь, поди, — Флаке заботливо намотал на шею Пауля шарф, пахнущий сигаретами и этим его гадким парфюмом. — Да не нужно… — Пауль ошарашенно смолк, когда Флаке вдруг принялся отцеплять его руки от перил, чтобы потом надеть на них свои перчатки. Со стороны их вполне можно было спутать с семейной парочкой, почему-то отправившейся в свадебный круиз в преддверии зимы. Паулю, в общем-то, было плевать, что о них подумают, просто лишнего внимания не хотелось. Им как-то всю дорогу везло сохранять инкогнито, было бы хорошо, чтобы везение и дальше их не покидало. Флаке, кстати, оказался прав, сомневаясь, что на пароме будет много народу. Пассажиров набралось от силы с десяток, и все они, как путные, расселись в тепле, под боком обогревателей. Мерзнуть на открытой всем ветрам палубе, наслаждаясь видом, — таких дураков не нашлось. Они с Флаке — особый случай. — Скоро приплывем. Флаке встал за спиной, будто бы своей тощей фигурой мог заслонить от промозглого ветра. Хотя Паулю и правда стало чуточку теплей. Злость на Флаке, конечно, никуда не делась, но затаилась до тех пор, пока постепенно растущая в размерах полоска суши наконец не вытеснила собой море за пределы его мыслей.***
«Хиддензее». Избегать этого слова больше не было смысла. Оно было повсюду: в ритмичном плеске волн, в порывах окрепшего ветра, чаячьем крике, стуке собственного взволнованного сердца. «Хид-ден-зе-е, Хид-ден-зе-е», — заполошно билось оно и болезненно сжималось при виде знакомых пейзажей. Маленькая пристань крошечного Клостера молчаливо пустовала и словно бы дремала в ожидании кого-то. Может, она ждала их? Ждала преданно каждое лето, даже когда смысла в том уже не было. Должно быть, она помнила, как они сотрясали все вокруг смехом и шумной суетой, как легко нарушали степенное спокойствие этих заповедных мест, неся с собой веселый хаос и любовь. Старые домики с камышовой крышей, которые так приглянулись потомственному берлинцу Флаке в их первый приезд; высокие сосны и ярко-желтый ракитник; мощеные дорожки, убегающие в разные стороны: одна, прямая и самая короткая, к пляжу, другая — через пестрые холмы к одинокому маяку… Все было таким же, разве что летние краски сменились осенними: отжившая свое трава на полях рыжела, постепенно покрываясь серебристой сединой первых заморозков, а ракитник больше не цвел. Если им с Флаке очень хотелось к морю, искупаться после целого дня дороги в раскаленном солнцем фургоне, они со всех ног неслись по Вайссер вег, пропуская мимо ушей недовольное бурчание Алеши и Кристофа, тягающих тяжелую аппаратуру. Бежали наперегонки под соснами, затем знакомой тропинкой продирались через кусты, на ходу стягивая влажную от пота одежду, и бросали ее на песок перед самой кромкой воды. Жадные волны холодно лизали голые пятки, свежий ветер врывался в разгоряченные от бега легкие, целовал их в пышущие жаром щеки и опрокидывал в гостеприимные объятия Балтики. Пауль вспомнил это так живо, что даже зажмурился, как от солнечных бликов на воде, слепящих глаза. Но чернота сомкнутых век быстро остудила его пыл и вернула в промозглое сейчас. Флаке тупил, иначе не скажешь, у стенда с картой города. Снова замотанный в шарф, снова с сигаретой во рту, только какой-то совсем растерянный. Будто вдруг сам начал сомневаться в своей затее и опасался ворошить прошлое. На такого Флаке было очень сложно сердиться. Хотелось похлопать его по спине, приободрить парой теплых слов, может, даже крепко обнять. Но Пауль из принципа не стал бы облегчать ему жизнь. Нет уж, пусть пожинает эмоциональные плоды своей авантюры. Вот они здесь — проделали весь этот путь, чтобы наконец прийти к Алеше на поклон спустя