(не)совершенство

Хаджиме вздрогнул, просыпаясь. Он не сразу узнал замкнутое и узкое помещение каюты; небольшое пятно красноватого света, проникающего сквозь иллюминатор, и мерное раскачивание корабля, сопровождающееся протяжным скрипом, навевали давящие воспоминания. Потребовалось несколько долгих секунд, чтобы окончательно прийти в себя, устанавливая грань между мнимым и действительным. Глаза вновь закрылись, напряженный выдох покинул легкие. Перевернувшись на спину, Хаджиме спрятал лицо в сгибе локтя. Ему не в первый раз приходилось просыпаться с затуманенным от тяжелых, вязких сновидений сознанием. Свет от медицинских ламп, брызги крови на заколке, столбы дыма в красном небе, горящий занавес — они преследовали его, напоминая о том, что он мог сделать, но упустил свой шанс; что он мог предотвратить, но решил не вмешиваться. Это были разрозненные осколки воспоминаний, из которых Хаджиме — не без боли и сожалений — вот как полгода пытался собрать по частям себя настоящего. С переменным успехом. Хаджиме вновь вздохнул и протер глаза, стараясь отвлечься от навязчивого зуда глубоко в черепной коробке. Стены начинали давить, надоедливый скрип переборок ввинчивался в голову тревожным звучанием. Измятые простыни неприятно приставали к мокрой и липкой от холодного пота коже, и чем дольше Хаджиме пытался расслабиться, найти в себе отголоски потерянного душеного равновесия, тем больше понимал, что не хочет — не может — здесь находиться. Он не помнил, как встал с койки, как накинул на плечи пиджак и как завязывал галстук. Неприятное оцепенение спало с него, как только Хаджиме, покинув тесное пространство трюма, поднялся на палубу. Солнце, едва виднеющееся сквозь красную муть облаков, миновало зенит и теперь печально клонилось к закату, отчего небо постепенно приобретало грязно-ржавые, мрачные оттенки. Облокачиваясь о фальшборт, Хаджиме втянул в легкие прохладный морской воздух, оседающий на нёбе горько-соленым привкусом, и окинул взглядом тянущуюся до горизонта темную водную гладь. Ничего не изменилось за те несколько часов, что он провел в своей каюте — ни статичный вид за бортом, ни обманчивое спокойствие на небольшом судне. Он опустил голову, выдыхая и закрывая глаза. Ветер свободно ворошил волосы и трепал борта расстегнутого пиджака, и Хаджиме позволил отвлечь себя шуму волн, скрипу ржавых переборок… И знакомому звуку шагов. — Давно ты здесь? — спросил он, не оборачиваясь — такая осторожная ровная походка была только у одного человека. — Не знаю. Наверное, минут десять? — В приглушенном голосе слышалось легкое удивление, почти настороженность. — Мне казалось, ты специально делал вид, что меня здесь нет. Всё-таки не удивительно, если присутствие кого-то вроде меня тебе глубоко неприятно и– — Нисколько, — прервал Хаджиме. — Я просто… задумался. Шаги замерли на мгновение, прежде чем приблизиться достаточно, чтобы Хаджиме ощутил среди запаха морской соли, затхлости и ржавчины ненавязчивую нотку свежести, балансирующей между теплой уютной чистотой и едкой больничной стерильностью. Щеки вдруг коснулось нечто металлическое. Хаджиме вздрогнул — скорее от холода, чем от неожиданности — и обернулся, с демонстративным недовольством нахмурив брови. Комаэда встретил его суровый взгляд со сдержанной улыбкой и искрящимся в глазах весельем. Одетый как с иголочки, в форменном плаще, черном жилете и белой рубашке, разве что без галстука, он представлял собой образец порядка и аккуратности даже на богом забытом судне в сотнях миль от суши. Протез, заменяющий ему левую кисть, протягивал потёртую банку с газировкой, а от былой неуверенности в его голосе, которую заметил Хаджиме до этого, не осталось и следа: — Ты слишком много хмуришься, Хината-кун. Так у тебя появятся ранние морщины, знаешь? — Заткнись, — беззлобно буркнул Хаджиме с жаром, поднимающимся по шее к лицу, все-таки