Укушенные уткой

      Вот те раз! Если бы я уже не сидела на жопе ровно, то после таких словес как раз на неё бы и села. Итак, что мы имеем… На первый взгляд, выбор очевиден: ах влюблённая Кося, ах обязана предпочесть Рамсеса, что бы там ни подсовывали разные избавители-искусители, но в действительности всё не так просто.       Моисей предлагает свободу. Предоставляя для побывки свой шикарный дворец, он не хочет просто запереть меня в нём, как Бака (я имею в виду, даже при отсутствии отягчающих обстоятельств в виде половых сношений), готов отпустить на все четыре стороны и, хоть я не могу воспользоваться этим щедрым предложением, само его наличие говорит о многом. Конечно, я не стала бы подозревать Моисея в покушении на мои нижние этажи, потому что во-первых, это Моисей, а во-вторых, потому что он — хороший человек, но, приняв меня за богиню или колдунью, он мог бы сунуть ценную находку под замок, чтобы я магичила для него, например… Но не стал. Раз он предлагает одновременно и свободу, и хату для жилья, то вряд ли будет против, чтобы я жила на его хате свободно, а это уже… У меня аж перед глазами замерцало от разворачивающихся возможностей.       Я смогу изучить Египет вдоль, поперёк и по диагонали. Накоплю столько бесценного материала, что по возвращении домой (депортнёт же меня обратно когда-нибудь) смогу не то что в «Журнале египетской археологии» издаться, да мне Нобеля прям там, не сходя с места, дадут! Вот, как увидят, так сразу и дадут! И Нобеля, а не по морде, как в случае с Рамсесом. А ещё Моисей — царевич, и мы уже друзья, стало быть, ему не будет слишком трудно открыть для меня двери всех храмов и гробниц. Боже, какое богатство, какое невероятное сокровище само идёт мне в руки! Много ли я смогла бы нарыть, даже выпусти меня свободно на улицы города? А тут… Да, царевич не всемогущ, в святая святых даже по его приказу не пустят, но всё равно! Всё равно… А ещё можно было бы устроить себе карьеру пророчицы. Я же знаю историю, а Новое царство — вообще тема моей диссертации. Я им тут такого понарассказываю, ещё и в войнах победить помогу, потому что знаю большинство косяков египетской стратегии. Можно было бы найти чёрный плащ, придумать новое имя, никогда не открывать лица, о-о-о-о… И главное.       Если я пойду с Моисеем, меня больше не будут обижать. Никто. И никогда. И одежду дадут наконец-то.       А что там с Рамсесом? Кроме вышеупомянутой дурной привычки распускать руки, он так и не вытащил меня из коровника, и это при том, что мы давным-давно помирились. Значит, коровник — вовсе не наказание, а осознанная воля наследника престола в отношении любимой рабыни. Ну и что тут ещё скажешь?       — Гляжу я, речи мои по сердцу тебе?       Ага, ещё как, только…       «— Бака, хотел бы я услышать, что скажешь ты об этом».       Сдержанно-удивлённое выражение лица, пока я обнимаю его ноги. Искренний интерес. Смех, превращающий искусную статую в живого человека. Лукавая улыбка во время катания в колеснице, и великий гоготун над нашими головами.       «— Ну что ж, храни свой удивительный секрет». После всех подозрений — доверие. Глаза, мерцающие в полумраке позднего вечера.       «— Я прэвдэ рада быть здесь.       — Правда.       — Правда».       Приказ вернуть Лилию родителям, «не бойся, Кося, нечего бояться». Наши соединённые руки под покровом ночи.       «— Откуда только ты взялась такая…» и удивлённая, чуть беспомощная улыбка. Неловкие кивки головой вслед за мной — попытка прикоснуться к моей культуре.       Его визиты в коровник, несмотря на сплетни.       «— Господин, что ты любишь делать?» Идиотские танцы, как у двух подростков на выпускном.       Превращение в идол: немес на голове, окаменевший взгляд, сжатые губы. Его усталость: согбенная спина, прикрытые глаза, опущенная голова — воплощение одиночества. Непонимание внутренних процессов и идущая от этого вулканическая ярость, живая и чистая, как вечный огонь.       «— Как странно: я столь часто это слышал, но лишь теперь поверил в самом деле».       Его объятия.       — Рамсес, — сказала я, посмотрела в глаза Моисею и только после этого поняла, что всё расплывается из-за слёз.       Моисей улыбнулся, приподнял одну руку и крутанул запястьем — жест согласия в древнеегипетской культуре.       — Да будет так написано и да будет исполнено.       Я глубоко вздохнула и потёрла щеку, размазывая грязь. Ну да, как можно отказать себе в удовольствии увидеть, что будет дальше.       Моисей выпрямился. Немного постоял перед закрытой дверью лачуги.       — Помоги ему построить Гесем, пожалуйста. Только осторожно! А то ты ведь знаешь его: надо предложить так, чтобы не задеть его гордость.       Моисей открыл дверь.       — Мама, — обратился царевич Двух Царств к старой рабыне, завёрнутой в побитый молью плед.       Я снова подпёрла спиной стену, чтобы совсем не разнюниться, наблюдая, как Моисей обнимает ноги Иохаведы. Лучше буду наблюдать за закатом: солнце уже подобралось к линии горизонта, окрасилось красным или, как сказал бы Рамсес, Ра-Хорахте пресуществился в Атума. Рамсес… А ведь его имя означает «рождённый Ра». Я прикрыла глаза.       — Сын пустыни, ветра, камней и духа. Говорили, что твоё сердце глухо, Но дошло ко мне, словно весть из рая, Что струится в идоле кровь живая.       Глаза резко открылись. Мать честная, это же мои первые самостоятельно написанные стихи! Поскорее бы показать их Рамсесу. Кстати о Рамсесе…       Колесница старательно собирала все колдобины на шикарной древнеегипетской магистрали; Моисей с максимально мрачным выражением лица правил лошадьми; а я, сидя в его ногах, наблюдала за опускающимся солнцем, алым, как артериальная кровь. Это наводило на не самые позитивные мысли.       — Рамсес меня прибьёт.       Убьёт. Расчленит и скажет, шо так и було́. Едрить… До меня только минут десять назад дошло, насколько невыгодно весь наш ситуасьон выглядит. Я ведь теперь беглая рабыня. Беглая рабыня, которую царевич Моисей возвращает законному владельцу. Твою мать.       — Не бойся, я тебя не дам в обиду. Не тронет он тебя, — лицо Моисея оставалось всё таким же мрачным и сосредоточенным, но от его слов веяло теплом, однако ж…       — Нет, это нельзя ни в коем случае! Если ты меня защитишь, он может решить, что мы сговорились против него, и тогда о хороших отношениях можно не мечтать. Причём, ни мне, ни тебе.       Моисей тряхнул поводьями несколько резче, чем до этого.       — Да будет над тобой воля Рамсеса, раз желаешь.       — Не то, чтобы желаю, но это правда наилучший исход, и, царевич Моисей, — я подождала, пока он скосит на меня взгляд, — спасибо тебе. За всё. За предложение свободы и богатства и за другую проявленную тобой доброту.       Моисей печально улыбнулся.       — Ах, если б это ещё было впрок.       Чем дольше мы ехали, тем более ужасные картины расправ рисовало моё воображение. Иногда это самое воображение меняло пластинку и подбрасывало взвинченному сознанию эпизоды из «Тома и Джерри» с соответствующими поправками на персонажей. Я из-за этого нервно хихикала, Моисей настороженно косился и, похоже, окончательно утвердился в мысли, что я или богиня, или поехавшая. Возможно, поехавшая богиня, как безумные боги у Лавкрафта.       Итак, мы подъехали к воротам в резиденцию наследника престола. Я выглянула из колесницы. Один из двух стражников вздрогнул и выронил копьё, прежде чем броситься во внутренний двор с докладом. В голову пришла безнадёжно запоздавшая мысль, что стоило попросить Моисея высадить меня метров за пятьсот от резиденции, а не являться в компании с ним пред Рамсесовские очи. Блин.       Хотя, если честно, в моей жизни запоздало не только это, но и вообще всё что угодно, потому что холодный идол, вышедший навстречу нам с Моисеем, ни за что не позволит мне жить дальше.       Я ожидала ярости. Вспышки гнева, как тогда в саду, я думала, Рамсес вылетит навстречу, влепит затрещину, потом обнимет. Будет долго и с видимым облегчением рассказывать, как именно он меня угандошит, но вместо этого из дворца вышла ожившая статуя и ничего больше. Очень злая статуя, но не из-за сдерживаемого гнева, а просто потому что она такая есть. Злая. Та-а-ак…       — Господин мой, ну что ты сердишься, я же вернулась.       