Руконгайский цветок.

Когда уходишь из дома, ты обретаешь свободу И строго ходишь туда, куда нельзя, а Ты королева всех джанков и уже неоднократно Тащат подарки прямо к твоим ногам И уже поздно бежать — не обнулится душа Не говори, что нужен тебе сейчас Твой неразборчивый слог будто бы пуля в висок Хоть и убит тобой я уже не раз Три дня дождя - Вода. Юмичика никогда не позволял грубости по отношению к себе. Никому и никогда не будет позволено пнуть его во время боя, никому и никогда не будет прощён плевок в душу, никто и никогда не посмеет его осмеять, даже в самом шутливом разговоре - вот он, Юмичика Аясегава, как он есть. Если какому-либо офицеру или рядовому вздумается обозвать его нелестным словом и осмеять, Юмичика пропишет идиоту в лицо так, что тот будет вынужден закончить карьеру шинигами. Если кто-то из друзей не так к нему прикоснётся или шагнёт туда, куда не следует, Аясегава достанет меч из ножен и покажет, что можно с ним делать, а что нельзя. Если Зараки Кенпачи однажды вздумается наградить его похабным или нелестным словцом, Юмичика молча встанет и напишет заявление о переходе в другой отряд. Если Ячиру вдруг перепутает все рамки и начнёт всерьёз драть ему волосы, Юмичика прекратит с ней любое общение и перестанет её замечать. Если Иккаку шагнёт за чёткие, пусть, основательно расширенные рамки дозволенного, Юмичика собственными руками свернёт ему шею. Всё просто здесь, ведь Юмичика Аясегава неприкосновенен почти также, как неприкосновенен Бьякуя Кучики, с некоторыми лишь исключениями - Иккаку эту параллель проводил не единожды. Пятый офицер одиннадцатого отряда горд и силён, несмотря на предрассудки и шёпот за спиной, в его аккуратных и сильных, властных руках тихо держится весь отряд, ведь без него они все давно были бы в бездне. Никто этого никогда не признает вслух, но глубоко в душе с этой истиной пламенно согласится. Ведь Юмичика Аясегава взрастил себя целиком и полностью сам, выдрал из себя всё, что можно было выдрать из глубокой Руконгайской помойки, он с яростью и блядской ненавистью слепил из остатков души личность похлеще любой аристократической, да такую, что сучий Бьякуя на него иногда уважительно косится, подмечая их странную схожесть. Юмичика Аясегава взрастил самого себя ещё там, в Руконгае, в той помойке, из которой невозможно было вырваться, среди смрада и помоев этот никому не нужный сорняк выдрессировал из себя цветок, да такой, что на другом конце Сейрейтея видно. Иккаку увидел его ещё тогда, когда был совсем молод, когда прибился к нему, такому яркому и чистому, сам будучи страшным, ободранным и воняющим дерьмом в этой беспроглядной навозной куче. Там, в Руконгае, Юмичика Аясегава, весь такой из себя прямой и непоколебимый, весь из себя такой статный и не терпящий к себе неуважения, Юмичика, который был несравненно старше ободрыша Иккаку на добрые лет сто, прибрал его, Мадараме, к рукам, пригрел под своим чистым, пахнущим свежестью боком, дал ему надежду, позволив остаться рядом первый раз за столько лет - и тем самым привёл его в одиннадцатый отряд. Там, в Руконгае, Юмичика Аясегава, сам будучи личностью с чёткими границами и непоколебимой верой в будущее, дал право на жизнь самому Иккаку Мадараме - пусть, об этом никто, кроме них самих и Кенпачи с Ячиру никогда не узнает. Именно поэтому рядовые и офицеры вежливо кланяются, когда видят его на улице, обязательно спрашивают про самочувствие и даже побаиваются при нём материться, что уж рядом с напоминающим сапожника Иккаку выглядит совсем уже неуместно и тупо. Именно поэтому каждый его друг - раздолбай Абарай, долбоёб Омаэда, чудила Хисаги, простушка Момо, мямля Кира, наивная Исане и даже неприкосновенная Мацумото - всегда ведут себя с ним осторожно, всегда очерчивая вокруг пятого офицера чёткий круг, шагнуть через который не решаются и даже побаиваются, ведь, право слово, кто знает, во что выльется их пьяная неосторожность и Сейрейтейская наглость по отношению к этому строгому, неприкосновенному Руконгайскому цветку? Именно поэтому Зараки Кенпачи всегда держит свой поганый язык