забирая предлагаемую газировку. Комаэда издал довольный смешок. Хаджиме чувствовал на себе его пытливый взгляд, пока рассматривал потёртые надписи на банке, и вдруг с удивлением вскинул брови. — С апельсиновым соком? Где ты ее нашел? — Выкатилась из ящика, когда пересматривал наши запасы, и почти упала мне на голову. Но я успел ее поймать, так что газировка не должна расплескаться, если захочешь открыть… Надеюсь, — скомкано добавил Комаэда, понижая голос, и, помолчав, подчеркнуто небрежно пожал плечами. — Или ты можешь ее выкинуть. Все-таки это было бы более оправданно: срок годности наверняка уже истек… Хаджиме не удержался от усталого вздоха, щелкая жестяной открывашкой. Комаэда, казалось, затаил дыхание, с ожиданием наблюдая за этим, однако открытая банка под его пристальным взглядом осталась совершенно невредимой. Со смешанными чувствами Хаджиме сделал глоток шипящей газировки — вкус был искусственным, но освежающим. Приятным. Почти ностальгическим. — Эм… Спасибо. Правда. — Ох, не стоит, — отмахнулся Комаэда. — Это всего лишь удачное стечение обстоятельств и не более того. Меня незачем благодарить, Хината-кун. Хаджиме закатил глаза и тихо фыркнул, вновь отпивая из банки. Что бы Комаэда ни говорил, невозможно было не заметить, как расслабленно опустились его плечи, а подчеркнуто смиренная улыбка стала слегка светлей и искренней. — Однако не думал, что встречу тебя здесь… Интересно, это можно считать удачей? Все-таки мне казалось, ты должен отдыхать в своей каюте после ночной вахты, — вновь заговорил Комаэда чуть погодя, облокачиваясь о перила. — Решил проветрить голову, — уклончиво пояснил Хаджиме. Упоминать реальную причину своей незапланированной прогулки он не стал. — А ты?.. «…хорошо себя чувствуешь?» — так и не произнес он. Этот вопрос давно стал дежурным из-за того, как часто он мелькал в их разговорах, но вместе с тем он оставался одним из самых беспокоящих — и в то же время предсказуемых. — Со мной все в порядке, пожалуй? — Неуверенная интонация не внушала Хаджиме оптимизма. Комаэда непринужденно улыбнулся, почувствовав его недоверие. — Не нагружай себя мыслями о незначительных вещах, Хината-кун. Я здесь по той же причине, что и ты — ни больше, ни меньше. Тем более, ты бы наверняка уже заметил, если бы я пытался что-то скрыть от твоих глаз… Надеюсь, такой ответ тебя устроит? Приглядываясь к его невозмутимой улыбке, Хаджиме не заметил в ней признаков лжи, но и не поверил в ее стопроцентную честность. Он знал как никто другой, что Комаэда предпочитал открытому обману менее заметные полуправду и умалчивание, а прямым словам — намеки и загадки, ответы на которые всегда приходилось искать самому. В этом был весь Комаэда: тайна, которая становилась все сложнее и запутаннее, чем больше Хаджиме приближался к пониманию истины. Он был подобен упорядоченному хаосу, порождающему противоречия в себе, вокруг себя — и внутри у Хаджиме в том числе. При всех фактах нынешняя ситуация не должна была вызывать у него умиротворения. И все же Хаджиме не мог не признать, что ненавязчивое и тихое присутствие Комаэды, отстраненно наблюдающего за безмолвным океаном, странным образом возвращало чувство реальности происходящего — и одновременно его мимолетности. Он выглядел замершим во времени остовом безмятежности, обманчивой и иллюзорно-эфемерной, мирной и успокаивающей… Насколько мирным и успокаивающим могло быть затишье в оке бури. — Хината-кун? Что-то не так? Хаджиме заторможенно моргнул, избавляясь от наваждения. Комаэда смотрел прямо на него с легким любопытством и самодовольством, будто точно знал о всех его мыслях. Среди его отросших густых волос, собранных в небрежный хвост, рассеивался красноватый свет солнца, оседал на коже и отражался в серых глазах, отчего бледные оттенки становились более теплыми и оживленными, словно… Словно он не был тяжело