Мужская рука

Вандер целуется так, что у неё буквально подгибаются колени. От крепкого привкуса табака под губами рефлексом становится влажно: во рту — от слюны, а там, где давно уже тёплый пожар — от смазки. Пальцы дрожат от нетерпения так, что Севика беспомощно роняет ключи, едва успев вытащить их из поясной сумки. Вандер, хмыкнув, опускается за ними на одно колено, попутно целуя её с языком в голый живот под топом. Чужая мягкая небритость щекочет чувствительную кожу вдоль пресса, так что мурашки поднимают каждый волосок на её хребте и проступают даже на внутренней стороне обоих бёдер. Поднявшись и притиснув её собой, Вандер уверенно открывает дверь сам — щёлк-щёлк — клац — скри-и-ип — и они, не расцепляясь, путаясь ногами и оба тяжело дыша, лихорадочно вваливаются внутрь. Окно вентиляции так по-заунски высоко, что света от него никакого, и Севика выкручивает химлампу на ощупь, шаря возле себя рукой в полумгле и что-то там уже роняя на пол. Рыжее марево ярко заполняет по всей длине колбу и призрачно — её комнатушку в общаге при оружейной кузнице. Вся мебель в этой дыре стиснута стенами почти вплотную: безногая кровать с кованой спинкой, стеллаж для вещей напротив, рассохшийся табурет и — чёртов зеркальный трельяж, неимоверно обшарпанный и столь же неимоверно вычурный, явно спёртый из будуара какой-то фифы в Верхнем и прошедший не через одну комиссионку. Почувствуй себя, блядь, королевой. На кровати свалка из её шмотья, но кровать Вандера и не прельщает — низко. Он приподнимает и закидывает Севику задницей на столешницу трельяжа. Дверь Севика закрывает пинком из-за его спины. Глаза её — осатанелое, дымчатое стекло, колючий огонь: — Трахни меня. Обе ноги тут же отправляются на его талию — такую широченную, мощную по-медвежьи, что нахер с ума можно сойти от обхвата. — Ты мне ещё покомандуй. Вандер здесь — главный. Вандер — альфа. Вандера все в Переулках боятся. Вандер старше неё лет так на восемь с хреном, Вандер упоительно тяжелее, выше, шире в плечах и безусловно сильнее. Вандер кого попало ебать не станет, а больше одного раза так уж тем паче. И он уж конечно вряд ли кому-то ещё дарил такое звонкое чеканное монисто, спизженное прямиком с торгового корабля из Нашраме. Так что о-о, Севика прекрасно осознаёт, какой же удостоилась чести. Вгрызаясь в неё, смакуя по коже, сминая, он стягивает между делом оба её ботинка долой — правой и левой рукой, — один и второй. Сдёргивает с неё штаны в несколько приёмов и швыряет их, смяв, на кровать. А после заставляет её закинуть на столик одну ступню и сразу, осев, зарывается ртом в раскрывшуюся для него глубину, прямо в её влажную мякоть, скользя одной охуительно интимной гладкостью по другой, между его и её шерстью — её пах против его лица, — широко охаживая её сильным и горячим языком, словно кобель, лижущий суку в охоте. Стонет в открытую, пытаясь забраться внутрь. Попытки направить его за волосы куда нужно, самой подстроиться бёдрами ниже решительно ничего не дают: Вандер делает это вовсе не для неё — для себя. Ему нравится до одури её вкус. Нравится её запах. Нравится проверять и убеждаться в том, как она, скороспелая, заранее здесь для него течёт — даже стараться не надо. У него от этого только стоит крепче. Севика напряжённо подлаживается позвоночником, спускает ступню, упирается ею в его плечо, пропускает ногти сквозь жёсткие пряди на его затылке — словно фрельйордского волчару чешешь. Видеть у себя между ног эту машину для убийств высотой в ёбаных шесть и восемь — просто охренеть как волнует, пугает и льстит, и наслаждение моральное оставляет физическое далеко позади. От этого эгоистичного брачного ритуала она всё равно едва когда-нибудь кончит, насколько бы ей ни хотелось. Но каждый раз, когда этот язык попадает по изнывающему от нехватки внимания клитору, Севику чуть ли не дугой выгибает. — Сюда уже… м-мх… иди… — сквозь зубы неразборчиво рычит она, тянет его на себя за ворот кожанки, и Вандер, распрямившись во весь рост, грубым рывком разворачивает её спиной к себе. Зеркало тут же демонстрирует им их обоих — озверевших от жажды, двух разных мастей под тускло-рыжей лампой — в трёх непотребных ракурсах сразу, и Бездна, КАК же это. блядь. ГОРЯЧО. — Де-е-евочка… — тянет