Шрамы

      «У него тонкие запястья» — про себя думает Джон, когда невзначай роняет взгляд на руки солдата. Сам немец стоит напряжённо, вжав голову в плечи, точно воробей, встрёпанный, удерживаясь одной рукой об дверной косяк, чтобы не упасть. Из его рта сочится густая, вязкая кровь, на лице ссадины и кровоподтёки в больших количествах, от которых точно потом останутся синяки. На этом красивом, юном, с правильными чертами, которые бы только в мрамор, лице.       «Это, безусловно, варварство» — думает Джон, однако вслух произносит совсем другое, слишком недовольно, но в самый раз для человека, которого только что подняли с кровати:       — Почти полночь, для посетителя Вы слишком припозднились. Настолько неотложно, что нельзя подождать до завтра? — Голос Робертса сонный, тихий, с толикой язвительности и издëвки, но сам доктор отходит в сторону, шире открывая дверь и безмолвно приглашая внутрь.       Фридрих кивает на вопрос, с секунду переминается с ноги на ногу, неуверенно сглатывает, обдумывая что-то и, наконец, кивает в ответ на вопрос. В свете коридора неровные тени падают на его лицо, выхватывая из общей картины и подчëркивая детали, на которые Джон бы не обратил внимания до этого: синяк на практически всю правую скулу, кровь из разбитого носа, залившая алым воротник кителя и рассечëнную губу. Джон от его вида хмурится, подавляя невпопад возникшие тревожные мысли.       — Кто тебя так раскрасил? – Вопросительно изогнув левую бровь, спрашивает он и, пошаркивая домашними тапочками, проходит на кухню. Привычными движениями чиркает спичкой об коробок, зажигает плиту, на который вскоре плюхается пухлый, видавший виды чайник, и резко выдохнув, присаживается на стул у окна. Фридрих всё также неуверенно стоит на пороге, не решаясь пройти вглубь дома. – Не стой столбом, парень.       Юноша отмирает и тянется к ботинкам, чтобы снять их, однако Джон небрежно машет рукой, мол чёрт с ними. Наконец Фридрих проходит на кухню и садится с ним на второй стул под пристальный, сканирующий взгляд доктора. Первый тревожный звоночек, который Джон замечает — скованные, резкие движения, как у набитой ватой куклы, явно причиняющие сильную боль, от которой впору стонать. Фридрих же переносит еë с плотно сжатыми зубами, судя по напряжëнной челюсти и закушенной до крови губе.       — Так и будешь молчать? У меня тут не допросная. — Повисает в неловком напряжении.       — Н-нойманн. — Произносит юноша, его голос дрожит, он старается его выровнять, но терпит сокрушительное фиаско, хмурит брови от того, как вновь начал заикаться. – З-за не-неподчинение в-вышестоящему по зв-званию.       Джон хмурится, нервно трёт переносицу и выдыхает более резко, чем хотелось бы и одновременно думает о том, что стоило ожидать подобных случаев от Ноймана. Но уж никак не от тихого и старающегося не выделяться выше всякой меры Фридриха, который был тише мыши и незаметнее самых незаметных, стараясь слиться чуть ли не с цветом стен. Некоторую долю уважения юноша заслужил.       Протянув руку, он осторожно касается лица немца, обхватывая своими длинными пальцами его подбородок, наклоняет сначала в одну сторону, затем в другую, осматривая целые букеты различных причудливых гематом, которые расцвели на бледной коже, проводит большим пальцем по кровоточащей губе. Фридрих на это лишь болезненно шикает, но из крепкой хватки не вырывается. Удостоверившись в своих неутешительных выводов, Джон убирает руку и задает вполне логично возникший вопрос:       — Почему сам не обработал?       Фридрих мнётся, пожалуй ещё больше неуверенный, чем был до этого, отводит взгляд в сторону, делает глубокий вдох и на выдохе произносит как приговор:       — В-вы видите т-только н-небольшую ча-часть. С-с остальным я вряд ли справлюсь.       «А, вот оно что»       Джон не предполагал, что всё зайдёт настолько далеко: на лице молодого человека не было практически живого места, он передвигался-то с трудом, вероятно всё тело ломило от боли, и Джон с трудом мог представить, каким извергом надо было быть, чтобы всё было ещё хуже. Чтобы избить своего подчинённого, совсем ещё юнца. К счастью или к сожалению, Джон был хорошим врачом, несмотря на весь свой вид имевшим хоть толику сострадания, для которого клятва Гиппократа всё ещё не означала пустой звук. И вероятно, раз Фридрих не дождался утра и открытия больницы, его помощь здесь действительно нужна срочно.       В который раз за этот чёртов вечер доктор Робертс устало потёр переносицу и произнёс, вставая и направляясь за аптечкой: — Проходи в гостиную и садись на диван.