долгих семь лет. Только для чего: чтобы покаяться в своих грехах перед ним? Рассказать о том, как сожалеют? Пауль ни о чем не сожалел. Ну почти ни о чем. Но об этом он думать не хотел. Сожаление вообще редкий гость в его жизни. Пауль любил отсекать сомнения и жалость сразу же, словно бритвой, полагая, что они мешают полноценной жизни. Не жаловал он и излишние самокопания: всегда есть риск докопаться до чего-то ненужного, старательно забытого между пыльных страниц прошлого. — Ну мы пойдем или будем стоять тут до ночи? — не выдержал Пауль. Флаке встрепенулся и оторвался от карты. — Извини, я… «Засомневался», — злорадно подумал Пауль. — …задумался, как нам лучше пройти. Пойдем прямо по Хафен вег. Пауль только закатил глаза вслед удаляющейся долговязой фигуре. Скрывать свои чувства Флаке совсем не умел. Побеленное здание церкви показалось из-за поворота внезапно. Пауль уже было подумал, что для такого малюсенького городка они идут непозволительно долго, как, словно в ответ его мыслям, поверх облысевших деревьев мелькнула оранжевая крыша с деревянным крестом. Кладбище начиналось перед самой церковью, огибало ее и продолжалось где-то сзади. Надгробия, возвышающиеся над поредевшей лужайкой, выглядели старыми, прямиком из позапрошлого века, поэтому Пауль, не всматриваясь в надписи, уверенно двинулся по насыпной дорожке к церкви. — Я внутрь не пойду, — тут же категорично заявил Флаке. — Как будто тебя кто-то туда тащит, — Пауль знал об этом заскоке друга. Когда-то давно тот играл в христианской блюз-группе и, пресытившись церковными интерьерами за время многочисленных гастролей, зарекся когда-либо переступать порог кирх. — Вон там тропинка сбоку — к ней и идем. Несмотря на то, что кладбище было маленьким, под стать городку, могилу Алеши они искали долго. Приходилось останавливаться у каждого участка и заглядывать через низкие голые кустики, вчитываясь в надписи на надгробиях. Нужное никак не находилось, и они брели запутанными тропинками дальше, все больше погружаясь в предвечную тишину — моря и обыденного городского шума здесь почти не было слышно. Занятие это было унылое. Может, кто-то и находил успокоение в том, чтобы смотреть на памятные обелиски и размышлять о вечном, но только не Пауль. Сам он, к своему стыду, редко навещал своих почивших родственников и совсем не понимал тех романтичных натур, любивших прошвырнуться по городским кладбищам-паркам ради какой-то там мрачной эстетики. Уж ему-то, родившемуся и выросшему в разрухе восточно-берлинских окраин, мрачной эстетики хватило с лихвой. Спасибо, не надо. Алеша, думал Пауль, наверное, знатно развлекается, заставляя их ходить кругами в поисках своего последнего пристанища. Он любил эти игры в «горячо-холодно» или «в какой руке». Так Флаке однажды битый час искал свой новенький Casio — подарок от вдруг расщедрившегося Ромпе — по всему дому номер пять. В итоге совершенно случайно нашел его на крыше их жилого фургона, когда выглядывал из окна чердака, чтобы послать его, ржущего вместе с Алешей, на хер. Пауль против воли улыбнулся этому воспоминанию, но стоило ему бросить взгляд под ноги, как улыбка медленно сошла с его губ. «Горячо», — будто бы прошелестело совсем рядом. Пауль дернулся и огляделся: Флаке стоял поодаль, внимательно рассматривая высокий замшелый камень с черным крестом. Шепот из прошлого ему, конечно, послышался. — Флаке, — коротко позвал Пауль, не отрывая взгляда от гладкого полукруглого камешка у своих ног. — Да у них тут целое семейное захоронение, — робко пошутил подошедший Флаке. Слева стоял камень с именами родителей Алеши — Роберт и Элизабет Ромпе умерли друг за другом: сначала