болен. Под сердцем вновь начало давить тянущее, тоскливое чувство. Нервно поправляя на шее галстук, Хаджиме вовсе не хотел задумываться, почему вдруг стало тяжелее дышать. — С чего ты взял? — спросил он как можно более непринужденно. — Ты не отвечал и смотрел на меня очень сосредоточенно и хмуро. Такое пристальное внимание слегка смущает, ха-ха, — пояснил Комаэда без капли стеснения. — Знаешь, если тебе неприятно мое лицо, я могу отвернуться. — Что?.. Нет, постой. Я даже ничего не сказал! — Хм? Тогда мне расценивать твой взгляд как-то иначе? — Да. В смысле, нет. То есть… Хаджиме замялся и мысленно чертыхнулся, замечая оттенок самодовольства и лукавства в направленном на него взгляде. Комаэда попросту дразнился, проверяя его нервы на прочность, а Хаджиме, сам не осознавая, вновь с готовностью повелся на знакомые уловки. — Ты, черт возьми, насмехаешься надо мной. — Совсем немного, — беззаботно признался Комаэда. — Ничего не могу с собой поделать. Ты всегда делаешь такое прелестно-суровое лицо, когда стесняешься! — Я не стесняюсь, — недовольно буркнул Хаджиме, стараясь скрыть одолевающую его смесь смущения и раздражения. — И мое лицо не суровое. — Ха-хах, как скажешь, Хината-кун. Ты совершенно точно не стесняешься, когда тебя дразнят. И я искренне считаю, что у тебя очень доброе лицо, несмотря на хмурый вид. Охвативший лицо жар перебросился на стянутую галстуком шею и горящие уши. Ругая себя за опрометчивость, Хаджиме постарался сохранить максимально беспристрастное выражение и спрятал за банкой горячий румянец, отгораживаясь от забавляющегося над его реакцией Комаэды. Его прикрытые глаза сверкали редкими лукавыми искорками, уголки губ едва заметно приподнялись в легкомысленной улыбке, вызывающей у Хаджиме странные чувства — чувства, которым он не мог дать подходящего определения, как и объяснить их природу. Эта улыбка казалась живее и реальнее, чем большая часть из того, что Комаэда умел и привык показывать. И она была так же скоротечна, насколько редка. — Впрочем… — Губы дрогнули, возвращая лицу Комаэды поверхностно-вежливое выражение, скрывающее за собой острую наблюдательность. — Ты выглядишь более… напряженным и беспокойным, чем обычно. Погружаешься в мысли и почти не строишь диалог. Возможно, слишком самонадеянно для такого бесполезного человека, как я, предположить, что разговор со мной может доставлять что-либо кроме неприязни, но… Комаэда поджал губы с долей сомнения, прежде чем спросить: — Тебя ведь что-то тревожит? Хаджиме демонстративно отхлебнул из жестяной банки, не желая отвечать. Его молчание Комаэду не смутило — он словно этого и ожидал, продолжая: — Все еще думаешь о Фонде Будущего? О том, что ждет впереди? — …Да. Он мог бы опять не ответить, мог бы солгать — и, возможно, его актерского мастерства хватило бы, чтобы удовлетворить интерес Комаэды, но Хаджиме не видел смысла отрицать очевидное. Объективно говоря, у Хаджиме не имелось причин волноваться о чем бы то ни было: все на судне было исправно, они придерживались заданного курса и совсем скоро должны были прибыть в пункт назначения. Но он попросту не знал, куда деться от нарастающей в его груди тревоги из-за чрезмерно гладкого и подозрительно-тихого начала. Он практически параноидально ждал подвоха в любой момент и сомневался: в целях их поездки, в искренности намерений Фонда Будущего, в успехе этого «задания по установлению сотрудничества» — во всем… И, в особенности, в самом себе. — Пускай мое мнение не особо значимо, однако… — От очередного погружения в мучительную рефлексию его отвлек голос Комаэды, старательно подбирающего слова, несмотря на привычную манеру разговора. — Как и все, я верю, что ты справишься с любыми трудностями — так же, как справлялся раньше, вплоть до сегодняшнего дня. Лишь вопрос времени, когда будущее, которое ты надеешься достичь, станет реальностью. — Ты