Вандер над ухом хрипло и плотоядно, ладонью обхватывая её за шею повыше подарка и суетливо расстёгивая свой клёпаный ремень над изогнувшимся ему навстречу крестцом. Девочкой Севику в её девятнадцать давно уже никто не называл, а кто называл, мог и пары зубов недосчитаться. Но когда это произносит Вандер, в ней всё так и плавится в ответ, тягучее, тёплое, как яровой воск и мёд. Вандер — один такой. Вандеру можно. Полностью твёрдый член горячо касается её между бёдер, скользит по щели, по губам, в предвкушении впечатляя размером. В длину не рекорд, зато толщиной с её запястье, не меньше, и весь изукрашенный рельефом из венок. Идеал для неё — именно то, что нужно… Прильнув по смазке к заждавшемуся его входу, Вандер просто подаётся вперёд и растягивает её на этом шикарном члене всего за один общий выдох — м-мф!.. — пока не прижимает её к себе всю, грудью к спине, щекой к щеке, ручищами для верности поднатянув с боков, чтобы вошло плотнее. — Во-от так… Тяжёлая, жгучая, распирающая полнота — не вырвешься от него теперь, милая, не уйдёшь. Если бы им пришлось драться, глядя на него в зеркало, думает Севика, она бы проиграла. И эта мысль кажется ей вдруг сексуальной настолько, что хочется нахрен скулить. Если бы он сейчас просто замер хоть на немного, хоть на минуту её поддразнил, дав потереться самой, медленно-медленно дал бы смочить себя по стволу, вглубь и назад, боги, она бы, кажется, кончила прямо так. Но где там: Вандер не даёт ни прислушаться к себе, ни привыкнуть, сразу задавая жёсткий, высокий темп — так, что отзывчиво звякает серебро вдоль ключиц. Севике от этой нахрапистой грубости больно, и она непритворно шипит, и мяучит на низком тембре, и вскрикивает надрывно, матерясь, чтобы было легче. Метёт по столу заплетённым хвостом, вымученно вскидываясь головой. Жмурится, скалясь вполрта — белые зубы на смуглом. Вандер оборотов не сбавляет, только ухмыляется возбуждённо. Его это заводит. — Громче. Послушная, она по звонкому шлепку отпускает на волю голос, рвущийся через гортань. В одно движение Вандер отщёлкивает на её топе все кнопки и, не заметив, сдирает последнюю крупную пряжку внахлёст — та с твёрдым стуком катится на пол. Тут же с двух ладоней ныряет под низ, сжимая обнажившуюся роскошь. Грудь у Севики не по возрасту уже зрела и велика — бронзовый сатин тяжеловесно ложится под пальцы. И Вандер одобрительно урчит, и мнёт её сладостно животным жестом, собирая в отражении узкую гнедую ложбинку под россыпью блестящих монет в четыре ряда. Слюной изойдя на её загривок, следом в него же жадно кусает по-пёсьи — будущий чёрный кровоподтёк на своде её лопатки. — Мма-ах… да… Где это видано, чтобы Севика из Дрекана безнаказанно позволяла какому-то мужлану делать себе больно? В трёх зеркалах, где скользят друг по другу два тренированных, лоснящихся от желания тела, бесстыдно и бессовестно видано всё. Севика косится, с наслаждением глядя в боковое, как волнами бьются мышцы его мощных ягодиц и бёдер на каждом толчке — не оторвать задурманенных зрелищем глаз. Вандер трахает её с тем же остервенением, с каким разбивает рукавицами скальный базальт и кости чужих черепов в уличной драке. Одной ногой он заступает на табурет, чтоб было сподручней, и меньше чем через десяток движений тот, хрустнув под тяжеленной подошвой, подламывается в пол. Севика фыркающе смеётся, но не успевает подумать, на чём ей теперь сидеть, потому что Вандер быстро сбивает с неё всё веселье, втрахивая в злосчастный столик так, что сидеть ей теперь и без того ещё дня два не придётся точно. Трельяж под ней тоже нервно волнуется в такт, дребезжа и угрожающе покачивая крыльями створок, но держится. Пилтошки, конечно, те ещё зазнайки и мудаки, но мебель свою делают — гляди-ка — на совесть. Пальцы вплетаются в пальцы, стискиваясь до боли. Вандер перехватывает на кулак её хвост, и скальп обжигает внатяг, заставляя подставлять под укус беззащитное горло. И нет ничего слаще, чем чувствовать по-настоящему сильную руку, что сдерживает её и направляет. Когда Севике кажется, что она наконец-то почти подстроилась, наконец-то поймала волну и вот-вот сможет её оседлать, чтобы начать получать удовольствие, он становится таким запредельно твёрдым, что от ощущений она