догоревшее

Жизнь за окнами кажется ненастоящей. Картонной, если хотите. Перепачканной чем-то жирным и вязким, задымленной — наверное, кто-то поджег картон, а он плохо горит. Такой толстый-толстый глянцевый картон, который только трещит от огня, идет пузырями и лопается. Жизнь за окнами пульсирует в такт биению сердца. Никогда не останавливается. В этом здании всегда пыльно, громко, пахнет хозяйственным мылом и ржавой водой — металлический запах, от которого свербит в носу. В этом здании мы можем говорить со стенами, хлопать дверьми, руками и книжками, и никто нас за это не накажет. Никто не посмотрит даже. Главное, что жив, голова цела, а конечности не сломаны — вот и хорошо, вот и замечательно. И эта жизнь почти счастливая, с кашей по расписанию и яблочным йогуртом на полдник по воскресеньям. И эта жизнь почти счастливая, но нам не объясняют, что это значит. Это слово шершавое, как кора, и язык всегда больно щелкает за зубами, когда кто-то пытается произнести по слогам: «счаст-ли-вая». Что будет, когда придет время уходить? Что будет, когда нам нужно будет исчезнуть из этого пыльного громкого здания, как всем тем, что были до нас? За окнами нас никто не ждет. За окнами не громко, но шумно, и пахнет бензином, и жизнь по ту сторону грязного стекла пульсирует, как сердце, работая на износ. На картоне надувается огромный пузырь — переливающийся радужным бензиновым пятном, горячий, покачивающийся на ветру; лопается с громким хлопком, вспугивая птиц, сидящих на ветке дерева, растущего перед нашим пыльным зданием. Жизнь за окнами кажется ненастоящей. Картонной. Перепачканной и задымленной. Пройдет время, птицы улетят с дерева, каша закончится; и будет шум, и будет бензин, и мы тоже будем. Такими же ненастоящими.