А если там, под сердцем, лёд,
То почему так больно жжёт?..
© Мельница, «Любовь во время зимы»
Всё снова шло не так. Не так, как он думал, не так, как планировал. Череда бесконтрольных событий сыпалась на него будто цветные осколки из разбитого калейдоскопа — неостановимо и непредсказуемо. Взрыв на Конклаве, противоестественная трещина, располосовавшая небо, полчища разъярённых демонов, хлынувших сквозь неё, утерянная Сфера, невесть как явившаяся прямиком из-за Завесы непонятная долийка, отмеченная знаком Тени — всё это было совершенно не тем, чего Солас пытался добиться. Но тем, с чем ему теперь предстояло разбираться. Исчезновение Сферы тревожило: его агенты обшарили развалины Храма Священного Праха — насколько это вообще было возможно среди снующих толпами войск, храмовников и людей Церкви, — но до сих пор так не обнаружили её. Времени ожидать более удобного момента не было: Брешь росла, в любой миг всё могло стать гораздо хуже. И единственным приемлемым решением для Соласа стало выйти открыто, назвавшись магом-отступником, и предложить свою помощь. Да, он рисковал. Но куда большим риском было бы бездействие. Солас не мог понять, почему прореха в Завесе как магнитом притягивала полчища демонов. Не понимал, как залатать её, с растущим отчаяньем осознавая, что всей его силы, всей его магии оказалось недостаточно для этого. Не понимал, почему всюду появляются новые и новые разрывы. Не понимал, что теперь делать с бессознательной долийкой, появившейся из Тени во плоти и несущей её осколок в своей ладони. Осколок его Сферы. Не физический, разумеется. Но столь непредсказуемо пульсирующий силой, что сколько бы Солас ни изучал её, сидя рядом на полу тюремной камеры, сколько бы ни пытался понять, встроить в логическую цепочку происходящего, не добился ничего, кроме ещё большей растерянности. Нет решения. Не с кем поделиться мыслями, не у кого спросить совета. Митал, его верная соратница на пути к общей цели, была слишком далеко. И даже духи — его единственные друзья — покинули его, в ужасе разбежавшись от воя Бреши, и не приходили на его зов. Тщетные попытки закрыть её проваливались одна за другой. В какой-то момент Солас даже усомнился в правильности принятого решения и хотел уйти. Сбежать из-под надзора искательницы, наивно полагающей, что в этом хаосе у неё хоть что-то под контролем. Уйти подальше от Бреши, собраться с мыслями, подумать, что делать дальше. Не лучший выбор. Но другого у него не было. Не было — до того самого мига, как он увидел её, долийку, на поле битвы у очередного разрыва в Завесе. До того самого мига, как каждым натянутым до предела нервным окончанием ощутил, как всколыхнулась Тень. Как что-то изменилось, ослепительным всполохом сверкнув под веками, оглушительным набатом ударив в мозг изнутри уверенностью: вот оно! Вот то, что нужно! Повинуясь необъяснимому наитию, Солас перехватил её запястье, направив руку в сторону разрыва. И не сумел сдержать облегчённого выдоха, когда ревущий поток энергии из её ладони иссёк разрыв, как лекарский нож иссекает края рваной раны: он нашёл решение. Нашёл тот инструмент, с помощью которого сумеет решить хотя бы одну из насущных проблем. А потом всё в очередной раз пошло не так. Потому что Энасал Лавеллан — наспех провозглашённая «Вестница Андрасте» — оказалась совершенно не такой, как он ожидал. И решительно не пожелала вписываться в роль «инструмента». Она не владела магией, но её удивительная близость к Тени просто обескураживала, не поддаваясь никаким объяснениям. Заслуга Якоря? Разумеется. Но сам Якорь — лишь метка Тени. Он — ничто без руки, которая его ведёт. Без силы духа, которая его направляет. Духа простой смертной эльфийки, физически прошедшей через Тень. Меняющей краски мира вокруг себя. Этот феномен разжигал любопытство, беспокоил и приводил в замешательство едва ли не столь же сильно, как и тот факт, что Корифей — как Солас сумел вскоре понять — не погиб при активации Сферы. Солас пытался спрашивать об этом саму Энасал, но она ничего не помнила о случившемся в Храме Священного Праха. Зато проявила неожиданную и невероятно живую заинтересованность разобраться в происходящем, принявшись расспрашивать Соласа в ответ. Приятно удивлённый её любопытством, Солас охотно делился своими мыслями. Да так и не понял, как вместо обсуждения насущных проблем он начал рассказывать ей и другое, куда более личное. Вот в один из вечеров у костра на привале она просит Соласа рассказать о его путешествиях в Тени. А вот — на востоке уже бледнеют и истаивают звёзды, знаменуя исход так быстро промелькнувшей в увлечённой беседе ночи. И ещё одной. И многих после. Она спрашивала Соласа обо всём. О древних временах, осколки воспоминаний о которых он видел в Тени, о Завесе, о духах и о демонах — без страха, без предубеждённости, лишь с искренним стремлением знать больше. Мечтательно глядя в небо, говорила, что было бы прекрасно, если бы к чудесам Тени могли бы прикоснуться не только почти исчезнувшие из этого мира маги-сновидцы. Говорила так, будто видела прошлое. Говорила так, будто знает многое. Она и в самом деле удивительно много знала для простой долийской охотницы, чья хорошенькая рыжая головка напичкана вековой ложью. Да, за год после пробуждения от сонного безвременья утенеры Солас уже успел насмотреться на нынешних долийцев. До отвращения, до тошноты. Прячущиеся по лесам, будто загнанные звери, озлобленные, кичащиеся своим наследием — лживым, лживым! — передающие из уст в уста глупые сказки о том, чего никогда не было в действительности… Даже не тени тех, кем были элвен прежде — лишь пыль, оседающая на следах былого величия. Больно