за зубами, когда Юмичика оступается или ошибается в боях, сдержанно молчит, когда его офицер приходит в отряд с новыми перьями, проглатывает язык даже тогда, когда Аясегава нагло пилит ногти на глазах всего отряда, ведь одно нелестное, бранное слово по отношению к нему может вылиться в то, чего не сможет пережить даже самый главный сорвиголова всего Готэя 13. Именно поэтому Ячиру одного его называет ласково "Юми", вместо очередного постыдного прозвища, никогда не трогает его отчёты и, уж если тот позволит, всегда аккуратно, медленно и нежно расчёсывает его волосы, всегда вымытые до скрипа и уложенные по всем правилам аристократических домов, не дёргая и не причиняя боли - она видит рамки дозволенного. Именно поэтому Иккаку Мадараме всегда целует его неоспоримо нежно, чувственно, не переходя в животные кусания губ и задирания волос до крика - иначе же его просто-напросто убьют, при том, в максимально прямом смысле этого слова. Иккаку всегда осторожно снимает с него одежду, очерчивает губами влажные дорожки вокруг да около его костлявых, нежных, словно у девы, ключиц, переходя ниже, всегда помня, где Юмичике ласки нравятся, а где и по башке голой катаной можно схлопотать. Иккаку имеет великолепное тело Юмичики медленно, аккуратно, двигаясь в темпе, который Аясегава задал ему ровно сто двадцать лет назад, в тот самый первый раз, когда пятый офицер позволил им стать чуть ближе, чем просто сожителями по выживанию в беспроглядной руконгайской помойке. Ведь здесь всё просто, на самом-то деле. Юмичике Аясегаве никто и никогда не был нужен для того, чтобы выжить, он сам себя вырастил и выпоил, сам построил из себя то, что построить в таких условиях было фактически невозможно - Юмичика был первым, у кого это получилось. Руконгайскому цветку, строгому и прямому, такому, что держал сейчас на своих хрупких плечах весь отряд, никогда не нужна была опора и помощь, не появись в его жизни Иккаку, он сделал бы всё сам, просто ему бы понадобилось для этого гораздо больше времени и сил. Всё было просто - Юмичике Аясегаве, там, в Руконгае, однажды просто стало скучно, вот и всех делов. Он пристроил Иккаку Мадараме, семечко невыразительного сорняка рядом с собой, потому что хотел компании, хотел, чтобы рядом был кто-то, кто лишний раз укажет Юмичике, насколько он хорош, лишний раз полюбуется им, лишний раз скажет, насколько же он, Юмичика Аясегава, хорош во всех отношениях. И Иккаку Мадараме делает это уже целых сто двадцать лет подряд, ни капли, ни о чём не жалея. Ведь не появись в его жизни, там, в Руконгае, этого цветка, выросшего посреди кучи навоза и мусора, никакого Иккаку Мадараме, третьего офицера одиннадцатого отряда, сейчас бы просто-напросто не существовало. Он сгнил бы давно, утонул бы в вони и грязи, оказался бы погребённым среди тысяч таких же, тех, кто не смог себя взрастить и выкарабкаться. Юмичика Аясегава смог. И благосклонно позволил сделать это Иккаку Мадараме. И поэтому, когда третий офицер первый раз за столько лет ошибается, постыдно оступается, чуть сцарапнув нежную кожу длинным, грязным ногтем, суеверно застывая и закусывая губу, видя, как из маленькой, едва заметной ранки, бежит струйка ярко-алой, почти искрящейся крови, Юмичика почему-то не хватается за катану, не окрикивает свой поганый сорняк, пристыжая и приструняя его. Он почему-то поворачивается к нему, улыбается самым краем своих неестественно-красных губ, смотрит на него из-под полуопущенных век и шепчет в шею, тихо, так, что услышать может только он, Иккаку: - Каждый имеет право на ошибку. Даже ты. И даже я. - и цепко прикусывает его грубую мочку уха своими белоснежными зубами, да так, что бравый офицер подскакивает на футоне, чуть не сваливаясь прямо в ноги рьяно хохочущему Юмичике. Иккаку улыбается сам, смеётся, обнажая острые зубы и клянётся себе завтра же остричь ногти до белого мяса, ибо никто на этом и том свете не имеет права поранить этот священный, великолепный Руконгайский цветок. Даже сорняк, который цветок так благосклонно и нежно вырастил подле себя, когда ему стало скучно. Тем более он.