***

      Фридрих нервно ёжится, когда Джон ставит аптечку на стол. Юноша сидит на диване, но не смеет шевелиться, положив руки на колени. Он похож на напряженную струну, готовую вот вот порваться, стоит только тронуть.       Расставляя нужные пузырьки на столешнице, доктор Робертс, не оборачиваясь, произносит:       — Раздевайся, осмотрю тебя.       Слышится шорох ткани, да шумное дыхание самого Фридриха, юноша еле слышно шипит, мнётся, возится с пуговицами на кителе, пока не откладывает его в сторону, та же участь постигает рубашку и майку.       Именно в этот момент Джон разворачивается, уже обработавший руки спиртом, удивлённо поднимая брови вверх. Как оказалось, лицо Фридриха было не так сильно искалечено, как его грудь и руки: множественные гематомы в солнечное сплетение, будто его били прицельным, чётко поставленным ударом кулака, такие же по бокам под рёбрами, будто наотмашь сапогом, плечи и ключицы были испещрены рубцами, только что покрывшимися запёкшейся кровью. На обоих плечах чётко очерченные следы пальцев, уже потемневшие до состояния практически чёрных. Будто его держали сзади, пока кто-то один раз за разом выбивал из него воздух. И наконец, Фридрих развернулся к нему спиной, потянувшись к пряжке ремня, протяжно звякнувшей в этой воцарившейся мрачной тишине. По всей спине шли узкие, длинные, продолговатые и глубокие рубцы. Алая жидкость стекала из уголков окровавленных ран, впитываясь в края шерстяных брюк. Вся спина выглядела так, будто её медленно исполосовывал поехавший на садизме художник.       Ещё более неуверенно и в последний раз глянув на доктора, немец наконец стянул последнюю преграду, оставаясь перед Джоном в одном нижнем белье. На его бёдрах также были пару синяков, но их было намного меньше, чем на спине или на руках.       Он был высоким, чуть выше Джона, ещё по-юношески угловатым, с выделяющимися рёбрами, худой и вытянутый, но оттого не менее симпатичный. Совсем молод, а уже солдат, ему бы идти гулять с однокурсниками, учиться в каком-нибудь университете, по вечерам наведываться в библиотеку, да водить девчонок под ручку. Вместо этого Фридрих крепко сжимал винтовку длинными пальцами, слушал гаркающие команды вышестоящих и сполна нырял в это беспросветное болото, именуемое войной.       — Бери стул, поворачивайся ко мне спиной. — Хмыкнул мужчина.       Фридрих кивает и тянется рукой к стулу, разворачивает его, оседлав сидение и широко расставив ноги для того, чтобы было удобнее (доктор Робертс усердно старается не думать о том, как эти бледные, красивые бëдра с синими отметинами, будь они неладны, обхватывают стул). Бледные руки с длинными пальцами стискивают спинку стула до побелевших костяшек, цепляясь так, что Джон бы не удивился, если бы потом остались впадины на деревянной поверхности.       Неприятно скрипит резина медицинских перчаток, обработанных в едком спирте, Джон склоняется к чужой бледной спине с кровавыми, глубокими бороздами, и сдерживается от того, чтобы выругаться вслух, мощно и крепко. При первом взгляде ему казалось, что всë не так уж и печально, но сейчас Робертс удивляется тому, как немец ещë стоит на ногах и не валится от болевого шока, и более того, связно соображает. Этот юноша оказался намного сильнее, чем он думал.       — Придëтся зашивать. — Бормочет Джон скорее себе, чем Фридриху.       Фридрих вдруг резко дëргается, как получивший под дых и разворачивается к нему лицом, его взгляд насторожен, глаза смотрят куда угодно, но не на Робертса, а на щеках вновь вспыхивает эта смесь румянца и смущения.       — Э-это ед-динствен-ный с-способ? — Вопрос слишком неуверенный, голос срывается на дрожь.       — В твоëм случае да. — звучит ни капли не обнадëживающе.       — А есть способ избежать боли? — Фридрих вопрошает с надеждой, и наконец Джон ловит его взгляд на себе: смесь боли и отчаяния в голубом мареве неба. И из последних сил старается не тонуть.       — У меня где-то был морфий. Постараюсь сделать как можно аккуратнее. — заверяет Робертс, как можно безразличнее, но не выходит, нотки утешения всë равно просачиваются.