и горько. От того, как низко пал некогда прекрасный свободный народ. От того, что это падение стало последствием его же собственного решения в прошлом. От того, сколько раз он пытался — не счесть, сколько раз он пытался! — открыть им глаза, подтолкнуть к переменам, научить, направить, поделиться всем, что знает. И был осмеян. Не смог пробить темноту их невежества и самозацикленности, не смог достучаться и донести, что их мир не должен быть таким. Не должен. Даже Хранители кланов и их Первые — жалкие остатки тех времён, когда магия была вплетена в суть каждого из элвен — не понимали его. Не желали понимать, став едва ли не хуже тех, в чью сторону, будто презрительный плевок, бросали слово «шемлен». И Солас был немало озадачен, почти смущён, постепенно понимая, что Энасал — иная. Мир качнулся, когда она впервые прикоснулась к разрыву в Завесе. Мир качнулся, когда Солас впервые позволил себе глубже заглянуть в её глаза. Её имя — Энасал — означает радость, сумевшую победить горечь потери. Мать дала ей это имя в память об её отце и брате, погибших в стычке клана Лавеллан с разбойничьей бандой за несколько дней до её рождения. Энасал иногда рассказывает о своём клане: об их странствиях, о хранимых традициях, о тех, с кем она вместе росла. О том, как в своих путешествиях они однажды наткнулись на полуразрушенное древнее эльфийское святилище с огромной библиотекой, как Энасал днями напролёт пропадала там, позабыв обо всём на свете. Как прочла всё, до чего могла дотянуться. Как едва ли не рыдала от бессилия, когда даже Хранительница клана не смогла помочь ей перевести и малой части книг на древнеэльфийском; и от горького стыда — осознавая, сколь многие знания безвозвратно канули во тьму веков, а никому из её народа нет до этого и дела. Солас мог бы это исправить. Он хотел это исправить. И, продолжая делиться с ней знаниями, всякий раз на мгновение сбивался с дыхания в какой-то волнительной, почти тревожной надежде, что она — именно она — сумеет понять. Потому что это оказалось неожиданно важным — когда кто-то слушает. Когда кто-то может разделить с ним его мысли. Энасал умела слушать очень внимательно. Умела принимать новое, даже если оно противоречило всему, что она знала прежде, но при этом ни на шаг не отступала от собственных моральных устоев — жёстких и несгибаемых, как сердцевина железного дерева. Она умела задавать правильные вопросы, делать верные предположения, не пропускать ни единой нестыковки, если такие вдруг попадались в его рассказах, не удовольствоваться поверхностными фактами. От этого порой бывало сложно: приходилось тщательно подбирать и слова, и темы для бесед. Потому что избегать неудобных прямых вопросов получалось не всегда. А лгать той, кто изо всех сил стремится вырваться из цепей многовековой лжи, было бы верхом цинизма и лицемерия. И он не лгал. Ни в чём, ни разу. Лишь молчал о том, чем делиться был просто не в праве. О том, что все эти знания ничем не помогут, когда она погибнет вместе со всем остальным миром. Мысль об этом проворачивается в груди зазубренным кинжалом, скрежещет по рёбрам, отравляет кровь грязными хлопьями ржавчины. Причиняет боль, так и не ставшую привычной, сколько бы Солас ни пытался смирить её убеждённостью в необходимости этой жертвы. Потому что иного способа не было. Потому что будь он проклят, если он не пытался найти его, перебирая все мыслимые и немыслимые варианты. И раз за разом убеждаясь, что этот калечный и чуждый ему мир уже не исправить. Что он медленно переваривает сам себя, будто хищное растение, лишённое добычи. Здесь было нечего спасать. Нечего и некого. Некого? Солас приходит в неподдельное смятение, впервые осознав, почему так тщательно пытается выискать подвох. Почему раз за разом изводит Энасал настойчивыми вопросами о том, как Якорь изменил её. Почему пытается убедить себя, что метка Тени — единственное, что тянет его к ней. И почему её ответы ничего не изменят, какими бы они ни были. Потому что, несмотря на все попытки держать уважительную дистанцию, Солас вновь и вновь ловит себя на том, что рядом с Энасал он улыбается чаще. Что после долгих переходов они почему-то почти всегда оказываются рядом у вечернего костра, протягивая руки к огню, и у Соласа не возникает даже мысли отстраниться, когда они случайно (не случайно?..) соприкасаются плечами. Что он смотрит на неё куда чаще и дольше, чем прежде. И совсем не так, как поначалу. Vir'abelas. Он не должен слишком много думать об этом. Она — редчайший и прекрасный дух, невесть каким чудом сумевший родиться в этом тёмном мире. И в то же время — лишь крошечная часть этого мира. Капля в океане, который он осушит до дна, чтобы вновь опрокинуть на пересохшую растрескавшуюся землю нескончаемым потоком дождя. Ничем хорошим это не закончится. А значит — не следует и начинать. Vir'abelas. — Vir'abelas? Почему? — Энасал недоумённо хмурится. Она говорит не о нём, о Коуле — необычном духе Сострадания, по счастливой случайности примкнувшем к силам Инквизиции. Но почему-то Соласу всё равно не по себе, когда он смотрит, как досадливо вздрагивают уголки её губ. Они уже не в первый раз ведут этот разговор. Коул — особенный дух. Дух, существующий по эту сторону Завесы во плоти: не вселяясь ни в чьё тело, не овладевая сознанием, но при этом приняв образ человека, а не форму демона. Энасал считает, что это — достаточная причина, чтобы поощрять его неуверенные шаги к человечности. Солас считает, что она слишком мало знает о духах. — Потому что он принадлежит Тени, и попытка измерить его человеческой меркой не принесёт ничего, кроме разочарования, — отвечает от на её вопрос. — Он