Я тебя вижу,
Я тебя слышу,
Я тебя ненавижу.
Долорес наблюдает из немногочисленных окон Каситы за цветущей и трепещущей силосозеленью, согреваемой предвечерним солнцем. На малахитовой лужайке резвятся изворотливые и проворные дети, не заботясь в сию минуту ни о чём и переживая текущую вылазку с упоением жизнью, присущую далеко не каждому взрослому человеку. Громкоголосая Алехандра по обыкновению своему издаёт пугающе много шумов, движется порывисто и швырком передвигается, топает зычным шагом и нередко прикрикивает в разговоре. Она выражает своё негодование матери с ярой суматохой, когда родительница отсылает дочь домой. Это отдаётся в ушах оглушающим рёвом. Долорес хочется поскорее закончить рабочий день, дотереть оставшуюся мокрую посуду и наконец-то удалиться в свою комнату, где встаствует абсолютная тишина, а глубокой ночью наведаться своему другу, хорошему собеседнику и слушателю. Mamá Пеппа не позволяет планам сбыться, просит оставить супницу и миски на Мирабель, предлагает прогуляться по окрестностям вместе с Мило и Тонио. Отказываться всеслышащая никогда не умела. Неправильно думать о таких нелестных вещах про семью, порицать в мыслях за сутолоку нескончаемую, накатившую усталость, отсутствующее спокойствие в доме. Семья же вырастила её, даёт крышу над головой и кормит. Касита одарила даром, что стало проклятием, и горожане прибурели, бремя своё передвигая волшебной семейке… Долорес пытается отвлечься смешливыми подковырками от Камило, как и делают большинство её притомленных родственников. Это помогает воссоздать приподнятое настроение до тех пор, пока мамасита, сказывающая о прошедшем детстве племянниц и сына, не доходит до части, затрагивающей её единственную дочь. — Когда-то, моя любовь, ты бегала беззаботно по округе так же, как трёхлетняя Паула сейчас, — заметила она, посматривая на соседского ребёнка. — А в церемонию вручения дара ты поменялась в характере и вела себя как Антонио сейчас, — поспешно добавила Пеппа. Долорес хмыкает. Отчётливые, явственные воспоминания в голове выстроились чувственными картинками в подсознание, и девушка переживает миновавшее снова, пребывает в молчание весь остаток пути. Камило, благо, понимающе кивнув, переправляет разговор в другое русло. Долорес делит своё детство на «до» и «после». Период «до» выдался счастливым, исполненным радостями и переполнявшим счастьем, чудесным временем, когда она, будучи ещё совсем маленькой девочкой, не была обременена заботами и обязательствами. Несмышлехай она пустословила с Исабеллой обо всех чудесах Мадригалов, прижималась во время грозы к тёплому телу Луизы, наблюдала за старшими и грела уши невдалеке чужого балаканья. Стоило кому-то заметить подслушивающую малышку, как та бойко убегала, напоследок хихикнув с заявлением о том, что знает обо всех секретах в Энканто. «После» началось на церемонии пятилетия. Тогда было очень шумно: несчитанное количество людей растянулось нестройным скопищем, толпа гудела и не прекращала беспорядочного движения. Долорес была обеспокоена, уподобляясь значимым взрослым. Внутри рос комок совмещённых чувств, ноги казались свинцовыми и переступали только с усилием. Маленькая Долорес, не привыкшая к такому вниманию к своей персоне, тяжко ощущала прорву внимательных взглядов на себе. Ручка двери поддалась не сразу: тыльная сторона ладони сильно вспотела, и из-за этого пальцы стали липкими, они то и дело скользили по глянцевой поверхности, но не могли надёжно удержаться и прокрутить блестящую ручку. Долорес взяла себя в руки и досчитала до десяти, переведя волнения в тихий вздох, и это помогло унять невольную дрожь. Так обычно делает её мама чтобы успокоиться. Дверь отворилась, показав внутреннее устройство комнаты: белые стены, глубокая квадратная кровать с монотонным напевом в матрасах, шкаф во всю стену, снабженный различными виеватыми вещами, недолгое безмолвствие. Вскрытие комнаты способствовало заострению слуха. Всё вокруг стало громче, отчётливее, и Долорес при желании могла бы разобрать отдельные шепотки присутствующих. Звуков становилось с каждой секундой всё больше и больше. Клацанье и цоканье обуви, шипящий свист ветра, треск черепицы, взволнованное дыхание абуэлы, стук собственного сердца, рассекание воздуха… — Я… — её