Счастье есть лишь мечта, а горе реально. Вольтер
Когда господина де Вильфора спрашивали сожалел ли он когда-нибудь о вынесенном им приговоре, королевский прокурор непреклонно отвечал «нет». Но на ум ему неизменно приходило одно имя, а в груди все болезненно сжималось. Он познакомился с Эдмоном в порту Марселя. Молодой наивный моряк и помощник прокурора едва ли старше него. Их свел случай и случай же развел их дороги. Молодой Жерар де Вильфор окончив дела в жандармерии спешил затеряться в портовой сутолоке. Много кому было известно его имя, но мало кто из праздно шатающихся по переулкам знал его в лицо. Поэтому, сменивший судебные облачения на что-то более соответствующее окружению, он неузнанный бродил в толпе, от кабака к кабаку, от трактира к трактиру. Его привычки были неизменны — он выпивал стакан кислого вина в одном месте, ужинал в другом, а в третьем неспешно курил, разглядывая всякий сброд. Ну а после он возвращался в пустой отчий дом. Вот и в тот роковой день (даже в своей памяти Вильфор не мог именовать этот день иначе) он свернул с набережной в один из проулков, и не пройдя и трех туазов оказался у дверей очередной шумной таверны. В тот день в порт вернулось и встало на рейд несколько кораблей, поэтому немудрено, что их экипаж во всю праздновал свое воссоединение с землей. Веселый гам обычно претил Вильфору, но в тот момент, он ни минуты не колеблясь, толкнул тяжелые двери, принося заведению толику свежего воздуха, а собой нового клиента. В общей толчее для него едва нашлось место — пустующий угол за колченогим столом уже оккупированным нетрезвой компанией. Но пока они не причиняли ему неудобств — Жерар был не против. Местное вино кислило на языке и в нем было больше воды чем винограда, но Вильфор не смел жаловаться, особенно когда шумные докеры, с которыми он делил стол, пошатываясь покинули кабак. Да и в целом в заведении стало как-то посвободнее, едва ли можно сказать свежее. Матросов и докеров разбавили своим присутствием женщины. А возможно они уже были там, просто Вильфор их не замечал, да и не было в нем желания замечать подобного. Его не влекла продажная любовь, да даже как таковая любовь его не влекла. Вся его жизнь, вся его сущность строилась вокруг карьеры и смешно ли сказать — оппозиции собственному отцу. Кто-то вырастает из этого едва над верхней губой пробьется темный пух, а кто-то застревает в этой конфронтации на всю жизнь. Жерар был из последних. И если бы сыновий блуд приносил его отцу разочарование, то Вильфор несомненно бы ударился в него. Но Нуартье де Вильфора заботила лишь политика. И сыну ничего не оставалось, кроме как следовать своему отцу, за той лишь разницей, что старик поддерживал Бонапарта, а Жерар — корону. Но все пустое. Мерзкое пойло в стакане все никак не подходило к концу, время растягивалось в бесконечность, столы пустели. Кроме самого большого, где разместились матросы, судя по всему с одного корабля. К ним то и дело липли как мухи дешевые женщины, а те были и рады. Вильфор бы с удовольствием смотрел на что-либо другое, но эта треклятая компания маячила перед глазами как плащ тореадора у быка. И судя по всему там назревал конфликт. Некто стремился покинуть паучьи сети порока пытаясь вырваться из крепкой хватки товарищей и нежной путан. Сначала это была шутка — улыбки да смех, потом серьезность почти что холодная вежливость, а после неприкрытая агрессия. И шутки ради, товарищи разжали руки, удерживающие строптивого моряка и тот, запутавшись в ногах и своих желаниях, налетел на столик Вильфора. Стакан с остатками пойла опрокинулся, покатился, извергая свое содержимое благо мимо облачения помощника прокурора. — Простите, — выдохнул моряк, и Вильфора обожгло растерянной чернотой чужих глаз, — простите… — еще раз повторил юноша. На вид ему было не больше семнадцати лет — белая матросская униформа, растрепанные отросшие волосы и удивительно трезвый чуть испуганный взгляд, в котором, впрочем, читался азарт молодости. — Позвольте, угостить вас в качестве извинения! — воскликнул юный моряк и Вильфор не успел возразить, как тот уже жестом подзывал хозяина заведения. Стол был вытерт, стакан был снова полон, а место напротив занимал неудачливый мореход. — Простите, — зачем-то повторился тот и улыбнулся. И в этой его улыбке сверкало все обаяние юности и вся ее чистота и наивность. Вильфор не горел желанием вступать в разговор, но очарованный проиграл сам себе: — Вы прощены, — ответил он и смутился сам себя, поспешно скрываясь за стаканом. — Эдмон, — сказал моряк, — меня зовут Эдмон, — и протянул через стол ладонь. — Жерар, — дрянное пойло пусть и взяло язык, но развязывало его и того лучше. Ладонь Эдмона несмотря на род его деятельности была мягкой и даже в какой-то мере нежной, словно корабельные канаты ласкали его руки, а не как положено сдирали в кровь. — Вы, кажется, спешили уйти? Легкая краска