гость здесь. Не стоит обманываться его человеческим обликом — он дух. Не больше и не меньше. — Не просто дух, — упрямо возражает она. — Ты ведь сам это говорил. На него даже не действует твоя магия! — Да, я вынужден признать, что не видел такого раньше. Но и ты, боюсь, видишь в нём лишь то, что хочешь видеть. Дух не сможет стать человеком, сколь ни был бы похож на него. Ты можешь попытаться подтолкнуть его к этому. Но будет ли это благом для него? Сомневаюсь. — Но ты ведь не знаешь этого наверняка! И я не знаю! И никто не знает! Это ведь… просто жизнь, Солас! Жизнь, которой нужно дать шанс! Не мешать ей взять своё: как зерну дают шанс проклюнуться, бросая его в землю. И даже если вдруг не получится — разве это означает, что благие стремления были напрасны? Разве обесценивает hellathen? Надежду? Веру в лучший исход? Солас мог бы возразить. Мог бы рассказать, не скрывая горечи, что если встать среди праха тысяч поколений, погибших в благородной борьбе, и спросить у их теней о цене надежды — в ответ услышишь лишь тишину. Он мог бы. Но не станет. Энасал способна понять многое, но это — не поймёт. Несмотря на все их разговоры, она слишком мало знает о сути этого мира. Однако… «Дать жизни шанс». Неплохо звучит. Он запомнит это. Возможно, он мог бы рассказать ей больше? Рассказать хоть какую-то часть правды. Хоть что-нибудь. Солас начал задумываться над этим ещё после того, как Энасал поведала ему о своём невольном путешествии сквозь время — в мир, где Корифей одержал победу. Кошмарный, неправильный мир, которого не должно существовать. Тёмное будущее, наступление которого она ценой огромных усилий сумела предотвратить. Ценой усилий и жертв: Соласа до сих пор брал озноб, когда он вспоминал её отчаянный взгляд, метнувшийся в его сторону, едва трещина временнóго разрыва выпустила её из своей хватки. И губы, шевельнувшиеся в беззвучном выдохе: «ты жив…». Солас видел, каким сильным потрясением стало для неё произошедшее. Как она с усиленным рвением пыталась достучаться до всех, кто всё ещё не осознавал масштаба опасности Корифея и не принимал важности миссии Инквизиции всерьёз. Но никто из них просто не способен был понять её, не мог осознать того, что она пережила. А Солас мог. Потому что для него весь нынешний Тедас был тем будущим, которого никогда не должно было случиться. Которое он должен будет отменить. Разница лишь в том, что ему для этого придётся «отменить» весь существующий мир. Достаточная причина, чтобы продолжать молчать. Недостаточная причина, чтобы унять болезненно жгущееся в груди желание говорить. Хотя бы намекнуть. Позволить её пытливому уму самому дойти до осознания необходимости перемен, мягко и ненавязчиво подтолкнув к нужным выводам. Не оправдаться за всё, что он намерен совершить — лишь подвести её к пониманию почему. Решив проверить одну из своих догадок о Якоре, Солас ведёт Энасал в Тень. И она действительно идёт вслед за ним — настолько легко и естественно, что даже сама не понимает этого. Солас не подсказывает. Ждёт, когда она сама догадается, как отреагирует. И, рассказывая ей, какое значение для мира имеет всё, что она делает, как это важно, как она важна, сам не замечает, как позволяет эмоциям увлечь себя. Как начинает говорить куда горячнее, чем следовало бы. Подходит чуть ближе, чем требуют приличия, смотрит чуть дольше и откровеннее, завороженно разглядывая блики света в зелёных глазах. Разглядывая слегка подрагивающие в улыбке уголки губ в безотчётном желании протянуть руку и коснуться, ощутить эту улыбку под кончиками пальцев, очертить проступившие на щеках чуть заметные ямочки, дотронуться до россыпи веснушек на светлой коже… Солас отворачивается, чтобы не смотреть, не видеть. И забывает, как дышать, когда её ладонь вдруг скользит по его щеке. Когда губы, которых он так хотел коснуться, прикасаются сами. К губам. Так трепетно, так волнующе, что опомниться он может, лишь когда Энасал отстраняется, смутившись. Прячет глаза под тенью длинных ресниц. Кажется, хочет шагнуть в сторону, увеличить дистанцию, а то и вовсе уйти. Солас не узнает этого. Потому что не позволит. Руки обвивают её талию, накрепко сплетаются за спиной, когда он притягивает её в ответ, когда не ограничивается одним лишь лёгким касанием, целуя снова и снова. И прерывается лишь когда от нехватки дыхания начинает темнеть в глазах. Чуть отстраняется, не разжимая рук, не отпуская. И неубедительное мысленное «нет», сказанное самому себе, тонет в глубине её сверкающих глаз. И тщетное «остановись» теряется в вихре захлестнувших эмоций, когда он тянется к ней снова, как мучимый жаждой тянется к воде искрящегося на солнце родника. В Тени всё проще. В том числе и уйти от объяснений случившемуся, попросту проснувшись. Солас слишком обескуражен — самим собой, ею, своими чувствами, — чтобы пытаться разобраться в этом прямо сейчас. Отговорка о том, что это было во сне, а значит — не по-настоящему, — никуда не годилась: Солас ни за что не опустился настолько, чтобы так оскорбительно солгать ей. Для него же самого Тень была такой же реальной и настоящей, как и мир по эту сторону Завесы. Это не было ошибкой. Но было тем, что более не должно повториться. Они не должны. Он не должен. В ожидании неизбежного разговора, Солас раз за разом прокручивает в голове заготовленные фразы: о том, как вежливо извинится, как скажет, что всё это было необдуманным порывом, что нет причин воспринимать этот порыв серьёзно. Он уверен, что сможет произнести всё это самым что ни на есть спокойным и будничным тоном, когда Энасал спросит его. Вот только уверенность эта вдребезги разбивается об искрящуюся в глубине её