она, через год он. Пауль не помнил, чтобы Алеша от горя рвал на себе волосы, он просто исчез ненадолго, а вернувшись, только сказал, что умерла мать. Год спустя это повторилось. Справа, между тоненькими сосенками, стоял другой, более старый камень с загадочным именем Луиза Ромпе, которая родилась аж в девятнадцатом веке. Ни о какой Луизе Алеша никогда не упоминал, как и о Сергее, который, судя по надписи, умер в младенчестве, не прожив и года. Может, это даже был его младший брат? Пауль вдруг понял, что они ничего, ровным счетом ничего не знали об Алешиной семье и родственных связях. Да и Алеша сам особо не распространялся о своей жизни вне группы. Feeling B и была его жизнью, остальное всегда оставалось где-то за скобками. Гладко-отесанный камень, утопленный в промерзшую ноябрьскую землю, с лаконичной надписью Aljoscha и годами жизни — все, что осталось от некогда живого и неугомонного Ромпе. Имя и дата — только напоминание, ничего лишнего, ведь тем, кто был с ним знаком, большего и не нужно. Его образ — слишком яркий, чтобы истереться из памяти даже через десяток лет. Его смех — слишком заразительный, чтобы не поддаться ему и не засмеяться, вторя эху воспоминаний. Они молчали, стоя над могилой своего старшего товарища. Пауль отстраненно думал, что Алешу продолжали помнить: рядом с надгробием стояла лампадка, подсохшие, но явно недавно оставленные хризантемы в пластмассовом стаканчике, а еще маленький игрушечный кораблик с полосатыми парусами. Кто оставлял эти знаки внимания? Кто расчищал камешек от палой листвы каждую осень — работники кладбища? Фанаты? Еще оставшиеся в живых друзья? Паулю стало неловко и даже чуть-чуть совестливо, что это никогда не были они с Флаке. Он от бессилия сжал повлажневшие ладони в кулаки — избавиться от этих непривычных чувств почему-то не получалось. — Надо было цветы, что ли, принести, — деланно небрежно сказал Пауль, хотя сердце в груди тяжело билось, а к горлу подступал предательский ком. Флаке, присевший на корточки и бездумно водивший ладонью по холоду гранита, поднял на него взгляд. Вопреки ожиданиям Пауля, Флаке не лил слезы, просто смотрел грустно и пронзительно куда-то сквозь, казалось, затерявшись в собственных мыслях. — Ага, надо было, — бесцветно произнес он и продолжил неосознанно водить пальцами по бороздкам имени. Пауль нервно сцепил руки за спиной, стараясь дышать ровно, полной грудью. Уже начинало темнеть и становилось все холоднее. Хотелось поскорее уйти отсюда, забыть, выкинуть из головы собственную неловкость и мокрые глаза — совсем не из-за порывистого осеннего ветра. Никто из них не произнес никакой речи, не сказал прощальных слов, они будто оцепенели, переполненные воспоминаниями, которых было много, оглушительно много. Воспоминания плескались в голове: хорошие и плохие, грустные и веселые, желанные и постыдные, яркие и полузабытые. Но они остались немы, словно рыбы, скользящие от светлой поверхности прочь в черную толщу забвения.***
— Ну и куда ты меня тащишь-то? — Пауль еле поспевал за прущим напролом Флаке, которому словно вживили моторчик в одно место. — Пойдем-пойдем, — только подгонял его Флаке, — а то не успеем! — Что не успеем? Куда не успеем? — не унимался Пауль, старательно перебирая ногами. В какой-то миг они стремительно покинули кладбище, не сговариваясь и не оборачиваясь на могилы, оставшиеся за спиной. Однако вместо того, чтобы пойти к пристани, Флаке направился в противоположную сторону — к дороге, ведущей до маяка. Пауль было запротестовал, но Флаке с удивительной для него силой ухватил его за запястье и потянул за собой. Такой смене курса Пауль, конечно, не обрадовался: хотелось