бросилась моряку в лицо и тот в смущении растрепал пятерней волосы на взопревшем затылке: — Спешил. Но вот вдруг вы и пришлось задержаться. Я не люблю быть должным. — Похвальная честность, — допустил улыбку Вильфор, разбалтывая в стакане выпавший осадок, — но как я уже сказал — вы прощены. — Отчего-то мне кажется, что это не так. Глаза Эдмона лучились добром и участием и помощник прокурора, опьяненный то ли ими, то ли разбавленным вином, позволил свету этих глаз коснуться себя. И мягкий свет тот обжигал, как обжигает луч маяка глаза идущего прямо на скалы. То была их первая встреча, но волею судьбы не единственная. Позднее они не раз пересекались в переулках марсельского порта, и зачастую компанию им составляли бутылки дешевого вина да душный чад случайных кабаков. Вильфора влекла в Эдмоне по-детски наивная открытость и в чем-то даже невинность. Моряк, объездивший полмира, тот был по-библейски чист, можно сказать что свят, даром что простой марсельский мальчишка. С горящим взором и жаждой новых открытий. Эдмон рассказывал ему, ни разу не покидавшему Франции, истории о дальних странах, об экзотических краях, шумных восточных базарах и занесенных снегами молчаливых фьордах. И все его рассказы как живые вставали перед глазами Жерара: он обжигался южным солнцем, вдыхал пряные запахи стамбульских рынков, вмерзал во льдах северных морей, — и все это под смеющийся взгляд темных глаз. С улыбкой Вильфор называл своего визави не иначе как Синдбад-мореход — столько невероятных историй он привозил вместе с товарами. В ответ Жерар делился тем, что почерпнул из книг. Он не осмеливался проливать свет на род своей деятельности — кому захочется слушать о делах судебных. Но порой Вильфор ловил себя на мысли, что Эдмон бы выслушал от него все что угодно. И это льстило, и это грело. Как грели порой случайные касания и робкие улыбки. Их внезапная дружба носила странный характер — они оба довольствовались тем, чем другой был готов делиться. Эдмон по мнению Жерара был готов разделить свое горячее сердце между всеми его жаждущими, Жерар же не хотел делить своего моряка ни с кем, но при этом он и не желал делить самого себя, ревностно оберегая свои будничные тайны; они никогда не договаривались о новой встрече, и тем не менее Вильфор всегда спешил в порт, когда на рейд вставал многочисленно проклятый им «Фараон» (а проклятый от того, что он месяцами не находил себе места, пока чертов корабль был в море), а Эдмон непременно, как и любой моряк, спешил на обетованный берег и Вильфор до странного желал быть его Иерусалимом. Месяцы их случайной странно-нежной дружбы обернулись несколькими годами, и в один день Эдмон признался, что как вернется из следующего плавания обязательно женится. Вильфор сначала опешил, но приглядевшись не увидел в том признании желания, какое бывает у молодых людей жаждущих семейной жизни, а скорее дань традиции или же некое обязательство. Итак, его Эдмон женится. Он сообщал это с виноватой улыбкой на губах и в густой темноте его глаз читалось то самое извинение, что послужило началом их знакомства. С ужасом и тоской Вильфор подумал, что он на самом деле ничего не знает о своем моряке, кроме того, что он моряк и что ходит под парусами «Фараона». А что знал Эдмон о нем? — и того меньше. Вильфор не смел себе признаться, но признание моряка болезненно ужалило его, как жалит маленький ужик обернувшийся гадюкой. И он, не отдавая себе отчета в этом, отплатил той же монетой. — Какое совпадение, — во взгляде Вильфора сквозил мертвенный холод, — я тоже подумывал обручиться. Но что же это я — мне стоит тебя поздравить. Объятия вышли спонтанными и от того неловкими. Эдмон пах морем и потом, и нельзя было различить, чья соль чувствуется сильнее — соль тела или же морская. И Вильфор среди кабатского чада вдыхал полной грудью этот свежий запах. Эдмон был его морем — слишком свободный и слишком прекрасный. И нет, Жерар не любил его. Любовь — это большое слово было не применимо к ним, оно вмещало в себя слишком мало от их обоюдной привязанности. Жерар был сверх меры очарован, но сейчас это очарование пузырилось кровью на губах отравленного ядом. Возможно это был рубеж его юношеского безрассудства. Его последний выход в порт. Его последняя встреча с Эдмоном. И мысль об этом жгла неимоверно. Большого труда Вильфору стоило разжать судорожные объятия и в глазах напротив он прочел все то, что терзало его самого. На втором этаже трактира ценой всего лишь в несколько су в наем сдавались комнаты. Даже не комнаты, так конуры для блудливых псов. Но Жерар чувствовал себя выше этого — его вел туда не блуд, а что-то куда более высокое и пронзительное, что-то даже эллинистическое — увы, Вильфор несмотря на всю свою эрудицию не мог подобрать нужного эпитета. Эдмон молчаливо следовал за ним ведомый тем же чувством. В снятой комнатушке было темно и лишь бледный фонарный свет падал