почти не успевает дышать. — Хочу кончить в тебя… — низко выдыхает Вандер, мягкой щетиной самозабвенно растирая поцелуй между её плечом и шеей. — Очень хочу… От этого жаркого похотливого шёпота что-то сладко сжимается и обжигает внизу: семя гончего Подземки — метка принадлежности дороже побрякушек и засосов на коже… Севика пьяно и жадно кивает в ответ, хотя её согласие особой роли уже не играет — потому что как Вандер хочет, так Вандер и сделает. Севика — боевая ноксианская единица, пустоцвет поневоле, и Вандер об этом прекрасно знает. Видно, поэтому ему так и нравится трахаться именно с ней — такой фокус не каждая девка даже в Театре даст с собой провернуть. Спустя ещё несколько судорожных, напряжённых толчков он вдруг резко сбрасывает темп, вдавившись в неё максимально глубоко, и через мгновение она чувствует, как член внутри неё сокращается ритмично и быстро, с силой пульсируя в кольце плотно обхвативших его стенок. Когда Вандер кончает, из груди его прорывается не стон наслаждения, но рык облегчения сродни тому, с которым парни в каменоломне сбрасывают с плеч тяжёлые мешки с породой. Пока он, всей тушей навалившись сверху, пытается отдышаться над ухом у неё шумно и тяжко, Севика думает, что ей бы хватило ещё всего пары минут, чёрт возьми, от силы пяти, но — тут уж что есть, то есть. Отстранившись, Вандер треплет её по крепкому бедру, как верховую кобылу — всё, мол, савраска, приехали, — и выскальзывает из неё влажно обмякшим членом. Тёплые капли катятся следом. Слышится звяканье застёгивающегося ремня и грузный скрип матраса — сдвинув её вещи с кровати, Вандер по-хозяйски заваливается на неё, откинувшись на изголовье. Севика разворачивается на нетвёрдых ногах, как после хорошей потасовки. Садится перед ним на самый край трельяжа, слегка разведя колени, раскрытая и горячая, готовая, кажется, принять ещё хоть троих, но Вандера это никак не смущает. Он вынимает зажигалку, степенно закуривает, затягивается и выдыхает всласть, глядя на неё сытым взглядом. — Ты охрененная, — резюмирует он наконец. — Рада, что ты заметил. Вандер великодушным движением глаз предлагает ей папироску, и Севика, пожав плечом, тянется, берёт. Чего уже терять-то. Дым витиевато повисает вокруг, подсвеченный медным сиянием в колбе, лениво клубясь и невесомо разбиваясь о зеркала. Вандер закидывает за голову правую руку, устраиваясь удобней. Севика смотрит на вторую, небрежно держащую мундштук: крупная кисть, обнажённое закатанным рукавом мускулистое предплечье, рабочие пальцы с подшёрстком даже на фалангах и массивным чернёным перстнем на среднем. Почувствовать их в себе хочется буквально до спазма в мышцах. — Надо в Комитет пару депеш написать. Они хотят тарифы на подъёмник до Променада поднять. Я сдохну, а этой херни не позволю. — Вандер оглядывается, ища, куда сбросить пепел, и Севика, сняв с полки жестянку для окурков, протягивает ему. — Ещё должен Бензо сегодня зайти, он обещал привести плотника место под стойку посмотреть. Мы тут помещение новое сняли, под бар, там работы сейчас будет невпроворот. Пол бы довести до ума сначала. Бензо хочет паркет подновить, а я ему говорю, что стоить это будет, как два дирижабля. А он считает, что если уж взялись, то надо или на совесть делать, или никак… Он говорит о своих серьёзных, мужских делах, жестикулирует, трёт переносицу устало большим пальцем, а Севика молча слушает, больше всего желая подойти к нему и сесть сверху, чтобы заставить его забыть обо всей этой ерунде ещё так на пару часов. Но он уже полностью одет и настроен на рабочий лад — даже кожанку свою неизменную не снимал, — а она стоит перед ним обнажённая, в одном ожерелье над голой грудью и рваном топе, и чувствовать себя ещё большей шлюхой вот совсем не хочет. — Ладно. — Вандер ультимативно втирает окурок в дно жестянки, поднимается, и Севика делает еле уловимое движение следом. — Уходишь? И только приподнимаются брови: эмоции — слабость, привязанность — зло, не дай противнику прочесть тебя по лицу. Глупо ждать, что он останется на ночь — тут и лечь-то вдвоём таким, как они, негде. Унизительно просить о лишней ласке, как о подачке — довольно и того, что она по своей воле стонет под ним как сука. Но зов неутолённой жажды всё же силён