сейчас… пытаешься меня подбодрить? — спросил Хаджиме, разрываясь между растерянностью и недоверием. — Серьезно? — Возможно. Все еще боишься, что я что-то замышляю? — Разве нет? Комаэда приподнял уголки губ в слабой улыбке, которая никак не касалась его глаз, не подтверждая правильность догадки, но и не опровергая ее. Хаджиме потер переносицу со вздохом, понимая, что ничего из него не вытянет, пока тот сам не захочет рассказать. — Ладно. Допустим, ты здесь не по своим собственным причинам, о которых я могу только догадываться. Меня сейчас интересует не это. — Тогда что же? Хаджиме сглотнул вставший посреди горла ком, распутывая образовавшийся в голове клубок хаоса и взвешивая каждое слово. Внезапно возникшее предположение, что Комаэда пытался проявить свою — поддержку? заботу? беспокойство? — как любой другой нормальный человек, казалось совершенно диким и не поддающимся никакому логическому объяснению. И Хаджиме абсолютно не понимал, как ему реагировать. — Откуда у тебя такая… уверенность? Что я все сделаю правильно. «Потому что сам я ни в чем не уверен. Тем более — в своих решениях». — Ах, ты об этом. Я просто знаю, что так и будет, — убежденно произнес Комаэда. — Ведь настоящая надежда никогда не проиграет отчаянию… Особенно, если речь идет об Абсолютной Надежде. Всего два слова разбили в дребезги неловкую, но непринуждённую атмосферу. Запечатленная в них формальная отрешенность окатила Хаджиме ледяной водой, не оставляя после себя ничего, кроме необъяснимого разочарования и глухой злости.

Теперь ты — символ надежды. Всего мира. Всего человечества. Абсолютная Надежда.

Он с силой сжал челюсти, впиваясь пальцами в банку — на алюминиевой поверхности проступили заметные вмятины. Внутри все стягивало и сводило судорогой, но голос не дрогнул, озвучивая с ненавистной апатией: — Мы уже обсуждали это. Прекращай меня так называть. — Даже если я прекращу, мое молчание не изменит правды, — не отступил Комаэда. Его глаза зажглись лихорадочным огнем, отражая смесь нездорового преклонения и болезненного восхищения, от которых начинало мутить. — Ты же должен понимать это лучше всех, Хината-кун: нет ничего более яркого, чем сиятельная надежда, которую ты представляешь для каждого на острове! Даже сейчас, когда мы направляемся в неизвестность, ты останешься хладнокровен, несмотря на любые опасности, которые ждут впереди… Это поражает так же сильно, как и остальное, что ты сделал для всех! — Комаэда, хватит. — Твой безграничный потенциал не перестает впечатлять. А что насчёт реализации всех твоих способностей и возможностей, что лишь дремали в тебе все это время? Огромная удача, что такой бесполезный отброс, как я, получил шанс лицезреть вблизи нечто столь прекрасное… Да, мне так повезло, что я могу стать свидетелем твоего полного возвышения как истинной надежды! — Комаэда! — рявкнул Хаджиме, не выдержав. Он не хотел повышать голос, поэтому, заталкивая клокочущий гнев обратно, едва слышно процедил: — Пожалуйста. Ни слова больше. Комаэда, на удивление, послушно затих с прилипшей к лицу безрадостной улыбкой. К горлу подкатила тошнота, и Хаджиме постарался запить ее желчный горький привкус… только теперь химическая сладость подаренной газировки не приносила былого удовлетворения. Едва наладившееся настроение оказалось безнадежно испорчено. Все вернулось к самому началу, стягиваясь в груди спиралью из тревоги, усталости, апатичности — и горького разочарования. Каждый раз перед Хаджиме представала одна и та же картина: Комаэда, в одно мгновение расслабленный, близкий и поразительно комфортный, в следующую секунду вновь становился человеком, которого Хаджиме не мог понять. Его вдохновленные слова и взбудораженный взгляд пробуждали воспоминания, которые Хаджиме предпочел бы навсегда оставить в забытии — о пустых глазах, смотрящих на него, как на красивый и надёжный