С Рождеством

      В этот раз она надела черное платье, закрывающее её ноги почти полностью. Только когда она наклонялась или быстро шагала, приоткрывалась её светлая кожа, не постаревшая ни на минуту с того дня, как Теодора получила пулю в живот. Странно осознавать это, стоя перед могилой того, кто состарился слишком быстро. Иногда Теодоре казалось, что с ним ей было бы мало даже вечности.       Теодора смотрела на выгравированные слова на камне, навсегда запечатлевшие любимые буквы его дорогого имени.       – Фридрих, – родное имя тяжело сорвалось с застывших губ, однако Теодора облизала их, повторила: – Фридрих, здравствуй.       Глаза она тут же опустила, пряча капельки соленых слёз, скопившихся на ресницах. Слишком давно не произносила его имя, да и свое уже не слышала столько лет, что начала забывать, как прекрасно оно звучало, когда он произносил "Дора", будто в одном этом слове содержался весь смысл его жизни. Так и было, пожалуй.       – Я принесла тебе тюльпаны. Желтые, твои любимые.       Теодора наклонилась, садясь на корточки и стараясь сохранить равновесие. Черная шапка начала сползать на затылок, но Тео одной рукой придержала её. После того, как цветы оказались на земле, девушка не поспешила встать, а приложила руку, предварительно сняв теплые черные перчатки, к надгробному камню. Очередная холодная капля скатилась по её щеке, оставляя влажный след. Теодора не стала даже пытаться вытереть слезу, позволяя себе пропитаться болью. Каждый чёртов раз, стоило ей увидеть могилу, слезы сами собой начинали появляться, а сцены с ним, покрывшиеся многовековой пылью новых воспоминаний, оживать. Снова, как в первый раз. Она переживала каждое мгновение вновь и вновь, будто кто-то поставил виниловую пластинку на постоянный повтор. Знакомая мелодия, приправленная горечью разлуки. От предложения руки и сердца воспоминания резко начинали скакать и останавливались тут, на этом самом месте, под этим самым небом. Тот день был не просто ужасен, его еще и отравляли люди, которых пришлось пригласить, хоть Теодора и хотела остаться одна с ним, сесть на землю и разрыдаться в голос, забыв об этикете и приличиях. Последней каплей стала фраза средних лет женщины, когда священник закончил свою службу. Она будто комплимент произнесла завистливые слова о том, как прекрасно выглядит Теодора в свои пятьдесят лет. Молодая вдова не нашлась, что ответить, безучастно и дежурно улыбаясь на вялые попытки подбодрить её. Незнакомые люди окружали её, словно назойливые мухи. Ей уже его не хватало.       – Ты, наверное, удивлен, почему я пришла сегодня, перед Рождеством. Обычно мы виделись только три раза в год: на твой день рождения, в день нашей свадьбы и в день, когда тебя не стало.       В каком бы уголке мира она не жила, Теодора не жалела ничего для того, чтобы навестить его: ни денег, ни времени, ни себя. Она была с ним в эти дни и только с ним.       – Понимаешь, дорогой, кое что случилось, о чем я бы хотела тебе рассказать, потому что это касается... нас... тебя.       Теодора с трудом говорила. Столько времени прошло, что становилось немного страшно – а вдруг он не слышит её, а что, если по ту сторону нет ничего? Ни Ада, ни Рая. Там нет Йоке, что так осторожно касается кудрей своего любимого сына, там нет Лоуренса, что энергично печатает свои статьи, вероятно беспокоя репортажами ангелов, там нет брата и родителей, там нет Фридриха, что будет смотреть с нежностью и говорить с ней... говорить, говорить, говорить... Она так скучает по разговорам с ним. И их там нет, никого и ничего нет. Стоит ли вообще туда стремиться, если она не обретет долгожданный покой?       – Я знаю, что ты не хотел видеть бы меня несчастной. Даже если бы это были не твои объятия, ты был бы счастлив, что меня обнимают. Поэтому пришло время сказать тебе кое-что.       Да, впервые за столько лет она начала снова чувствовать нечто отдаленно похожее на то, что она и Фридрих называли любовью.       – Кажется, мое одиночество закончилось. Его зовут Антонио.       