глаз улыбку, заставляя сердце колотиться чаще, а голос взволнованно опуститься, когда он произносит совсем не то, что планировал: — Я… у меня уже давно ничего такого не было, а в Тени так легко следовать за эмоциями… Но я не уверен, что продолжать — это хорошая идея. Есть обстоятельства, которые… — Которые не помешают рискнуть, если очень хочется, — её улыбка становится лукавой. — И если ты готов рискнуть вместе со мной. Солас знает, каким должен быть ответ. Вернее — знал. До той самой секунды, пока этот вопрос не был задан вслух. — Я… может быть. Да. То есть… Мне нужно немного времени, чтобы обдумать. Поверь, меня не часто что-то настолько обескураживает. «Обдумать». Уверенно это прозвучало только на словах. Потому что, сорвавшись с обрыва, сделать шаг назад уже невозможно. Потому что каждый взгляд значит уже слишком много. Каждая улыбка плавит что-то внутри. Каждое случайное — и не случайное — касание жжётся, как искры заклинания, когда потеряешь сосредоточенность. Последнее сравнение выходит особенно метким: засмотревшись, как Энасал расчёсывает волосы на одном из привалов, он упускает простейшее заклинание для разжигания костра, едва не подпалив себе плащ. Он. Фен’Харел. Ужасный Волк. Один из тех, кто называл себя богами эльфийской цивилизации. Создатель Завесы. Потерял. Сосредоточенность. И потеряет её ещё раз — когда, зайдя вернуть прочитанные книги и застав его за росписью стен в атриуме, Энасал вдруг непринуждённо — и до безумия нежно, — сотрёт случайное пятнышко краски с его щеки. И снова — когда, застигнутые ливнем на Штормовом берегу, они будут прятаться под куцым магическим барьером, прижимаясь друг к дружке, и Солас так и не признается, что барьер этот должен был протянуться на четверть полёта стрелы. И вновь — когда в бою он будет прикрывать щитом магии сначала её, а только потом себя, когда после битвы будет исцелять сначала её, а лишь потом думать о собственных ранах. И опять — когда, допоздна засидевшись за чтением и задремав прямо за столом, наутро обнаружит себя бережно укрытым шерстяным одеялом. И будет бездумно улыбаться, когда потянет носом его запах: запах нагретой солнцем земли и росы, осевшей на стебельках диких лесных трав. Её запах. Потом он просто перестаёт считать, до сведённых внутренностей остро осознавая, как он изголодался по всему этому. По простому вниманию. По чужому теплу, так бескорыстно даримому. По ласке. По рвущейся из груди потребности ответить тем же. Но не в праве идти на поводу у своих эгоистичных желаний. Он не должен. — Ты не должен, — на этот раз Энасал говорит именно о нём. — Не должен переживать своё горе в одиночку. Потому что ты не один. Тебе больше не нужно быть одному. Её руки касаются без спроса, сжимают его пальцы: так бережно и так нежно, будто в её ладонях — его сердце. Она была рядом, когда безответственные маги превратили его друга — духа Мудрости — в демона. Когда безвозвратно исказили его сущность, даже не задумываясь о том, что пытают и убивают живое мыслящее существо. Она была рядом и сделала всё, чтобы помочь, хоть и было уже слишком поздно. Она рядом и теперь, когда он вернулся в Скайхолд после нескольких дней добровольного одиночества в Тени. Привычного одиночества, за долгую жизнь заставившего его позабыть, каково это — разделять свою боль, свои сомнения и тревоги с кем-то другим. Близким. Тем, кто сможет понять. Важным. С тем — той — кто меняет мир вокруг себя. Потому что если в этом безнадёжном мире рождаются такие, как она, может, он не так уж категорично безнадёжен? Может, в нём сохранилось ещё что-то хорошее? Что-то, что помогло бы найти иной путь?.. Рука об руку с той, кто меняет всё. …и всё равно не сможет изменить. Только его цель имеет значение. Его долг перед мириадами поколений, тысячелетиями принимавших на себя последствия его решения, его чудовищного просчёта. Всё остальное — самообман. Глупые, несбыточные мечты юного эльфа, канувшего в лету многие эоны назад. Он должен прекратить предаваться им. Должен прекратить, пока не стало ещё хуже. Потому что в конце останется только боль и одиночество, раздирающее душу в ошмётки после того, как ощутил, познал, прочувствовал, каково это — иначе. — Утрата хрустит песком на зубах, мир на вкус — как пепел. Коул как всегда без предупреждения вытягивает его мысли, будто шёлковую нить из размахрившейся кромки ткани. Солас не просил его об этом. Не просил приходить, нарушая его мрачное безмолвие в одной из отдалённых крепостных башен Скайхолда. Но Коул просто не может иначе. Он — дух Сострадания, и его не занимают мысли, просит ли кто-либо его помощи или нет. И заслуживает ли её. — Радость другая, радость согревает дыханием, — продолжает он. — Касается, как прохладная вода касается зудящего ожога. Оставляет привкус горного родника на языке, утоляет жажду. Но невозможно напиться впрок, никогда не будет достаточно. Как воздуха. Но разве это — причина переставать дышать? Солас лишь печально качает головой. Он уже всё решил. С балкона комнаты Энасал в Скайхолде открывается завораживающий, величественный вид. Солас смотрит на заснеженные вершины, на крутые горные склоны, и снова говорит не то, не так, как хотел. — Я не забыл тот поцелуй в Тени. «И я не хочу, чтобы это когда-либо повторилось». Воздух застревает в лёгких, не желая проталкиваться через связки. Невыносимо произнести это вслух, глядя в зелёные омуты её глаз. Невыносимо видеть в них ожидание и безмолвный вопрос. Невыносимо находиться к ней так близко, когда он вот-вот бесповоротно лишит себя права прикасаться к ней. Невыносимо. Он хочет уйти. Оказаться где угодно, лишь бы подальше от этого проницательного