настолько, что серые глаза её темнеют в почти что собачьей муке. — Да завтра увидимся же. Хочешь, тоже с утра приходи. Мы и тебе работу найдём. Усмехнувшись снисходительно и добродушно дав ей по заду, Вандер чуть наклоняется, чтобы её поцеловать — тёплые губы к губам. Пятернёй приглаживает волосы, заглянув в зеркало, и, подмигнув на прощанье отражению Севики сбоку, уходит. Она не делает и шагу, чтобы его проводить — только невесело улыбается в спину. Тесная клетушка насквозь пахнет им, его присутствием и сексом, и тело Севики отказывается мириться с тем, что это всё. Она вновь разворачивается к зеркалу лицом, обеими руками без сил упершись в стол. Длительно смотрит своему отражению прямо в глаза. Краска с ресниц поплыла влажно-чёрным, зацелованные губы, растеряв контур, кажутся больше и ярче. Идеально убранные волосы растрепались на пряди, кожа кое-где ещё глянцево отсвечивает от пота, и свежие гематомы уже проступают на горле, груди и плечах — поверх старых. Едва ли ей правда нужно себе объяснять, почему она каждый раз так хочет секса с мужчиной, который плевать хотел на её удовольствие с высокой колокольни. Собственное благополучие и эго никогда её особо не тяготили. Её возбуждает не Вандер, нет. Её возбуждает всё, что он собой олицетворяет. Статус. Авторитет. Перспективы. Контроль. Сила. Власть. Сдавшись перед самой собой, повесив голову, она решительно запускает два пальца в себя, как в мягкий и голодный рот, что с жадностью их встречает. Минуты назад Вандер был здесь, в ней, его член был здесь, всего какие-то… минуты назад, нужно… ещё совсем немного, просто завершить его дело, просто помочь… Утопая торопливыми движениями в смазке, Севика растирает её вниз и вниз, ещё и ещё, закрыв глаза, чуть вздёргивая губу от нетерпения, вспоминая, воссоздавая его по штрихам: вибрацию голоса, сильные зубы под шерстью, тело, что может сломать ей кости. «Ты охрененная у меня» «Деевочка…» Пальцы подводят её дразняще близко, и это так мучительно и сладко, что невмоготу, но всё ещё не то, нет, не то — отчаянно не хватает этого восхитительного чувства заполненности внутри. Тогда, раздражённо выдохнув носом, она лезет на самый верх стеллажа за хорошо припрятанным полотняным мешочком, в котором лежит как раз на такой случай одна вещица, купленная на блошиных развалах Пограничного рынка. Это был какой-то страшно нелепый интерьерный набор из литого стекла, призванный украшать столовую страдающего безвкусностью пилтошки: лиловые цветы артишока, плод чайота, разноцветный мангольд и усеянный гладкими бусинами зёрен початок маиса дюймов восьми в длину. Севика, зависнув над этим натюрмортом на добрых пару минут, попросила завернуть ей только маис. И продавщица понимающе хмыкнула, когда забирала деньги. Вот только единственный табурет они сломали, и дотянуться до заветного мешочка Севика с ходу не может. Тогда она вынужденно забирается на изножье кровати и, пыхтя и проклиная всё на свете, балансирует на носочках, пытаясь добраться до цели. В этот самый момент дверь у неё за спиной беспардонно распахивается: — Я тут, кажется, у тебя зажига… Вандер, осёкшись, застывает на пороге. Смотрит на раскрасневшуюся полуголую Севику, на верхнюю полку, снова на Севику. И взгляд его по мере осознания приобретает вновь благодушное, снисходительное выражение: — Хм… по-моему, кому-то не хватает мужской руки? Севика аккуратно опускается на пол, и лицо её расцветает наконец плохо сдерживаемым ликованием. — Я уже думала, ты никогда не предложишь. Вандер подходит к ней вплотную, на что она с готовностью поднимает лицо навстречу, томно приопуская веки. Без особых усилий Вандер тянется наверх со своего исполинского роста, достаёт мешочек и вкладывает его Севике в руки. Потом берёт с постели забытую зажигалку и салютует уже от порога: — Обращайся, если что. Через пару мгновений заглядывает напоследок: — И штаны надень, а то вдруг кто ещё зайдёт. И преспокойно удаляется со сцены. Севика стоит неподвижно целых секунд пять, как полная дура с мешочком в руках. Поджимает безмолвно дрожащие губы. А потом в сердцах швыряет проклятый маис ему вслед, прямо в дверь — бац! — падает на кровать спиной к стене и шлёпает себя по лбу ладонью. Нет, ну вот дал же ей бог идиота. ___