Несколько минут она не знала, что ещё добавить к этому. И хотелось ли ей вообще рассказывать о нем? И о чем говорить? Что он прекрасный слушатель, что он готов поддержать её в любую минуту, что он знает, ради чего жить и хочет поделиться этим с ней? И разве это делало Антонио лучше Фридриха? Девушка задавалась вопросом, что мог дать ей он, чего не мог дать Фридрих?       Она будто признавалась в измене человеку, который любил её больше жизни. Он даже отказался от своей Родины ради неё, а это о чем-то да говорило. А она поступила вот так с ним, решила отказаться от его любви, приняла решение, которое, наверное, никогда бы не смог принять Фридрих.       – Наверное, это последняя наша встреча, любимый. Антонио... я думаю... я нужна ему полностью. А он нужен полностью мне. Пожалуйста, не думай, что я перестану тебя любить. Просто нужно двигаться дальше, а я все еще чувствую себя девочкой из 1914, влюбившейся во вражеского солдата...       В этот раз слёзы не появились. Светлые воспоминания мелькнули и погасли, словно звёзды в лужах. Она закрыла глаза, вспоминая его руки и самые теплые дни в Химворде. Помнила и о том дне, когда Фридрих достал для неё билеты в театр, куда она всегда мечтала попасть. Они сидели вместе, держась за руки, в своих лучших нарядах, и наслаждались. С ним каждый день был лучшим.       – И вообще, знаешь, через какую-то сотню лет придется по всему земному шару мотаться, чтобы всех своих любовников успеть навестить. Не очень удобно, сам понимаешь!       И в этот момент она тихо рассмеялась. Затем смех стал глубже, увереннее и будто бы... счастливее. Теодора сидела на земле, касалась холодного камня, припорошенного снегом, и смеялась своей грустной шутке. И тогда она начала осознавать, что боль постепенно отходит, уступая место новому чувству. То была светлая грусть, которая больше, похоже, не резала сердце, а лишь вызывала ностальгию. И для Теодоры это чувство было в новинку.       – Если ты хочешь знать, почему я приехала сейчас, за пару дней до Сочельника, то я скажу, что случайно увидела, как Антонио тренирует предложение руки и сердце в ванной разными голосами...       Фридрих бы точно улыбнулся, представляя, как уже взрослый мужчина пытается подобрать правильный тон и составить нужную речь для своей любимой женщины.       – Одним словом, я поняла, что он собирается сделать меня своей женой... Я долго думала над этим. Готова ли я зайти так далеко в наших отношениях, ведь я так давно не впускала никого в свою жизнь, но он... Понимаешь, кот, – украденное у Шарлотты выражение, но Теодора даже не заметила, как легко оно вошло в её лексикон, – он словно видит меня настоящую. Не Елену Флорес, а Теодору Эйвери, и это, чёрт возьми, не может не покорить.       Теодора прижалась спиной к камню, выпрямила ноги. Её не был страшен снег, который наверняка оставит мокрые пятна на элегантном платье, и не была страшна простуда. Всё, что её сейчас волновало – это её чувства, которыми не с кем было поделиться, кроме Фридриха, пусть он не может ответить. Она рассказывала, вдаваясь в лирику и пересказывая всё, что её взволновало, порадовало или обидело за то время, что она провела с Антонио. Ей хотелось поделиться, рассказать, наконец почувствовать себя живой.       – И мы ведь почти ровесники. Я не чувствую себя старой развратницей с ним.       Она проговорила почти час, пока небо, словно взмолившись о пощаде, не заплакало мокрым снегом. Зимние хлопья быстро оседали на тропинках и могилках, присыпало подол Теодоры и оставленные ею замерзшие цветы.       Девушка не стала подниматься с земли, пока все вокруг не стало молочно-белым. Ей не хотелось уходить. Но на улице вдруг резко стало темно – Дора даже не заметила, как быстро сгустились сумерки. Она медленно встала, отряхнулась и проговорила, улыбаясь кончиками губ:       – Ну вот и всё, наверное. Я должна сказать "прощай", как и планировала, но этого не будет. Я обязательно вернусь, моё сокровище. Пусть и не так скоро, как нам бы хотелось.       Она наклонилась к надгробию и приложила свои губы к имени ушедшего любимого.       – Пожелай мне удачи, Фридрих. И с Рождеством тебя.

Теодора была уверена, что он оставил теплый поцелуй на её лбу, когда она уходила.