взгляда, который видит его насквозь, читает все метания его души, будто растрёпанные страницы старого фолианта. — Не уходи, — её рука касается плеча, когда он уже готов переступить порог. — Останься. — Я не могу, — Солас напряжённо замирает, зная, каждым звенящим нервом чувствуя: если он оглянется — пути назад больше не будет. — Но… Он оборачивается — порывисто, всем телом. — …и потерять тебя я не могу тоже, — выдыхает он уже в её губы. И мир вокруг исчезает, растворяется, сгорает в огне поцелуев и прикосновений, рассыпается в пыль от гулкого перестука сердец, бьющихся в унисон. И что с того, что после не останется ничего, кроме горечи? Здесь и сейчас — это по-настоящему. Здесь и сейчас нет ничего правдивее слияния губ и жарких объятий. Нет ничего правильнее. — Ar lath ma, vhenan… — слова срываются с губ, как с края пропасти. Он сам с готовностью летит в эту пропасть, жалея лишь о том, что падать до дна остаётся так отчаянно мало. Но так… достаточно, чтобы позволить себе стать счастливым. Пусть даже лишь на краткий миг. Миг, который он будет ценить, словно сверкающие самоцветы бережно складывая в памяти каждую секунду, проведённую рядом с ней. Передышку в походе по Священным равнинам, когда они лежат в нагретой траве, закрыв глаза навстречу яркому солнцу, и Энасал, решив, что он задремал, принимается до безумия нежно очерчивать контуры его лица кончиками пальцев. Невесомо целует сомкнутые веки, щекочет ресницы губами. Продуваемый всеми ветрами край крепостной стены, где Солас однажды обнаруживает Энасал, задумчиво глядящей вдаль, и просто без слов обнимает со спины, закрывая от холода. И так они стоят так ещё долго, не нарушая молчания, смотрят в одном направлении и думают, наверное, каждый и своём, но кажется — что об общем. Или когда Солас застаёт её в обществе леди Монтилье за примеркой, наверное, уже сотого наряда для приёма в Зимнем дворце. Хочет извиниться, что помешал, и уйти, но, поймав в шевелении губ Энасал безмолвную мольбу: «спаси меня!», — на ходу выдумывает «нечто очень важное», чем непременно должен поделиться с ней прямо сейчас. А после, когда под негодование леди Монтилье они с Энасал сбегают в сад Скайхолда, неприкрыто любуется на непривычно оголённые в открытом платье плечи. Не в силах удержаться, целует их столько раз, сколько находит веснушек на её коже. И улыбается, глядя на её вспыхнувшие щёки. Хочет ли он большего? Разумеется. Когда её руки слишком жарко скользят по его спине. Когда во время походных ночёвок она прижимается слишком близко, дыша ему в шею. Когда смотрит так, что кровь начинает жечься в венах, а в груди спирает от нехватки воздуха. Но это та черта, которую он не позволит себе переступить, зная, как близок конец. Слишком близок. Куда ближе, чем Солас может предположить. После святилища Митал, где ему, наконец, открывается правда о том, как Корифею удалось избежать смерти во время взрыва Сферы, Солас понимает: больше ждать нельзя. Пришла пора дать Корифею последний бой. Забрать Сферу, и без того слишком долго пробывшую в руках порождения скверны, возомнившего себя божеством. Забрать — и обрушить Завесу. Завершить то, к чему он стремился всё это время. Он избавил мир от тирании зашедших слишком далеко самопровозглашённых богов. Избавил, вместе с этим отрезав его и от магии, оказавшись не в силах предположить, что, спустя века и тысячелетия, это заставит цивилизацию Элвенан уничтожить саму себя. Это было чудовищное решение. Это было единственно возможное в тех реалиях решение. Солас принял его, и вся ответственность за его последствия — только на нём. И если исправить это возможно только ещё одним чудовищным решением — да будет так. Но сначала — он расскажет всё Энасал. О себе, своей войне, о Сфере, о том, как она попала к Корифею. Она заслуживает знать правду. Она сумеет понять её и принять. Та, кто увидела в нём его самого. Та, кто полюбила его просто за то, что он есть. И за это же возненавидит. — О чём, emma lath? — зелёные глаза смотрят проницательно и немного встревоженно. — Какую правду ты хотел мне рассказать? «О том, как собираюсь уничтожить всё, что ты считаешь своим миром, чтобы возродить свой». Он и в самом деле надеется, что она сумеет понять это? Принять?! Что он поведёт её за собой и… И что? Заставит в бездействии смотреть, как гибнет мир — её мир — который она так долго защищала, не жалея собственной жизни? Заставит её отказаться от этого? Отказаться от самой себя? Сломает ту единственную, кто дороже всех, из эгоистичного желания быть рядом? Лживые долийские легенды честят его чудовищем, но даже он не способен на такое. А если она попытается остановить его? Тогда ему придётся переступить через неё, как он переступал уже через многих, доверившихся ему. Но ни за что, ни за что на свете он не станет делать этого прямо сейчас. Только не сейчас. Его вина. Его ошибка. Его долг — исправить. И ответственность за цену принятого решения — тоже только его. Он не разделит этого с ней. Не взвалит ещё и на её плечи. Он расскажет ей другую правду. Ту, которую она тоже имеет право знать. О валласлине, рабских метках на её лице, которые она, подобно всем долийцам, считала частью «великого наследия» своего народа. Метках, которых не должно быть на её коже. И не будет. — Ты заслуживаешь большего, чем они означают. Лучшего, — говорит он, ласково стирая сверкнувшие на её ресницах слезинки: даже такая маленькая правда причиняет ей боль. Но это лучше, что он может сделать для неё сейчас, что может дать ей. Она свободна. Она не должна никому принадлежать. — Ты сама — лучшее, что случилось с этим миром. Что случилось со мной. Сколько