побыстрее добраться до материка и до дома, малодушно спрятаться под одеялом и ни о чем не думать. Но у Флаке на этот счет были свои планы. Клостер остался далеко позади, а они все шли, взбираясь вверх по холму. Пауль очень надеялся, что Флаке знает, куда идет. С него станется заблудиться в трех соснах, несмотря на многолетний опыт прогулок по пересеченной местности. Сам же он лишь смутно узнавал эти места: все вокруг казалось одинаково голым и тусклым, особенно в наступающих сумерках. Пауль начинал потихоньку закипать: он запыхался, устал, запутался в своих чувствах и просто задолбался. Он уже готов был зацепить Флаке за капюшон, развернуть к себе и от души наорать, но Лоренц вдруг сам остановился как вкопанный и издал полный удовлетворения вздох. — Пауль, смотри, нам туда, вниз, — Флаке махнул рукой и с восторгом в глазах обернулся на Пауля. — Как же здесь все-таки красиво! Видимо, они вышли на обзорную площадку — вершину холма, с которой действительно открывался потрясающий вид. Вниз убегали равнины, заросшие высокой па́левой с проседью травой. Кое-где равнины обрастали кустарником и деревьями, тянущимися вплоть до крутых обрывистых берегов. Пауль наконец увидел море, настоящую Балтику во всем великолепии. Бледное солнце клонилось к ее стальным водам, едва золотя морскую гладь, а рваные берега заботливо окаймляли ее, как поблекший от времени драгоценный камень. Флаке улыбнулся неожиданно широко и задорно, без тени затаенной грусти и, сверкнув враз похитревшими глазами, выдал. — Давай наперегонки! И они понеслись с гиканьем и криками, сбросив гнет лет и бремя статусности, не боясь расшибить коленки и свои внезапно подурневшие головы. Флаке выдохся первым, а Пауль, добежав до самого края песчаного обрыва, победно вскинул руки, а потом согнулся пополам, пытаясь отдышаться. Сердце ломилось наружу, в легких не хватало воздуха, но сейчас он был счастлив. По-настоящему счастлив. Здесь, на их излюбленном месте, сопротивляться болезненно-сладким уколам воспоминаний было попросту невозможно. Пока солнце медленно тонуло в море, Пауль еще мог различить вдалеке очертания низкой каменной стены у самой воды, на которой он и Алеша сушили мокрую одежду. Сами они лежали на берегу, в чем мать родила, грелись на солнышке и пугали своим первобытным видом нечаянно забредших на их территорию туристов. А вон там, в стороне, сквозь заросли неведомых растений, как сквозь настоящие балтийские джунгли, они пробирались к берегу, таща за собой инструменты и тяжеленный автомобильный аккумулятор в хлипких тележках. Это был их первый концерт на Хиддензее — громкий, хаотичный, закончившийся крупной попойкой, как, впрочем, и все их тогдашние выступления. Снова он видел себя растрепанного и довольного, терзающего гитару, орущего во всю мощь молодых легких. Флаке — смешной большеротый подросток — промахивался по клавишам, едва поспевая за сумбурным вокалом Алеши, для которого пение в ритм не существовало как данность. Их дикая музыка, от которой почти что шла кровь из ушей, как сказал однажды Шнайдер, была несуразной, любительски-нелепой и нестройной, но все же она была настоящей, идущей от самого сердца. Тогда надо было петь и играть именно так: во все горло и во всю громкость, вопреки запретам и без оглядки на правила. Пауль чувствовал, как губы сами собой растягиваются в улыбке, а внутри становится по-особенному тепло, даже вопреки порывам балтийского ветра. Он знал, что и Флаке рядом улыбается и, должно быть, вспоминает то же самое. Их первый настоящий костер на берегу, как он разгорается, когда Флаке плюет в него шнапсом, вкус нагретого солнцем дешевого пива, криво обрезанные