ты бы казнил меня?

Чай остывает в чашках, между которыми пролегают меридианы. В этой комнате ужасные обои. Они меня терроризируют. Будто их наклеил несколько месяцев назад какой-то гробовщик. Вот именно. Я и есть гробовщик, и мои рефлексы заставляют желать лучшего. Этой ночью я плохо спал. Моя постель в изголовье и под стеной была взмокшей от пота. Я лежал, а в моих ногах, внутри, что-то ритмично билось. Они нагревались, комната заполнялась исходившим от них теплом. Жар наползал снизу вверх: от лодыжек до колен и дальше. Тело казалось мне чужим, не моим. Голову будто срезало гильотиной. Теперь она лежала отдельно на мятой и взмокшей подушке. Я сосредоточенно смотрел вверх, в голое пространство потолка. Я хорошо слышал, как стучит по крыше дождь, как неуместно и тоскливо поет канарейка на первом этаже. Было бы здорово, если бы звезды на небе не гасли, а просто чернели. Днем небо было бы усеяно черными точками, будто посыпано перцем. Если ты внимателен, болеть не скучно. Солнце стало пробиваться сквозь мрак в начале четвертого. Оно толкалось, грозило, прогоняло темноту прочь, надеясь на то, что та посмеет вернуться только вечером. Я раскрыл окно и вдыхал то, что пока еще было холодным. Рассвет не торопясь превращался в утро. Проклятая ночь наконец оставила меня в покое. День по консистенции напоминал носовую слизь. Благо, он перевалил за середину. Ближе к вечеру "носовая слизь" сменилось на более приятное сравнение - "сонное царство". Уилл сидел на диване, а я расхаживал взад-вперед по просторной гостиной. Оружейные шкафы стояли позади письменного стола. Два одинаковых шкафа. Пару метров в высоту, пару метров в ширину. Первая секция пустая, в нижней - по паре винтовок. Уилл кинул мне семнадцатый глок. Моментальной реакцией и незамысловатым движением руки он был пойман. — Завтра казнят мистера Глазго. Мистер Глазго, он же Остин Хоггарт. Убил не один десяток человек, изуродовав их лица жуткими улыбками. Сначала жестоко избивал своих жертв, обездвиживая, а затем разрезал щеки от уголков губ до ушей. Лица жертв Хоггарта всегда так удачно застывали в отчаянном крике. Все они умирали медленно и мучительно - от потери крови. По сравнению с этой, любая другая смерть покажется даже приятной. Я положил пистолет в верхнюю секцию первого шкафа, а полный магазин - в верхнюю секцию второго. Лицо Уилла стало мрачным. Первая жертва мистера Глазго - Рейчел Коэн. У нее была очень странная манера речи. Остин думал, что ее речь не похожа ни на внутренний голос, ни на нормальную беседу. Она говорила как роботизированный автоответчик: "Вы позвонили в испанское представительство компании "Си-Ай-Эс" - всемирного производителя пластмассы из токсичного дерьма. Спасибо за Ваш звонок, он очень важен для нас. К сожалению, все операторы заняты. Время ожидания ответа может составить... девяносто пять минут". Остина трясло от злости, когда он слышал этот роботизированный бубнеж. Именно поэтому он забил ее до полусмерти, а затем вырезал улыбку на ее скупом на эмоции лице. Рейчел была обычной женщиной. Она, как и все, хотела много денег и родить ребенка, чтобы доказать свою состоятельность и полезность в качестве человеческого существа. — Он этого заслуживает. Одной Рейчел больше, одной Рейчел меньше... Я подошел к камину. Темный кирпич, белая отделка. Я вытащил горсть сухих щепок со дна дровяного короба и разжег огонь. — Думаешь, казнь - это гуманно? Уилльям никогда не сможет быть равнодушен к людям, к их судьбам, к смертям. Может, однажды именно это позволит ему прикоснуться к оголенным проводам души, разъедая мои железные принципы. Но сможет ли он каждый раз терпеть удары моего тока? Уилл - хороший экземпляр. И догадливый. Его никогда не покинет ощущение, что он откусывает пирог с двух краев. Один сдобный, с ароматной прослойкой, другой черствый, с привкусом плесени и сомнительной начинкой. — Думаю, это лучший способ избежать одинокой и тупой смерти в тюремных стенах. Жду, пока загорятся пристроенные сверху поленья потолще и побольше. Последнее убийство мистера Глазго резко выделялось на фоне остальных. Сначала изнасиловал, а затем нанес несколько ножевых ранений в грудь и, конечно, не забыл украсить все это очаровательной улыбкой. Томми Рудич скончался в машине скорой помощи. Ему было одиннадцать лет. — Забрав чужую жизнь, убийца должен расплатиться своей. Средневековая жестокость имела свое логическое объяснение - если нельзя казнить несколько раз, то можно отнять жизнь наиболее мучительным способом. В назидание всем остальным. С ударом молнии в доме погас свет. Языки разгоравшегося пламени стали в разы ярче. Тепло тем временем ползет по шее, щекам, разливается по лицу, как горячее вино. Веки вспыхнули, как сухие листья. Меня бил легкий озноб. 37,7 - не меньше. Я не верю в раскаяние убийц, кроме тех, кто убил в запале ссоры или по неосторожности. В последнем случае часто просят для себя справедливого возмездия, а иногда сами берут роль палача - самоубийства среди нечаянных убийц составляют около пятнадцати процентов. Уилл действительно думает, что способен спасти всех людей. "Мне всего-то и нужно, чтобы этим вечером каждый вернулся домой" - говорит он, и его глаза наполняются каким-то то ли самоотверженным, то ли наивно-щенячьим настроением. Сколько раз ты открывал глаза за последние двадцать семь лет своей жизни? А сколько закрывал? Закрывал гораздо чаще. Закрывал, когда был непонят, закрывал, когда был покинут, закрывал, когда был использован и обманут, брошен и обведен вокруг пальца. Закрывал, когда они хотели забрать твое все - твой рассудок, тебя, твою жизнь. То, о чем ты мечтаешь - думаешь, это возможно? Твое "и всего-то" - это ни хрена, на самом деле, не то, за что вы это выдаёте, за что вам это выдают. Это иллюзия. Несуществующая реальность. Глупость. Собачий бред. — Представь, что я - на самом деле точно такой же убийца, как мистер Глазго, — я пристально посмотрел на Уилла. — Что, ты бы казнил меня? Он имел несчастье распахнуться передо мной, как двери во время бури, и теперь отчаянно болтается на сорванных петлях. Я не хочу, чтобы Уилл видел, как кто-то еще жадно заглотит наживку и самостоятельно дёрнет ручку унитаза, смывая все, что имеет и чем дорожит, поблескивая счастливой улыбкой, ныряя навстречу вязкому океану. Я возьму нитку и иглу и зашью его глаза. От греха подальше. Он, конечно, будет возражать мне: "Нет, Саша, я хочу быть тем, кто я есть, со своими черными катакомбами".