раз он делал это, впервые подняв восстание против остальных эванурисов, сколько рабских клейм он стёр с лиц тех, кто добровольно вставал под его знамёна — и не счесть, не вспомнить. Солас и не вспоминает. Потому что сейчас всё иначе — как никогда и ни с кем не было прежде. Как никогда и ни с кем уже не будет после. Магия сверкает и искрится под его пальцами. Стирает, очищает от изжившего себя прошлого. Солас невольно задерживает дыхание, когда под исчезнувшей кровавой краской обнаруживается старый светлый шрам, пересекающий скулу и уголок губ. Солас целует его, и ещё раз, и снова, покрывает поцелуями всё её лицо, задыхаясь от нахлынувшей нежности и осознания, сколь любима и драгоценна для него каждая чёрточка и веснушка на её коже. Как он любил в ней даже эти проклятые рабские узоры, и продолжал бы любить, даже если бы Энасал отказалась стереть их. Как ничто в целом мире не сможет разорвать незримую нить, протянувшуюся от сердца к сердцу. Даже конец этого самого мира. И тогда он, наконец, находит её губы. Целует взахлёб, вкладывая всего себя, всё что он может отдать. Непозволительно мало по сравнению с тем, чего она заслуживает. Непростительно мало для той, кто стала для него важнее, чем он мог представить. Чем, он думал, вообще возможно. Прощаясь. — Это всё, что я хотел сказать. Более не буду отвлекать тебя от подготовки к предстоящей битве с Корифеем. Такого больше не повторится. Это всё. Он должен уйти. Прямо сейчас, немедленно. Пока ещё может. — Солас, что ты… почему? — в прекрасных зелёных глазах недоумение, огорчение, почти обида. — Объясни мне, прошу! — Это более неуместно, — ещё никогда необходимость держать лицо не отнимала у него столько сил. Чувствуя себя бессердечным чудовищем, Солас в защитном жесте выставляет перед собой ладони, потому что знает: если только она приблизится, если прикоснётся к нему — он задохнётся от отчаянья. А после — сойдёт с ума от боли, потому что ему придётся снова оттолкнуть её. У него нет права поступить иначе. — Не уходи! Только не так, прошу! — Пожалуйста, любовь моя… — он больше не в силах подбирать выверенные слова, не в силах скрывать рвущее душу отчаянье в голосе. — Я не могу. Я не могу… Клыкастая пасть неумолимого долга сжимает его сердце, посмевшее дрогнуть, посмевшее отвлечься от основной цели, потянуться к ней. Он думал, что готов к этой боли. Он ошибался. Он понимает, что ошибся снова, стоя на коленях перед обломками Сферы после победы над Корифеем и силясь протолкнуть в лёгкие застывший от ужаса воздух. Нет, нет, не может быть! Почерневшие осколки равнодушно щерятся зазубренными краями. Солас почти не слышит, что говорит ему Энасал, не может выдавить из себя слова радости от победы над страшным врагом. Всё, всё, чего он пытался добиться, пошло прахом — усилия, жертвы, потери. Придётся начинать всё заново, с самого начала. Он уходит. Исчезает, не прощаясь. Слишком много боли и отчаянья за столь короткий срок. Он просто не в силах выдержать больше. Не в силах увидеть боль ещё и в её глазах. Он снова один. Он снова оказывается почти в самом начале. И даже дальше. Теперь рядом с ним нет даже Митал, отдавшей себя в жертву ради их общей великой цели. Возможно, после падения Завесы она ещё сумеет так или иначе вернуться. Солас надеется на это. Слишком много потерь для него одного. Два года напряжённой работы. Растущая сеть его агентов, неумолимо покрывающая весь Тедас. Растущая армия. Поиск и контроль над новыми элювианами. Кунари, по случайности обнаружившие и захватившие часть лабиринта и возомнившие себя в праве перекроить мир по-своему, пойдя войной на всех, кто с ними не согласен. Досадная, но незначительная помеха его планам, не более. И как гром среди ясного неба — сообщение от одного из его шпионов в Скайхолде с неожиданными вестями: метка на руке леди-Инквизитора растёт. И перестаёт поддаваться её контролю. Усилием воли заставив себя отринуть тревогу и порыв немедленно найти Энасал, Солас принимается разбираться в происходящем. Уничтожение Сферы, породившей Якорь, очевидно, разорвало связь метки с миром по эту сторону Завесы. И теперь осколок Тени стремился обратно в Тень. Грозясь утянуть за собой и Энасал. Солас не знал, что так будет. Не мог предположить. Но должен исправить. Он не может появиться открыто: инквизиция ищет его, а лишнее внимание ему пока что ни к чему. Только не сейчас, когда он не накопил ещё достаточно сил. Тогда Солас вновь вспоминает о Кунари. Из помехи превращает их в инструмент. В шанс привлечь внимание Инквизиции к назревающей под боком войне. Шанс привлечь внимание Энасал. Шанс спасти её. Он оставляет ей зацепки, подталкивает к нужным выводам, направляет — как направлял ещё будучи рядом. Подсказывает, ни секунды не сомневаясь, что она всё поймёт. Ведёт по начертанной его рукой дороге до тех пор, пока не заманивает в безвременье зеркальных лабиринтов. Одну, без всей её Инквизиции, без армии, без вездесущих спутников. И захлопывает дверцу клетки за её спиной. Чтобы помочь. Чтобы не оставить выбора, даже если она воспротивится его помощи. Даже если не захочет слушать. Всё оказывается ещё хуже, чем он ожидал. Якорь разрушает её, времени почти совсем не остаётся. Она всё так же прекрасна. Только немного более осунувшимся стало её лицо, да чуть заметно притаились в уголках губ жёсткие складки. Но всё тот же зелёный огонь горит в глубине её прямого и требовательного взгляда: — Я знаю, кто ты на самом деле. Я хочу услышать правду. От тебя. И тогда он рассказывает. Говорит всю правду, что хотел рассказать уже давно. — Я освободил свой народ от гнёта самозванных богов. Но, создав Завесу, я отнял у мира