Рамсес подошёл. Очень медленно. Господи Боже, ори на меня! Ударь, наори, начни угрожать, дай хоть какую-то надежду, потому что эта ужасная давящая атмосфера, как океаническая толща, просто расплющит меня сейчас!       Он взял меня за руку в районе запястья. Сдавил. Сначала это было терпимо, но с каждой секундой всё менее и менее, боль нарастала, заставляя аж приседать. Моисей, как я и просила, не вмешивался.       — Господин, я не делала ничего такого, просто вышла погулять! Потом случайно встретила Моисея… Царевича Моисея, и он согласился отвезти меня домой. Вот и всё! Господин, — практически осев на землю, я взглянула ему в глаза, — я всегда вернусь к тебе. Всегда. Просто потому что действительно этого хочу.       Он резко отшвырнул мою руку, повернулся и всё такой же размеренной походкой отправился обратно во дворец. Ауч, блин, как больно, надеюсь, ничего не сломано… Такими темпами и нарушенную координацию пальцев заработать можно. Так, стоп, машина… Он чего это удумал?! Опять объявит бойкот, как тогда? Снова перестанет меня замечать?!       — Господин! — я ринулась за ним, — Да послушай же, мне просто стало скучно!       Он остановился, но взгляда не удостоил, даже головы не повернул. Ладно, всё равно хороший знак.       — Да, всего лишь скучно! Подумай сам, что я здесь вижу? Да я из коровника просто не вылезаю! Каждый день одно и то же. Ну я и вышла просто погулять, о побеге даже мысли не было…       — О Сетх, это уму непостижимо! — Рамсес всплеснул руками, и я не могла бы сказать точно, чего в его восклицании было больше: изумления или гнева, — Какое своеволие и наглость! Ужель не разумеешь ты совсем, кто ты, кто я и что тебе по чину дозволено или запрещено? Оказанное неповиновенье достойно смерти или же плетей, что плоть твою разрежут до костей! Ей скучно стало…       Он вдруг прижал два пальца к векам и слегка надавил, словно у него внезапно разболелась голова. Он перенервничал…       — Прости. Прости меня пожалуйста, я всё понимаю. Я — рабыня, ты — мой господин, я не должна была уходить без разрешения даже на время. Больше так не буду, хорошо?       Рамсес усмехнулся сардонически, но как-то беспомощно, словно понятия не имел, что со мной делать.       — Ты полагаешь, этого довольно? Меня ты будто вовсе не боишься! Наследника престола царства Кемет!       — Конечно боюсь! Как представлю, что ты опять не будешь со мной разговаривать, перестанешь замечать — аж в дрожь бросает.       Лицо Рамсеса сделалось обречённым.       — Да ты должна б во прахе пресмыкаться, меня о снисхожденьи умоляя!       Я хотела было высказаться в том смысле, что, мол, ладно, раз так хочешь, могу поползать, мне несложно, но что-то мне подсказало, что Рамсес бы такое одолжение не оценил. Едрить, ну и идиотская ситуация! То чувство, когда просто… Не умеешь быть рабом. При том, что в принципе совсем не против им быть. Хотя… Не льсти себе, Кося, вон в первый день знакомства с Рамсесом очень успешно ты пресмыкалась во прахе, аж за ушами трещало.       — Прости, — повторила я, уже не очень понимая, за что извиняюсь: за недопобег или за то, что не ползаю в прахе, — я всё понимаю и признаю тебя за своего господина. Твоя воля — закон для меня, но разве… Ты бы хотел, чтобы я перестала быть собой? В этом твоя воля?       Рамсес убрал руку от лица, и наши взгляды пересеклись. И в какой момент статуя перестала быть статуей? Это произошло так тихо и незаметно, совершенно неброско…       — А я стихи для тебя сочинила сегодня, пока гуляла, — похвасталась я, а потом продекларировала своё четверостишие.       Рамсес выслушал и вдруг разразился смехом. Эм, неужели всё настолько плохо? Едрить…       — Что?! — я не удержалась от нотки возмущения в голосе.       Отхохотавшись, царевич произнёс:       — Должно быть, ты ужасно голодна, иди поешь, помойся, а затем ко мне ступай. Сказать тебе имею кое-что.       Еда? А ведь и я и правда чудовищно хочу жрать.