джинсовые шорты Алеши и его растянутую черную майку, их самих — перекрикивающих друг друга, спорящих, смеющихся. Вспоминали и первые взаимные обиды, случайные знакомства, неловкий секс под брезентом палатки с первой понравившейся девчонкой. Смутные лица людей: приятелей, знакомцев, которых было так много, что вспомнить их имена не представлялось возможным даже тогда, проснувшись наутро после очередной пьянки. Среди всей этой радостной кутерьмы и круговерти звуков, образов, смыслов, особняком стоял один, позвавший их в свою пеструю жизнь, закруживший в вихре веселья и беспечности, поразивший своим неуемным задором их юные сердца. «Алеша», — мысленно позвал Пауль, закрыв глаза. Он стоит на фоне моря, похожий на пирата в своих кожаных штанах, вечной растянутой майке, со жгутом шарфа на шее. Казалось, будто он высматривает свой корабль — большой, с реющим черным флагом, а может, наоборот, совсем маленький и смешной, с несуразными полосатыми парусами. Но корабля нет (зачем он ему вообще сдался?!), тогда он оборачивается на зов Пауля, выискивает того на вершине обрыва, прикрываясь козырьком ладони от слепящих лучей, и смеется. Его смех — отрывистый, громкий и заразительный — летит далеко по́ ветру, но вскоре, ослабев, стихает, слившись с шелестом волн. Солнце село за горизонт, и образ Алеши исчез. Летний полуденный пляж растворился в ноябрьских сумерках, забрав с собой тепло и яркие краски тех далеких дней.***
— Паром отходит через пятнадцать минут! Он последний! Флаке сел на скамейку под фонарем, вытянул свои длинные ноги, педантично сложил ладони на коленях и приготовился ждать. Вид он имел удивительно умиротворенный для того, кто боится опоздать на материк. — Да, успеем мы! Я быстро, — голос Пауля, наоборот, выдавал растерянность. Пляж и Алеша, вырвавшийся из плена воспоминаний, окончательно разбередили его душу. Наверное, поэтому на обратном пути к пристани Пауль неожиданно для себя и для Флаке вдруг затормозил перед крохотным цветочным магазином. Через минуту он вышел оттуда с куцым букетиком белых маргариток, чувствуя себя полным дураком. На этот раз до могилы он добрался быстро: дорожка не капризничала и не плутала, будто Алеша ждал его возвращения. Пауль даже рассердился на себя за такие мысли. Он чуть было не повернул назад, но, бросив взгляд на по-детски глупый букетик в руках, передумал. Нервно потоптавшись на месте, он присел и положил цветы у подножия камня. На мгновение дотронулся кончиками пальцев до имени, но тут же отдернул их, будто обжегшись. В кармане штанов нашлась зажигалка. Пауль открыл лампадку и зажег оплывшую свечку — огонек тут же весело заплясал за стеклянной дверцей. Живое пламя приободрило его. — Ты знаешь, я ни о чем не сожалею, — собственный голос, разбивший окружающую тишину, звучал незнакомо. — И все же… я хочу, чтоб ты знал, есть одна вещь, которая… Пауль резко замолчал, пытаясь найти нужные слова в хаосе мыслей. В горле пересохло, он прокашлялся. — Мы поступили плохо… я поступил плохо, но так было нужно. Прости, что причинил тебе боль, об этом я сожалею. — Пауль зябко повел плечами. — Ты просто знай, я помню… тебя. Никогда не забывал. Пауль сделал шаг назад, не отводя взгляда от родного имени. Он представлял, что все эти слова говорит не камню, а самому Алеше, глядя тому прямо в глаза. — Здесь было хорошо, но мне пора, — Пауль вдруг рассмеялся, вспомнив строчку из их песни. — У нас нет времени, нам нужно дальше. Нас наверняка еще ждут новые времена.***
«Прощай! Алеша, прощай!», — шепнул он себе под нос, покидая остров надолго, может, навсегда. «Прощай, Хайко, прощай!», — различил он в шорохе балтийских волн и улыбнулся.