саму его суть. Я отнял её даже у тебя, родившейся спустя тысячелетия. И у триллионов других элвен минувших эпох. Бессмертие. Магию. Множество чудес, которыми полнился Тедас, и которые были безвозвратно уничтожены. И я исправлю это. Я спасу свой народ снова. Даже если это означает, что нынешний мир должен погибнуть. — И ты всерьёз веришь, что это — хорошее решение? — Ужасное. Чудовищное. Но иногда ужасный выбор — это всё, что остаётся. — Выбор есть всегда, — её глаза полны горечи и боли, но в глубине их блеском стали сверкает решительность. — Оставить как есть — это не выбор, — Солас печально качает головой. — Это предательство всех, кто когда-либо шёл за мной. Предательство их памяти и их будущего, которое стало столь жалким из-за моей ошибки. Я не испытываю ни малейшей радости от того, что должен сделать. Но я обязан исправить её. Только я. — Но почему? Почему только ты? — её голос звенит от отчаянья. — Неужели ты думал, что я не пойму? Почему отказал мне в праве быть рядом? Если бы ты только рассказал мне… — И заставил тебя нести эту ношу? — А если я хотела нести её? Если хотела разделить её с тобой? — Никто не хотел бы такого. Ни для себя, ни для тех, кого любит. Я не могу сделать это с тобой, vhenan. — Но можешь — с собой?! — Это мой долг. Emma nadas. Моя война и мой путь, на котором нет ничего, кроме смерти. Ты не сможешь остановить меня, но, я знаю, будешь пытаться. И я не в праве обесценивать твои усилия. Потому что таков твой путь — защищать этот мир. Энасал не успевает ответить. Якорь вновь искрит и жжётся, заставляя её рухнуть на колени от невыносимой боли. Солас в два шага оказывается рядом, обнимает за плечи, давая опору. У них кончается время. — Ты только помни… — её глаза полны слёз, а голос дрожит в попытках удержать рвущийся наружу крик. — Ты только помни — ты не один. Тебе больше не нужно быть одному… — Я отдал бы всё, чтобы это было так, любовь моя… — шепчет он. И вновь говорит правду — он отдал бы. Вот только нечего больше отдавать: ему не принадлежит теперь даже он сам. Всё, что он может сделать — забрать. Забрать метку Тени с её ладони. Забрать вместе с выжженной магией плотью, которую уже не спасти, чтобы уберечь куда более ценное — жизнь. Жестокая ирония — строить столько планов, бросать столько сил, чтобы лишь немного продлить жизнь одного единственного существа в мире, которому сам же подписал смертный приговор… Солас убедил себя, что смирился с этим. Ожесточил своё сердце, заставил чувства притупиться. Смирился с тем, что новый мир, правильный мир — пустой-без-неё-мир — стоит цены, что он намерен за него заплатить. Так он думал. Так убеждал себя. И вновь ошибался. Рука касается руки. Губы находят губы, целуют долго, отчаянно. Пытаясь надышаться ею. Пытаясь запомнить, до крупицы впитать в себя тепло её прикосновений — единственное, что впредь будет согревать его на пути одиночества. В последний раз теряя себя в обжигающем жаре её дыхания. Отказываясь верить, что всё это — в последний раз. Он уйдёт, не оглядываясь. Он поклянётся себе, что сделает всё, чтобы они больше не встретились. Закроет даже свои сны, чтобы ненароком не наткнуться на её присутствие по ту сторону Завесы, чтобы не искушать себя рвущим сердце желанием взглянуть на неё хотя бы издали. Не мучить ни её, ни себя. До самого конца. Это только его война, его путь. И он не хочет, чтобы она увидела, во что этот путь его превратит. Не хочет, чтобы она знала, что он уже перешагивал через трупы друзей, вставших на его пути. И перешагнёт ещё, если потребуется. Не хочет, чтобы она видела жесткость: оправданную, необходимую, но всё равно чудовищную жестокость решений, которые ему ещё предстояло принять. А ещё — чтобы не видел он сам. Не видел её глаз. Не видел в них страдания. Разочарования. Ненависти. Пережить ещё и эту боль он просто не готов. Энасал исчезает из его поля зрения почти сразу же после последней встречи. Объявив роспуск Инквизиции и оставив при себе лишь небольшую горстку верных людей, она будто просто растворяется, как тени растворяются в густом тумане. Агенты Соласа, не попавшие в число её приближённых, перестают передавать ему сообщения. Может оно и к лучшему. Но не успевает минуть и трёх лун, как всё вновь идёт не так. Уснув в одну из ночей, вместо привычного места в Тени Солас пробуждается в совсем незнакомом. Он не узнаёт сине-серого пейзажа, погружённого в сумерки, словно перо в чернила. Не узнаёт сизых холмов и густого леса, уходящего в темноту. Не узнаёт дуновения ветра, в тонкой песни которого ему то и дело чудится голос. «Iras ma?» С нарастающим беспокойством Солас понимает: это не его сон. И не сон вовсе. Это целый пласт реальности Тени, сотворённый кем-то ещё. Магом-сновидцем — сомниари, — способным менять явь своей волей. Кем-то очень похожем на самого Соласа. В подобный мир-осколок можно попасть лишь гостем. Явиться на зов. И уйти — лишь получив разрешение. Вот только такие маги не рождались в этом мире уже сотни лет. «Iras ma?» Тонкую фигуру и напряжённую спину, недвижимую в мглистых красках застывших теней, Солас узнаёт сразу. И в то же время — не узнаёт. — Ты пришёл, — негромко говорит Энасал, не оборачиваясь. — Я звала. Что-то в ней изменилось. Что-то, что он сперва принял за отсутствие Якоря: тот всегда немного искажал её облик во снах. Теперь его нет, но что-то всё же не так. Будто вместо метки на руке теперь она несёт отпечаток Тени в самом сердце. — Я звала, хотела рассказать. Ты не приходил. Пришлось научиться. Прийти самой. Показать. Она говорит странно отрывисто, будто слова даются ей с трудом. Что-то не так. — Обернись. Кажется, это звучит слишком