же голос звучит слишком громко, вызывает дискомфорт. Маленькая Долорес начинает говорить тише. — Я слышу как в своём саду сеньора Лусия поливает цветы. Последующее прошло с быстротою молнии, смутно и неясно, стремительно. Долорес только и помнит, как слегка наклонилась, приложила руку к уху и дала себя сфотографировать. Весь вечер она позволяла родственникам волочить своё тело куда им вздумается. Танцевала, если папа попросит, ела, если тётя Джульета предложит, говорила, если этого абуэла пожелает. Она сама и не заметила, как оказалась на широкой кровати с болящими ушами, как заснула, убаюканная тихим напевом. На следующий день Долорес не смогла выйти на завтрак, обед и даже ужин. Любой резкий шум отзывался болезненным спазмом, а перспектива остаться в звукоизолированной комнате искушала. Феликс отнёсся к дочери с пониманием. Он запретил остальным тревожить её отдых, только Джульете дал разрешение входить к Доли, чтобы снабжать пищей. Долорес весь день изучала комнату. Раньше тишиной она считала безмолвие с не тревожащими шуршанием деревьев, мелодичным пением птиц, вытьём прохлады. Но здесь тишина была другая — абсолютная. В ушах звенит и горит, ничего постороннего не слышно, концентрировать внимание на свисте собственных лёгких и бурчании желудка становится невыносимо. Поэтому Долорес доставала различные вещи из встроенных в стену шкафов и шумела ими, делая новые открытия. Оказывается, что потрескивание и шуршания, плеск и подобные звуки неодинаковых предметов, объектов, звучат по-разному. Ткани полотняного и саржевого переплетения производят отличимый шелест. Стук воды о пол и о порог не идентичны. Возможно различить природу звука, запомнив характерные особенности объектов. Этим Долорес и занималась целый день, почти что не отвлекаясь от своего занятия. Она поела только вечером, ощутив зверский голод, хотя теряла аппетит из-за противного влажного чавканья, издаваемого её же ртом. Переживать подобное и привыкать к неудобной способности Долорес довелось впервые в столь юном возрасте. Она научилась хранить некоторые тайны, постыдные и зловещие, сохранять молчание и не быть раздражающей сплетницей, сторонясь озлобленности жителей в городе. В пятнадцать лет Долорес безоговорочно и невзаимно влюбилась. В семнадцать Доли перестала верить в трескотню крыс за стенами и открыла сердце такому же тихому, как и она, наблюдателю в стенах. А в своё восемнадцатилетие Долорес распространяла по всему городу письменные вести, составленные из достоверной, проверенной информации, всё так же дружила с тихим наблюдателем и любовалась Марианом издалека. В настоящий момент ей в голову пробралось жгучее, развязное желание, рождённое непреодолимыми эгоистичными побуждениями. Этой ночью Долорес намерена исполнить желаемое. Везде и всюду почивают. Долорес тщательно в этом удостоверилась, извлекнув пользу из способности досягать звуки. Она убедилась в спанье каждого из родственников, определила природу всех отзвуков из дверей, подвела итоги: дядюшка и тётушка шелестят одеялами, папа спокойно всхрапывает и мама ворочается в постели, все три кузины, уставшие после работ в городе, мерно дышат, братья забавно и неизменно храпят. Абуела была объята тёплыми объятиями Морфея позднее всех, и только после задрёмывания почтенного матриарха Касита позволила и себе уснуть, скрипя половицами. Полуночничали только двоя — астеник, за спиной которого шебуршали с писком крысы, и всеслышащая, направляющаяся к источнику этого шума, к неприглядной картине возле её комнаты. Долорес немного топчется у порога, собирается с духом, затем стучится три раза в стену и отходит в сторону, заслышав мягкую поступь астеника. Не требуется много времени, чтобы личноскрыватель вылез из своего укрытия. — Здравствуй, — здоровается он. Долорес кивает головой вместо ответного приветствия. Отчего-то рациональное, осмысленное и целесообразное мышление настигло её, заставляя постыдиться своих мыслей. Выплеснулось попрание, как сильный дождь в непогоду, на неприкрытую девичью голову. Разве то, что она хотела осуществить считается допустимым в обществе, не выходит за пределы нормы морали? Безусловно, нет. Ведь она хотела соблазнить собственного дядюшку, кратким моментам их близости утешить