Притча о солдате

      Дурак дураком тот, кто считает, что жизнью правят деньги, а мерило человека – квартиры и машины. Не так это, совсем не так, и свидетельств тому множество. Жаль, что верят им не все и не сразу.       Давным-давно, когда я ещё мальцом бегал, помню, дядька мне сказывал. Не поверил ему тогда, а зря…       «Под Смоленском это было, аккурат в первые годы после войны, осенью. Фрицы города с землёй равняли, никого не щадя, – что ж тут про села говорить да колхозы с совхозами? Вот нашу бригаду и перебросили из Пармы на Смоленщину – хозяйство восстанавливать. Избы строили, хлева… С едой во всей стране тяжко было, а уж на тех землях, где фашистская нелюдь пиры пировала, и подавно. Так и у нас нет-нет да случалось, что день-другой впроголодь сидеть приходилось. В один из таких деньков пошел я в ближайший лесок за грибами, чтоб не ложиться спать с пустым желудком. Лисичек насбирал, пару подберёзовиков, чуток опят. Уж обратно стал возвращаться, как вдруг сзади слышу:       — Здрав будь, отец. Табачку не найдётся?       Оборачиваюсь. Стоит передо мной парень, лет двадцать от силы. В кирзачах, в небрежно расстёгнутой гимнастёрке, с вещмешком, переброшенным через плечо. Вот только лицо какое-то нехорошее. Глаза колючие, нос кривоватый, губы ярким малиновым пятном выделяются, словно бабской помадой накрашенные. Неприятное лицо. Я сначала удивился: откуда солдату в здешнем лесу взяться? Чего уж таить – струхнул. Много ведь в те времена по лесам всяких лихих людей отлавливали, тех же самых полицаев бывших. Обычные мародёры и дезертиры тоже не редкостью были. Потом думаю: домой, наверное, солдатик идёт, победу несёт. В конце концов, полустанок-то как раз в том направлении был – это я хорошо знал, с мужиками его месяц назад строили.       — Самосад только, — отвечаю ему.       С табачком-то в те времена тяжко приходилось, но кое-что нам из Пармы умельцы-огородники присылали.       — Поделишься, отец? Курить больно охота.       И тут солдатик как-то странно рукав свой поправил правый, когда я в карман внутренний полез за самокруткой. «Если сейчас не пырнёт, то нормальный человек будет, — думаю, внутренне собравшись. — Коли же ножик у него в рукаве припрятан… Если заору – ребята всё равно не услышат, но и просто так помирать не стану».       Обошлось – коробок спичечный у солдатика там был припрятан. Взял он у меня самокрутку, чиркнул спичкой, закурил. Я с ним. Стоим курим.       — Ты бы, отец, в Москву перебрался аль ещё куда, — заговорил солдат, докуривая. Я же свой окурок уже на землю бросил и сейчас придавливал носком ботинка. — Пока живы, фрицев не пропустим. Да кто ж знает, как всё обернётся?       Я голову вскинул – нет никого передо мной. И трава не примята в том месте, где мой собеседник стоял, и спички, которую он, потушив, на землю кинул, нет… Тут и припомнился мне ножик, армейский такой, что в ребрах у солдатика торчал.       Я полянку запомнил и к мужикам, в бригаду. Они, конечно, не поверили, но здешние бабы, что с хозяйством помогали, подтвердили, что где-то в лесу этом бои шли. С другой стороны, они по всей Смоленщине громыхали. Однако, похватав лопаты, двинулись посмотреть то местечко, где мы с солдатиком курили.       Раз копнули, два. И нашли их: шесть советских солдат, явно в рукопашной убиты. Фрицев вот не нашлось. Мы их быстро осмотрели, жетоны да личные вещи собрали (потом в милицию отнесли, чтоб родственников отыскали и отослали). И думать стали: что дальше-то – снова закопать? Негоже так делать, надо нормальные похороны устроить, раз уж останки потревожили. Оставить тут лежать? Ведь не фашисты же, а со своими эдак не поступают. Вдруг вспомнилось мне, что раньше погибших воинов на кострах сжигали. Натаскали хвороста, подпалили, следя, чтоб пламя на остальной лес не перекинулось. Оно интересно так горело, словно понимало, чего мы от него хотим…       Когда же через много лет меня на очередной стройке завалило… лежу, шевельнуться не могу, помирать готовлюсь. И слышу:       — Здрав будь, отец.       Кое-как поворачиваю голову. Стоит рядом со мной солдатик тот самый, что на Смоленщине когда-то повстречался.       — Спасибо тебе, отец, вы правильно тогда всё сделали. — Призрак со всё так же торчащим в рёбрах штыком достал сигарету и закурил. — Земля… для рабов она, татей, торгашей и подлецов. Им в ней лежать. Я хоть и лихой жизнью жил, да подлостей, мерзостей и обмана не вершил. И жизнь такую выбрал, чтобы волю свободную сохранить, чтобы спину ни перед кем не гнуть. И нелюдь бить, землю родную оборонить сам пришел. Спины моей она не увидела, но стали моей вдосталь покушала. Для таких, как мы, одна дорога – в пламя.       Солдатик наклонился.       — Это не тебе земной поклон, — хотя глаза и ухмылка говорили иное, — а должок возвращаю. Держи – табачок немчурный, трофейный. Не твой горлодёр, но тоже хорош.       Тут и мужики прибежали, откопали меня из-под лесов. Бригадир ещё удивлялся, какой я везучий: всё тело лишь отшиб, а другой костями бы рассыпался.       Рядом же с тем местом, где лежал, сигарету нашел, чудом уцелевшую под ногами товарищей. Немецкую…»       Так что миром правят не деньги, а людская честь, порядочность да гордость. А следят за этим те, о ком всуе лучше не говорить, но кого все знают… И помнить о них надо вечно.