жёстко: Энасал вздрагивает. Медленно поворачивается, но это мало чем помогает: лицо остаётся в тени, прячется в иллюзорных сумерках. Солас мог бы заподозрить, что это и вовсе не она, что таинственный маг воспользовался её обликом, чтобы заманить его в ловушку. Что, впрочем, было бы весьма опрометчиво: во власти Соласа разнести этот мир-в-Тени в пыль, не дожидаясь «разрешения» уйти, а самого дерзкого мага свести с ума, заставив корчится в муках от одного только близкого присутствия Соласа. Этой проблемой страдали все сновидцы, испытывая боль от близости к могущественным духам. И дух Ужасного Волка подходил на эту роль как нельзя лучше. Однако всё это лишь досужие размышления. Потому что перед ним — она. Солас знает это, чувствует: как чувствует биение собственного сердца. Ни один маг или демон не сумел бы внушить ему этого ощущения. Тогда, может… кто-то поймал в западню её саму, чтобы использовать в качестве наживки?.. Солас коротко выдыхает, подавляя взвывшее внутри переплетение страха и ярости. Ведь если всё действительно так — нельзя показать слабину, нельзя показать неведомому врагу, что он попал точно в цель. — Скажи, что тебе нужно. Энасал вновь содрогается, будто от удара кнутом. — Не… говори… пожалуйста… — это звучит почти жалобно. Настолько, что Солас едва удерживается на месте, чтобы не рвануться навстречу, напоминая себе о возможной ловушке. — Ты… громкий. Знала, что будет так, но должна была… Она болезненно выдыхает. Не поднимая глаз, протягивает руку, ведёт по воздуху, перебирает пальцами. Так, словно… Пейзаж вокруг резко меняется. Вместо серой жухлой травы под ногами стелется снег, вместо размытых тёмных деревьев вырастают знакомые стены: Убежище, первый оплот Инквизиции, разрушенный Корифеем более трёх лет назад. Солас приводил Энасал сюда, когда она впервые шагнула вслед за ним в Тень. Здесь всё так, как было и тогда: кружащиеся в воздухе снежинки, зловеще светящаяся в небе трещина Бреши, и даже цепочки следов на снегу — двое, шедшие рядом, а после вставшие так близко, что два следа слились в один. Никто, кроме неё, не мог этого видеть. Никто, кроме неё, не мог этого знать. Никто, кроме неё… Энасал вдруг резко выдыхает, и видение теряет чёткость, рассыпается крупными осколками, истаивает, вновь оставляя их в сизом полумраке, но Солас едва ли это замечает, потрясённый догадкой. Никакой сомниари не заточил её в этом странном сумеречном мире. Это её мир. Она — тот сомниари, что привёл его сюда. Она — содрогающаяся от боли и не могущая поднять глаз, потому что едва выносит его присутствие рядом! Как такое вообще возможно?! В этом мире такого не бывает! В этом мире не может владеть магией тот, кто изначально не родился магом! — Ты понял… — облегчённо шепчет она, когда Солас спешно ослабляет свой ментальный щит. — Как? — он делает шаг ближе. Намеренно говорит меньше, тише, почти шепчет, чтобы снова не сделать ей больно. И запоздало содрогается от осознания, с какой лёгкостью мог невольно покалечить её. Уничтожить. От понимания, что она с самого начала это знала. И всё равно пришла. Его прекрасная, смелая, сильная Энасал. Его личная радость, побеждающая горечь в его сердце снова и снова. — Я не знаю, как это объяснить. Не знаю, замешан ли в этом Якорь, или ты, или моё отчаянное желание сделать хоть что-нибудь, из-за которого я тянулась к Тени в своих снах. И как теперь с этим справляться, я тоже не знаю. Но я пришла не за помощью. Я пришла, чтобы помочь тебе. Она вскидывает руку, видя, что он готов возразить. Руку, ещё не так давно отмеченную Якорем. Руку, от плеча которой вместо плоти теперь тянутся лишь призрачные чуть светящиеся контуры. Ещё шаг ближе, чтобы разглядеть её лицо среди теней. — Не за тем, чтобы отговаривать тебя. Не затем, чтобы переубедить. Я верю, что ты хочешь сделать всё правильно. И пришла лишь за тем, чтобы ты собственными глазами увидел: в этом мире возможно всё. Даже то, что прежде казалось невозможным. Нужно только дать жизни шанс. Как зерну, брошенному в землю. Прикосновение тёплых пальцев к его руке — словно разряд молнии, словно дыхание дракона на обожжённой коже. — Tela’nadas, любимый. Я верю в это. И верю в тебя. Верю, что ты сможешь сделать всё правильно. А я… Я всегда буду поблизости, чтобы напоминать тебе: ты не один. Тебе больше не нужно быть одному. Никогда, пока я дышу. Последний шаг, и Солас нежно приподнимает её лицо за подбородок, наконец-таки развеивая наведённый мрак. Встречает её взгляд — как сердце встречает острый клинок, — и замирает, пронзённый. Заворожённый той силой, что плещется в глубине её зелёных глаз. Той силой, что способна сдвигать далёкие солнца иных миров с их орбит. Той силой, которая даже в невозможности что-либо изменить, меняет всё. — Никогда… — эхом повторяет он, склоняясь близко, ещё ближе. Невесомый поцелуй тает на губах, рассыпается искрами вместе с истаивающим сном, оставляя Соласа наедине со спутанными мыслями. Не страшно. Он найдёт ответы, он поймёт, что произошло, и сумеет разобраться, что это значит, обязательно сумеет. Потому что чувствует — это важно. Случившееся с Энасал меняет представление об устройстве магии в этом мире, а значит неизбежно внесёт изменения и в его планы. Может быть, это станет ключом к пониманию того, как скорее обрушить Завесу. А может — ответом на вопрос, как этого избежать. Солас осторожно катает эту мысль в голове и столь же осторожно откладывает в сторону. Он ещё вернётся к ней позже, когда у него будет больше ответов. Но уже сейчас он уверен в одном: он всё сделает правильно. Потому что неизбежности нет. Потому нужно давать шанс. Не только жизни. Но и себе самому.