эгоистичное эго, ощутить тепло мужского тела, представляя на его месте потребного Мариано. Долорес становится противно от самой себя. Тио Бруно всегда был добр к ней: пока для всех других он был потерян, для неё он стал обнаруженным другом и самым лучшим собеседником. Когда весь мир казался слишком шумным и безжалостно действовал на чувствительные барабанные перепонки, она искала поддержки именно у него. Несуразно переступала с ноги на ногу, глотала собственные слёзы и отогревалась в ласковых объятиях осуждаемого предсказателя. Что же она удумала? Вздор несусветный. Так безбожно воспользоваться таким благоприятным и порядочным человеком, как дядя, предпологая, что он будет заниматься подобной безнравственностью с ней, его юной племянницей, его приятельницей и родственницей, детство которой он наблюдал. Ещё противнее Долорес становится, когда она вспоминает, как эта гнусная идея появилась у неё на уме. Какую горечь она почувствовала, увидев держащихся за руки Мариано и Исабеллу, какой жар овладел её телом, стоило представить его губы на своих… она отдалась неприязненным чувствам в купальне. И в какой-то момент перед глазами всплыл образ дяди. Такой тёплый, всегда поддерживающий, добросердечный и чуткий, непременный, протягивающий руку помощи, к которой невольно тянешься. Долорес нашла в нём свечение солнца и способ рассеять грусть. — Сегодня ты выглядишь иначе, — замечает Бруно, ненавязчиво оглядывая девушку. Долорес только улыбается. Сегодня она преднамеренно готовилась к их ночной посиделке. Допрежь этого она всегда распологалась в убежище дяди в своей повседневной одежде, не распуская даже причёску и не смывая макияжа. Вечером, охваченная теми странными чувствами, она решила создать иную атмосферу, атмосферу сокровений и интимности. Долорес избавилась от макияжа, всецело распустила уложенные волосы, позволяя им ниспадать на худенькие плечи красивыми волнами, обрамлять круглое лицо, очаровательно припрыгивать при каждом движении тела. Она отшвырнула всю красную одежду в сторону и изобрала из всех имеющихся платьев лилейную ночную рубашку, доходящую почти что до пят и предназначенную для сна. Долорес даже отыскала в глубинах шкафа подходящее нижнее бельё, которое покупала себе Исабелла, но отдала его ей из-за неудобностей ношения, обусловленных неприятной тканью, хоть и было оно красивое — подчёркивало все достоинства фигуры, очаровывало умеренным количеством кружева. Долорес поступила неправильно, задумав из ночной посиделки безбожную ночь сокровений, намереваясь столь бесчестно осквернить милосердного и невинного дядю, применить в своих целях его доброту. Она была так непоколебима в этом намерении. Вспоминать об этом без стыда совсем не получается. Скольких сил ей потребовалось, чтобы обустроить комнату для их посиделки: Долорес долгое время искала низкий журнальный стол в сусеке, а найдя его, насилу проковыляла с ним до комнаты, далее разложила на столе фруктовницу, исполненную свежими плодами, и декантер с бокалами для питья крепкого напитка. Пускай безбожничества и не произойдёт, но понапрасну продукты и её старания не пропадут. Как бы то ни было, они проведут отличную ночь в компании друг друга и явства. — Дядя Бруно, — начинает говорить Долорес разборчиво и членораздельно, даже не запнувшись ни чуть. — Ты не против, если сегодняшняя посиделка пройдёт в моей комнате? Бруно предсказуемо согласился. Поводов отказываться и противиться у него не было, и они направились в звукоизолированную спальню, стремительно скрываясь за дверью всеслышащей. Дверь сомкнулась с гулким, отрывистым хлопком, надёжно закрылась на задвижку. Бруно окинул неспешным взглядом комнату и заметил весьма приметные изменения в обустройстве, возникновение новых вещей и смещение кровати вплоть к стене. В воздухе витала свежесть предприимчивости. «Случилось что-то значимое для тебя?» — искренне поинтересовался предсказатель, отлично понимая, что спроста Долорес бы не устраивала такого застолья. Для этого должна быть веская и понятная причина. Но Долорес опровергла суждение дяди, изъясняясь желанием провести совместное время именно таким образом, без какой-либо причины. «Давай просто расслабимся», — предложила она, усиживая Бруно на напольную подушку и наливая вино