Сердце.

В лаборатории редко была тишина, однако сегодняшний день был одним из исключений, когда даже дыхание казалось чем-то непозволительно долгим, рубящим по ушным перепонкам и навевающем тревогу. Ни один из механизмов не работал, кроме лампы над операционным столом, непривычно чистым от капель крови. Негромкий звон металлических приборов на таком же металлическом столике. Дотторе чуть нервно размышляет, прокручивая в пальцах скальпель, который иногда царапал бледную и аккуратную кожу, стоило ему опять сбиться с заданного ритма. Его это явно не волновало, заставляя в конце концов лишь хмыкнуть и кинуть скальпель к остальным вещам, чей звон заставил скривиться и самого Предвестника, негромко, кажется, рыкнувшего. Пальцы снимают маску, откладывая ее куда-то в сторону, подальше от себя, давая лицу прохладу, почувствовать воздух, которого периодически не хватало, даже не смотря на то, что рот всегда был открыт для кислорода. Но маска давила даже так, вызывая смесь отвращения и ненависти, фантомной асфиксии, что заставляла чувствовать такие же фантомные касания к шее. Ухмылка появляется на тонких потресканных губах, когда доктор садится на уже привычный операционный стол, однако, кажется, впервые в качестве пациенте, что его смешит, бьет в голову очередным шумным биением сердца, уже готовясь его прекратить, ловко закидывая ноги наверх, опуская голову и прикрывая глаза, будто вводя в себя элементарную анестезию. Именно так начинается правильная операция, однако у него нет ничего подобного, из-за чего и глаза вскоре открываются, да и негоже врачу работать без сознания, не так-ли? Пальцы ещё бьет мелкая дрожь, но он понятия не имеет почему, не знает, в какой момент она стала его близким другом, что следовала каждую секунду за ним, даже в такой ответственный момент. Как жаль, что он не может вырезать себе кусочек мозга, ведь тот слишком ценен и дорог, кажется, единственная его часть, которая ещё хоть чего-то стоила, значила для него самого, да и для других. Никому не нужно что-то более глубокое, лишь то, что в его голове, лишь то, что является его главной проблемой, постоянно отзывающейся болью, плавно растекающейся по всему черепу. Какого бы было быть без них? Без этой вещи, что несла его жизнь лишь в паникующую пучину из мыслей и тревог… Он бы стоил целое нечего, чувствуя нервно вздрогнувшее в груди сердце. Точно, работа. Дотторе совсем тихо смеется, берет наконец с металлической поверхности скальпель, рассматривает, пока алые глаза чуть слепнут от яркой лампы. Тихий вздох, пока вторая рука лезет прямиком под медицинский халат. Доктор, будто специально, не надел под него что-то еще, чуть вздрагивая от прохлады собственных рук, взглатывая, но поднимаясь выше, цепляя чуть выпирающие ребра, доходя до самого горла, чтобы быстрым ловким движением за раз порвать все пуговицы, оголяя тело, на которое вскоре опускает свой взгляд. Очередная ухмылка, после чего язык облизывает пересохшие губы, а глаза щурятся, пока сердце в очередной раз неуверенно ударяет по ребрам, заставляя Дотторе нахмуриться. Он устал слышать собственный пульс, знать, что в его груди есть сердце, знать, что именно из-за него он жив. От сердца не зависят эмоции, но Предвестника это не волнует, когда тонкое лезвие скальпеля слегка касается кожи груди, чуть левее от середины. Несколько капель крови катится вдоль металлической основы, царапины не могли зажить за пару минут этого времени, отдавая по нервным окончаниям легкой, но столь приятной, болью. Томить больше не хотелось, потому и лезвие ловко прорезает кожу, проходит сквозь слои мяса, что отозвалось в теле резкой, столь контрастной с привычным бесчувствием, болью. Тихий стон срывается с губ, а рука лишь чудом не роняет лезвие, наоборот хватается за него сильнее, чтобы