Там, где дует резкий холодный ветер

*** Альбедо хватает беглого взгляда по отчету и по ее дрожащей фигуре, чтобы все понять. Но, видимо, эта мысль еще больше вгоняет его в оцепенение. Он красивый, когда так зависает. Обдумывая, сопоставляя, погружаясь в себя; в такие моменты можно выцепить что-то мелкое, но важное и ценное – иногда родинка на плече, иногда грифельный след на щеке. Сейчас тень от ресниц дрожит на нижнем веке. Такие мгновения придают жизни смысл, но кашель вырывается наружу, как его не сдерживай. Альбедо несколько раз моргает, поднимает на нее взгляд. – Я в жизни не видел лучшего исследования. В ноющей груди теплеет, и Сахароза позволяет себе разогнуться и робко сделать вдох. Хорошо, настолько хорошо, что ощущается неправильно. – Мой почерк... – бормочет она. – Там в конце неразборчиво… Извините. Альбедо тихо выдыхает. – Сахароза, ты описала полную прогрессию одного из редчайших наследственных заболеваний. От первых симптомов до терминальной стадии. От уровня гемоглобина до количества ударов сердца в минуту. Это исследование, кроме его прекрасной острой мысли.... – он замолчал. В глазах потухла искра научного восторга; в груди вспыхнул страх от того, что последует. – Особенно ценно перспективой. Молчание, затянувшееся слишком надолго. – Перспективой носителя. *** Сахароза прекрасно знала, что вряд ли проживет долго. Папа нежно гладил ее по голове и говорил: «Делай то, что приносит тебе удовольствие, милая». Мама улыбалась, и вечная боль в глазах немного рассеивалась: «Но только ни к кому не привязывайся». Между родителями – полдома: спят они в разных спальнях. Они никогда друг к другу не ходят; даже стараются не пересекаться взглядами лишний раз. Ее родители были любящие, но никто не говорил, что они любили друг друга. Маме быстро стало плохо смотреть на цветы, которыми Сахароза в научном порыве уставила весь дом. Сначала эта холодность больно била по самолюбию: мало какой ребенок стойко сносит фразу «ну и что?», когда приходишь похвастаться чем-то родителю. Проплакав не один вечер, Сахароза в итоге перенесла все опытные образцы к себе в комнату и зареклась кому-то их показывать. Все стало яснее сильно позже, когда Сахароза заметила одну странность: стоило маме посмотреть на одну искательницу приключений, как та сразу отворачивается и начинает долго, удушливо кашлять; на лице ее злоба и зависть. Сахароза отчетливо чувствовала, что с семьей ее что-то не так, но что именно – никак не могла взять в толк. Долго недоумевала из-за удивленных взглядов друзей – так ведь у всех, верно? Любопытный ум послал ее свозь книжные страницы. Так Сахароза впервые узнала о «ханахаки». Страшное, жуткое, болезненное слово. Пронизывающее поколение за поколением. Мама уже тогда дышала плохо, сгорая в белой лихорадке, и Сахароза пошла к отцу. Так Сахароза узнала, что бабушка ее завяла в тридцать, а прабабка - вовсе в двадцать пять. Так Сахароза узнала, что ее флегматичная, мраморная мама живет с этой болезнью уже двадцать лет – невероятный рекордсмен для их семьи. Так Сахароза узнала, что отец ее – отец ей не по крови. На похоронах матери нигде не было не одного цветка - сплошные ленты. Сахароза поняла, что смерть рано или поздно настигнет ее, именно там, у гроба. Она оглядывалась на ту самую искательницу приключений и ее спутника, чья шляпа пыталась прикрыть голову; наметанный взгляд сразу заметил в темных волосах опущенные лисьи уши. Они долго смотрели издалека, и почему-то все время пекло в затылок, хотя было пасмурно. Ее мать была сильной, твердой и решительной, а Сахароза – слабой и чувствительной, и что поделаешь, когда даже у ледышки-мамы на самом деле сердце оказалось нежным. Приняв свою смерть, Сахароза решила одно: цветы она вырвет из лап смерти, чего бы ей того не стоило. *** Сахароза любила алхимию больше жизни; она надеялась, что эта любовь перебьет прочие. Это работало долгие, долгие годы, пока Сахароза не встретилась с самим воплощением этого тайного искусства. У нее не было ни единого шанса. *** Блестящий ум, точная рука – во всем. Обмачивая теплота первого впечатления – всеобщая беда во время знакомства с главным алхимиком Ордо Фавониус: Альбедо мало кого подпускает к себе ближе, чем на метр. И все же, Сахароза знает его слишком долго, чтобы не заметить множество нюансов. Альбедо, на самом деле, с нежностью смотрит на удивительное множество вещей: на Кли, на маленькие подарки от Путешественницы, на картины, которыми горд. На капитана кавалерии с плутовскими глазамин. На пищащую и сбитую с толку Паймон, что пытается последнего переспорить. Сахарозе иногда кажется, что и на нее тоже, но это лишь искра, мгновение – следом приходит эта отрешенность заснеженных пиков, холод ночных светил. В нем ей чудится какая-то звездность, космичность, как и в Путешественнице. В этот момент становится зябко. Даже самая изысканная и щедрая похвала теряет значение. Любить – дело нелегкое, а Сахароза любит луну, чей свет совсем не греет. *** В какой-то момент Сахароза почти поверила в то, что она не влюбится. Ее легкие симпатии можно было контролировать; кашель навещал ее лишь изредка и быстро проходил. Отсутствие чувств значило жизнь. Отсутствие чувств значило «время на работу», а ничего, кроме работы, ей и не надо было. Нужно просто запереть себя в лаборатории и заниматься цветами. Забрать их себе. Сахароза не хотела, чтобы ее короткий век прошел попусту. Не хотела исчезнуть из этого мира после смерти, как неясная, блеклая тень. Артерии земли хранят воспоминания, но лучше в этих воспоминаниях будет лишь меланхолия от утраты великого исследователя, чем скорбь и боль. *** Она помнила пустоту в глазах отца за день до того, как он повесился. Сахароза каждый раз надеялась, что слова «я люблю тебя», неловко сказанные на прощание, удержат хоть кого-то в ее жизни. Но, видно, все бежали от ее любви: мать, друзья, вот теперь отец. Альбедо предлагал отпуск. Сахароза взяла отгул на полдня – в Спрингвейл и обратно, только на панихиду. Она сидит и пишет за лабораторным столом отчет о плодоносности амфидиплоида персика зайтун и валяшки. За окном – солнечный, погожий день; ветер гонит облака и лопасти мельниц. Ей не больно. Не грустно. Со стороны Сахароза даже выглядит умиротворенной. Но солнечный свет проходит сквозь пустоту. *** Она пишет заключение уже дрожащей рукой. Очень хочется пить; горло от кашля воспалилось, как от ангины. Глоток обезболивающего горький, но она может сделать глубокий вдох и поставить точку. Бай Чжу уже давно оставил попытки ее вылечить. Дело даже не столько в том, что ей так важна эта отравляющая влюбленность в Альбедо; Сахароза просто знает: бежать от смерти долго не выйдет. Пропадут чувства к Альбедо – вспыхнут новые, а Сахароза останется той же, и все так же предпочтет задыхаться в углу, чем признаться. В случае отказа можно умереть прямо на руках человека, а это – новые шеи в петлях, рассеченные вены, таблетки, ведь жить с таким грузом могут единицы. Ее дядя умер в четырнадцать, когда признался однокласснице. Ханахаки у него шла бессимптомно; он был солнечным мальчиком, который был уверен, что победил смерть. Его одноклассница была найдена в Сидровом озере меньше чем через полгода; на скале нашлась пара ботинок, а в них – записка. «Я не могу». Сахароза на то и выбрала биоалхимию, что свято уверена: она не имеет права лишать кого-то жизни, кроме себя. Путь один – становиться лучше, разбирать себя по частям и находить среди них самые яркие, самые полезные, и то же самое делать с миром вокруг. Она готова цепляться за этот принцип до сорванных ногтей, до сломанных пальцев, до.... Кашлем скрючивает пополам; в этот раз – до рвоты, до темноты перед глазами. В этот раз сесилии выходят целые, даже со стеблем; они в крови. Как же мало времени. *** – Давно вы догадались? В горле – ржавые шестеренки. Глаза Альбедо – чистый сульфат меди, и от этой яркости почти что слепит. – Ты умеешь хорошо скрываться. А я умею хорошо себя обманывать. Она криво улыбнулась, прижав уши. Отвечать здесь было нечего. Сахароза думала, сказать ли ей «Спасибо», «Всего доброго», иррациональное «Простите» или попытаться толкнуть речь – то есть сделать то, чего она не умеет, что что-то рвется из груди и это не цветы. Вместо этого Сахароза подошла к рабочему месту и села на старый-добрый стул. Теперь, когда есть получалось раз в день, он под ее весом скрипнул тише обычного. – Ты собираешься…. Работать? Она обернулась через плечо, краснея архонты знают из-за чего. Альбедо выглядел, пожалуй, изумленным, из всех возможных описаний. Он выглядел даже мило, и в груди защемило, воздух выбило, и у нее едва не ушли все силы, чтобы не закашлять. – Ну… да?... – сказала она смущенно. – Вы против? Я хочу быстренько написать анализ той тазовой кости хиличурла, помните? Мы еще предположили, что на нем кулинарная разделка… «Я хочу поработать рядом с вами, пока могу», – то, что она имела в виду. Альбедо накрыл лицо рукой и рассмеялся. Это было слышать странно, и больно, и почему-то ей в щеки ударила кровь. – Я… - он выдохнул, перестав так же резко, как и начал. – Я буду очень скучать по тебе, Сахароза. Она встала. Резко. Стул упал на пол; Альбедо, удивленный, отступил на шаг назад, когда Сахароза через него переступила и одним шагом оказалась к нему ближе, чем когда-либо себе позволяла. В ее ушах колотился пульс; неожиданно, ее захлестнула злость. – Да по чему вы будете скучать? – сказала она, и вместе с кровью у нее капал яд. – Вы меня не знаете, черт бы вас побрал. – Сахароза… Она было подняла руку, но тут же ее опустила. Вспышка гнева была лишь следствием бессилия и несправедливости. – Я не понимаю, почему должна умирать. – сказала Сахароза, заставляя себя дышать глубоко и размеренно, потому что в носу уже щипало. – Я понимаю. Голос Альбедо звучит подавленно. Она не может заставить себя поднять взгляд. – Мне так много нужно сделать. Кашель хватает ее за грудь и рвется, рвется наружу, как камнеломка. – Я… ну почему… вы…. Она не собиралась этого говорить. Она не должна была этого говорить. Барбатос, раздави ей череп, сейчас же. Альбедо застыл. Одеревенел. – Я… нет-нет-нет, я не… это имела в виду, простите, я… Она быстро подняла взгляд и увидела, что Альбедо больно, и ей самой было больно, душераздирающе, и ей хотелось сделать ему больно, ей хотелось сделать себе больно, ей хотелось, чтобы чертов мир погряз в огне, потому что видят архонты, ей это надоело. Сахароза уже не может сдержать кашель. Сесилии выходят ей прямо в ладонь; смятые, залитые кровавой слюной. Нет в этом ничего красивого. Альбедо даже в том момент, когда резко приблизил свое лицо, оставался бесконечно далеким; сухое прикосновение губ облило жаром плечи и щеки. Он оказался близко-близко, залез ей прямо в легкие, и это напугало ее больше смерти. – Н-не надо. – Сахароза его почти оттолкнула, но слабые руки лишь сжали белый плащ, марая его красным. – Я по-понимаю, но это только моя вина, не надо... Ей плохо. Сильно кружится голова. Только не жалость. Он быстро выдыхает ее имя и мягко берет за подбородок. У Альбедо в глазах треснувший лед, и выражение его – самое человеческое, что она видела в жизни. Он обхватывает ее лицо и притягивает к себе; на Сахарозу обрушивается столько чувств, что она задыхается, хрипит, плачет. На грани истерики. Альбедо заставляет ее остаться на месте – Сахароза не может сбежать. Он целует ее, и чем дольше, тем больше жар внутри ее тела заставляет цветы тлеть. У Альбедо мягкие губы, настойчивые; отчаяние перерастает во что-то горячее и смазанное; у Сахарозы подгибаются коленки, и она кладет одну ладонь Альбедо на лопатку. Он мычит ей в губы и слегка изгибается, и кажется, будто она вот-вот сойдет с ума. Сахароза не любит холодную и далекую луну. Сахароза любит солнце – слабое, по-весеннему сдержанное, но солнце. Она прикусывает ему губу, чтобы убедиться: кровь идет, она настоящая, а Альбедо, ойкнув в поцелуй, отстраняется и прислоняется к ней лбом, тяжело дыша, и на щеках у него румянец. – Сахароза, я.... – говорит он, и не хватает дыхания. – Я люблю тебя. Цветки сесилий умирают внутри окончательно и бесповоротно. Белые лепестки – крылья бабочек.