сквозь закопченное оконце под самым потолком. Этот полумрак был на руку обоим. Темнота стирает имена и лица. Темнота оставляет лишь мягкие очертания и превращает все в сон. О, как Вильфор не желал просыпаться! Как жаль, что у него и его Синдбада не было тысячи ночей, а лишь одна. Как поздно он понял природу своей нужды в этом юном моряке. Эдмон был его морем. И это море баюкало Жерара в своих объятьях. Вильфор пытался запомнить как можно больше — касанием, дыханием, неверными глазами — чтобы на утро забыть навек. Они больше не увидятся. Язык не поворачивался сказать «прощай», Жерар смог выдавить из себя лишь жалкое «прости». Жерар не любил Эдмона. Как можно любить часть себя? Но увы теперь требовалось отсечь соблазняющую его конечность. Вильфор не посмеет вернуться в порт. И он не возвращался, полностью отдаваясь работе и светской стороне жизни Марселя. Дни сменялись месяцами, Жерар, следуя клятве данной самому себе, ни разу не вспоминал своего моряка. Он можно сказать даже был в какой-то мере счастлив, только чуть щемило в груди при взгляде на далекие корабельные мачты, да резкие крики чаек будили в нем непонятную тоску. Вильфор не кривил душой, когда говорил, что собирается обручиться — этого как минимум требовала его должность, особенно если он желал повышения, а как максимум, если составить хорошую партию, это был бы успешный вклад в собственное будущее. И этим вкладом стало его знакомство с Рене де Сен-Меран. Молодая и красивая девушка из знатной семьи ярых роялистов — брак с ней укрепит положение Вильфора в обществе, а политические взгляды ее семьи послужат замечательным камнем в огород отца-бонапартиста. К тому же девушка была мила и кротка, Жерар испытывал к ней нечто сродни нежной привязанности. Будь у него младшая сестра он наверняка любил бы ее точно так же — нежно и покровительственно. Торжественный вечер в честь помолвки с юной госпожой де Сен-Меран был прерван срочным вызовом в жандармерию. Вильфор извинился перед невестой и гостями: — Увы, дело требует моего присутствия. Уверенный в быстром разбирательстве, Жерар покинул торжество, еще не зная, как зло судьба решила над ним подшутить. То был его моряк. Его Синдбад-мореход. Его Эдмон. И на этот раз вместе с товарами он помимо удивительных историй привез крамольное письмо от опального императора. И черт бы с ним с письмом! Вовремя перехваченное оно послужит короне, а правильно примененное даже сделает чести самому Вильфору несмотря на имя его отца, указанное адресатом. Но что же делать с добросердечным капитаном? В его темных глазах Вильфор видел надежду и все то, что не смогла уместить в себя единственная ночь. Его Эдмон не смел забывать, как он не смел помнить. В комнате для допросов пахло морем — соленый портовый ветер долетал до жандармерии и соль эта жгла Жерару глаза, пока он выносил свой неверный приговор. Будь на месте Дантеса кто-то другой все решилось бы быстро — наивный моряк был бы отпущен, а Вильфор бы возвратился к невесте. И все вернулось бы на круги своя. Но на месте Эдмона был только Эдмон, и Жерар наказывал его за собственную слабость. Они не должны были знать друг друга. Как и не должно было быть той ночи. Но коль скоро она была, то у неё не должно остаться свидетелей. Юношеской привязанности следовало оставаться анонимной, но волей рока маски были сорваны. И фундамент будущего, который так скурпулезно в последнее время возводил Вильфор, мог быть сметен одним неосторожным словом. Связь с диктатором нанесла бы его репутации куда меньший урон чем порочная связь с моряком. Жерар не мог себе этого позволить. И посему он заточил свое сердце в гранитные стены замка Иф, приказывая себе забыть молодого капитана, и пребывать в забытьи столь долго сколько позволит ему неусыпная совесть. А как представилась такая возможность, Вильфор покинул Марсель, полный воспоминаний, терзавших его. Тулуза была всем тем, чем не был город его юности. Соленый ветер не достигал ее стен, а воды каналов мало чем напоминали морские. Тулуза не была Марселем так же как Жерар де Вильфор уже не был собой — теперь он королевский прокурор, счастливый муж маркизы де Сен-Меран. Обласканный высшим светом и короной. Его полузадушенная совесть лишь единожды посмела подать голос. И следуя за своей фантомной болью он написал запрос коменданту замка Иф. Ответ, не заставивший себя долго ждать, пусть и больно ранил, но послужил в какой-то мере мизерикордом пробравшимся под доспехи бессердечия королевского прокурора чтобы наконец-то добить агонизирующую совесть. Удар милосердия был короток — Эдмон Дантес по-видимому мертв, потому как нет такого человека в неприступной тюрьме.***
Когда господина де Вильфора спрашивали сожалел ли он когда-нибудь о вынесенном им приговоре, королевский прокурор непреклонно отвечал «нет». Совесть молчала, как и замолкло навек его сердце, заживо похороненное в стенах замка Иф.