***

      Пускать раствор по венам уже стало привычным занятием. Морфий тем и хорош, что стоит недорого и обеспечивает тот эффект, который нужен. Наркоманам — возможность забыться, умирающим — облегчение. Ещë морфий отлично снимает боль, физическую, жаль не душевную.       Вместо стола операционного — кухонный, тщательно обработанный всем, чем можно и нельзя. Конечно, можно было использовать диван, но работа предстоит кропотливая, на пару часов так точно, а Джон уже не в том возрасте, чтобы не щадить свою спину, разогнуться потом сложно, да и болеть будет. Впрочем, сам пациент по этому поводу тоже не возражает.       Фридрих бормочет что-то непонятное на своëм языке, не может распутать спутанное сознание, мешает английский с немецким, шепчет что-то, что Джон разобрать не в состоянии, да и некогда ему, кропотливо собирать разодранную спину стежок за стежком та ещë морока. А считать швы потом и подавно. Несомненно останутся шрамы на всю жизнь, но как понял Робертс, Фридриху не привыкать, у него их слишком много, как оказалось. Когда была отмыта кровь, они всплыли наружу уродливыми полосками, одни темнее, другие светлее, давно зажившие и недавно приобретëнные.       Однозначно немаленькая коллекция для человека его возраста, а ведь ему всего-то…а сколько ему? Едва ли больше двадцати двух, он всë ещë похож на юношу, немного угловатого, с добрыми глазами, чувствами справедливости и сочувствием к окружающим.       Это жестоко, но жизнь несправедлива к нему. Фронт ломает его, играет, как с марионеткой, дëргает за ниточки и непрерывно подводит к краю, вот-вот оборвав последнюю. Сжирает как прожорливый волкодав, без остатка, оставляет неизгладимые шрамы.       Последний стежок и хирургическая игла откладывается в сторону. С тихим стоном Джон наконец-то может себе позволить выпрямиться и довольно хрустит позвоночником, оценивая проделанную работу. Он и сам удивился, как смог собрать воедино эти куски человеческой плоти, но на радость он был хорошим врачом, а навык наложения швов сегодня отточил до мастерства.       Он переводит взгляд на лицо Фридриха, тот спит, убаюканный после боли и морфия, дыхание редкое, но ровно, веки едва заметно подрагивают. Уснул, даже не дожидаясь, когда Робертс закончит. Джон сонно моргает, хмурится и, плевав на все правила приличия, подхватывает юношу и тащит на диван, аккуратно опуская на мягкие подушки и укутывая одеялом.       Сквозь блаженные мысли о сне он думает о том, что надо вытащить мальчишку из цепких лап фронта во что бы то ни стало.