вскоре пройти глубже в плоть, сжать свободную руку в кулак, впиться ногтями в кожу, чуть прогибаясь в спине, тем самым лишь больше натыкаясь на лезвие. Чувствовать боль, но не испытывать привычного звериного страха или желания прекратить, лишь больше и больше, пока сердцебиение ускоряется, бьет чуть-ли не кровью в уши, когда скальпель чуть скользит, прорезая плоть далее, ровной линией вниз, чтобы добраться до сокровенного. Дотторе безумен, раз стонет во время этого процесса, и не понять, насколько от боли, пока колени чуть сгибаются, на обычном рефлексе, будто это могло помочь, когда скальпель разрезал плоть достаточно, чтобы проникнуть рукой. Горячая кровь медленно стекает вдоль тела, аккуратных изгибов, капая на ещё недавно чистую простыню. Боль пульсирующая, до экстаза издевательски-приятная, позволяя наконец не думать, забыть о существовании собственных мозгов, просто сосредоточиться на ощущениях, когда пальцы касаются края кожи, мяса, медленно проходят вглубь, чувствуя безумный пульс, видя со своей точки, как несчастна сейчас его кожа, как страдает его тело… Но зато он не думает, просовывая руку окончательно, пока вторая держала жалкий лоскуток кожи. Горячо, мокро, мерзко… Но это все он, весь он внутри, в очередной раз прогибающийся, когда короткий ноготь цепляет бьющееся сердце, царапает, вызывает новую волну боли, от чего пальцы на ногах сжимаются, а по телу проходят мурашки. С уст срывается очередной вздох, резкий и довольно нервный, будто сомневаясь о своих следующий действиях. Но нет, Дотторе никогда не сомневается, хватая бьющееся сердце рукой, сжимая, заставляя вырывающийся болезненный стон перейти в хриплый короткий крик, а глаза сжимаются, заставляя появиться алому полотну от света лампы. Сердце бьется быстрее, будто желая вырваться, пока сам доктор старается дышать, резко, так болезненно, но с долькой безумного наслаждения, когда очередная тонкая капля крови бежит вдоль его тела, огибая каждую мышцу и виднеющуюся кость. Пустота. Сердце вырвано из груди, не оставляя связи со своим владельцем, который остается живым, отрывисто смеясь, с каждой секундой все громче, пока сердце продолжало биться в его руках. Алые глаза, под цвет его собственной плоти, рассматривали орган, последние вены, что не порвались за раз, не давая сердцу истечь окончательно. Боль не напрягает Дотторе, когда он встает, держа сердце подобно дорогому антиквариату, рассматривая, как нечто божественное. Потерял-ли он свою цену без сердца? Нет. Оно никогда не имело цены, не имело смысла в его теле, лишь ненужный орган, что мешал только ему, но не нужен был кому-либо ещё. Кровь капала с губ, с груди, звонко разбиваясь о землю, ударяя в голову. Как спокойно и тихо, как хорошо, когда сердце попадает в заранее подготовленную банку с формалином, тонет в нем, закрываясь, под совсем тихий смешок. Дотторе не будет себя сшивать, ему неважно, если он теперь умрет, хотя он и не верит, что может умереть, когда он живет и без сердца, с пробитой грудью, проходя к длинному зеркалу, чтобы рассмотреть себя. Все такого же ничтожного, в крови, что заменяла ему одежду, заставляя удивляться, откуда в нем ее вообще столько. Он не изменился, он чувствует всю ту же боль, все те же мысли, эмоции, разбивающие его образ. Доктор знал, что так будет, но все равно все так и оставил, вновь срываясь на смех, бегая глазами, слыша шум в ушах, появившийся из ниоткуда. Тишина. Глаза распахиваются, видя привычный серый потолок, слыша бьющееся в груди сердце, все также раздражительное. Все это было сном. Бессмысленным, чуть-ли не пустышкой, от которой становилось на душе лишь тяжелее. Ему не судилось лишиться сердца, лишь долгая и отвратительная жизнь, знаменующая за собой такое же ничто, в котором он существует лишь для того, чтобы быть.