инструмент, который никогда не даст сбоя; об ученых без лиц, сделавших его сосудом для таланта… о том простом факте, что без вшитой в его разум фальшивой гениальности он оставался серым и невзрачным никем. Иногда Хаджиме забывал, что Комаэда никогда не считал его кем-то большим, чем обыкновенное вместилище для его так называемой надежды. Даже теперь, когда Хаджиме снова стал собой — настоящим собой, а не пустой оболочкой без прошлого и будущего — в нем продолжали видеть только его совершенную искусственную часть, его немыслимое без таланта предназначение. Казалось бы, Хаджиме давно должен был привыкнуть и двигаться дальше. Однако сталкиваться с действительностью всегда было больнее, чем он позволял себе признавать. — Хэ-э-эй! Хэ-э-э-э-эй! — раздался над палубой бодрый и веселый клич, перекрикивая любые мысли и посторонние шумы. — Наги-чан! Хаджи-чан! Проглатывая свое разочарование, Хаджиме обернулся на звук и запрокинул голову: на краю узкой лестничной площадки, с которой можно было попасть в рулевую рубку, виднелась счастливая донельзя Миода. Вцепившись руками в металлические перила, она оживленно раскачивалась из стороны в сторону и активно трясла головой, размахивая подстриженными мелированными волосами как чёрно-белым флагом. Ее переливчатый громкий смех перекрывал любые волнения, как глоток свежего воздуха после долгого заточения — во многом потому, что Хаджиме еще ни разу не видел ее настолько неподдельно вдохновленной вне симуляции. — Юху-у-у! Юху-у-у-у! Наги-чан, Хаджи-чан, давайте кто громче всех! — Миода запрокинула голову и испустила пронзительный, восторженный вопль, перекрикивая саму себя: — ЮХУ-У-У-У-У! «Она безнадежна», — подумалось Хаджиме. Уголки губ дернулись в намеке на облегченную улыбку, когда он повысил голос, чтобы его могли услышать: — У тебя очень хорошее настроение. В чем дело, Миода? — Ну вот, Ибуки ведь просила звать ее Ибуки. Ведь мы с тобой так близки, как барабанная палочка и медиатор… Ха-ха, шучу! — Она подмигнула, посылая знак мира, и вновь начала безудержно раскачиваться из стороны в сторону. — Земля на горизонте, мы почти прибыли-и-и! Юху-у-у! Старший рулевой Фую-чан просит вас на мостик, капитан! Тело сразу же наполнилось напряжением, стоило Хаджиме сообразить, что это значило — затишье скоро должно было закончиться. Бесчувственный аналитик внутри него уже просчитывал дальнейшие ходы, соотнося вероятности успеха и провала, в то время как сердце сжимала закостенелая неуверенность и волнение, на которые он старался всеми силами не обращать внимания. — Передай ему, что скоро подойду. — Так точно, капитан! — шутливо отдала честь Миода. — Отдать швартовы! «Вообще-то так говорят, когда собираются отчалить от берега, а не причалить к нему», — возникла в голове еще одна мимолетная мысль, когда лучащаяся энтузиазмом Миода, подпрыгивая и пританцовывая, исчезла за громко хлопнувшей дверью-шлюзом. Хаджиме хмыкнул. — Что ж, хоть кто-то рад, что мы почти на месте, — но когда он повернулся обратно к Комаэде, смог увидеть лишь взметнувшиеся белым вихрем волосы; Комаэда не обернулся и не проронил ни слова, покидая палубу и спускаясь обратно в трюм, оставляя Хаджиме наедине с собственными неутешительными мыслями и скрутившейся под ребрами скверной тяжестью. Сглатывая образовавшуюся во рту горечь, Хаджиме опрокинул в себя остаток газировки, смял в руке пустую банку и отбросил за спину. Пролетевшая несколько метров жестянка металлически прозвенела, ударившись о внутреннюю стенку ржавого контейнера для мусора, и с глухим стуком упала на его дно. Раньше Хаджиме еще мог что-то испытать, проворачивая подобные трюки, но теперь они стали не более чем обыденными рефлексами, о которых даже не вспоминаешь и не задумываешься — настолько легко и понятно они ощущались. Совсем как дыхание. Жаль, что с людскими сердцами все было не настолько же просто.