в бокалы, пододвигая фруктовницу ближе к дяде. Провидец приступил к неторопкому питью и завязал диалог, пока девушка пендатично нарезала розовые персики, зелёные апельсины и манго. В комнате Долорес господствует абсолютная тишина. Она давит на психику, отключает возможность здраво мыслить из-за невыносимого звона в ушах. Чтобы продержаться в замкнутом звуконепроницаемом пространстве, необходимо скрипеть и стучать, греметь и грохотать, петь и смеяться. Здесь ты становишься насущным, весомым и осязательным. Здесь ты оказываешься человеком-действием, а не молчаливым слушателем в тени. Но сейчас Бруно выступает в качестве источника всех звуков. Он домовито заполняет комнату беспрерывной болтовнёй, шорохами измятого пончо, глотком чилийского вина, вдохами и выдохами, заразительным смехом. Долорес втягивает каждую доносившую крупицу его звучания. Внутри полыхают фарт ночной встречи и туманности постижения. Алкоголь в организме срабатывает, вызывая осмелевшие мысли, но не действуя на трезвый рассудок. Бруно всё так же ведёт беседу. «Ты говорила, что шум тебя изводит, но что насчёт тишины?» — спрашивает он, посмотрев прямо в шоколадные глаза племянницы. «Музыка меня поддерживает, — отвечает она поспешно. — Но порой даже она начинает меня утомлять. Мне нравится танцевать в тишине.» Удивление притупляет другие чувства, заставляет задуматься. Провидец даже представить не мог, что его тихая племянница любит танцы, занимается ими в тайне ото всех. Про любовь к музыке он знал ещё давно, даже дарил когда-то девушке музыкальную шкатулку с колыбельной песнью. Удивление перерастает в интерес, и он заинтересовывается тайным пристрастием родственницы. Хочет узнать больше. Вопрошает. — Просто… — язык Долорес, обданный дочиста вкусом алкоголя, заплетается в тугой узел, не позволяя и двух слов вымолвить членораздельно, без какой-либо запинки. Но она продолжает излагать мысли, уже с толком сформировавшие в голове, пускай и с натужной вразумительностью, — однажды я услышала как Исабелла танцует. Её руки изящно разрезали воздух, её дыхание сохраняло ритмичность, её ноги опускались на пол с дробным стуком, её платье шелестало под стать музыке. И внешний вид её совсем не изменился! Волосы всё так же колыхались образцовыми волнами, и лицо было непоколебимо, и тело держалось так стойко.! Я воспроизводила все её скользящие и стремительные движения, но у меня получалось не так хорошо. Руки были слишком резкими и двигалась совсем не грандиозно, ноги издавали громкие стуки, дыхание участилось, и внешний вид выглядел неблагоприятно. Не как у Исабеллы. Я танцую не так хорошо и только для своего увеселения. — объяснила она. — а вы, тио Бруно, умеете танцевать? — Умею. В детстве в нашем доме жил ментор болеро и занимался нами, — прозвучал удобопонятный ответ. — И я уверен, что ты танцуешь достаточно хорошо, просто принижаешь свои достоинства. Долорес, ты же знаешь, что нужно ценить себя, ведь… Речь дядюшки была прервана резким высказыванием Долорес. «Я тоже танцую болеро», — зачем-то сказала она. И тут же добивала расплывчато и аморфно: «У меня есть музыкальная шкатулка с подходящей музыкой». Бруно не пребывал в замешательстве. Его племянница произвела безусловный и вопиющий обиняк, а он, как человек, улавливающий все мелочи в коммуникациях, не мог не заметить это. Он спросил прямо, не мешкая, о латентном желании родственницы. Он думал, что Долорес хотела продемонстрировать свои умения, но стеснялась предложить подобный помысел, изъясняясь по этой причине намёками. Он был не прав. Долорес пожелала танцевать болеро с ним в паре. Отказа не последовало. Начались танцы. Пазео, имитация недолгой встречи и судьбоносной встречи, был лишён всяких чувств. Оба танцора впали в раздумья, думая о чём-то своём. Поэтому каждое движение совершалось сугубо сапопроизвольно телами, словно механично. Происходящее казалось туманным сном, призрачной иллюзией, чей-то выдумкой. На журнальном столе всё так же покоились остатки их поздней трапезы, по комнате разливалась танцевальная музыка с щёлканьем кастаньет. Все происходящее — словно сквозь толщу воды. Мысли душат. — У тебя хорошо получается, — осведомляет Бруно. — Пора приступить к траверсии. Бруно перессекает её проворным шажком, протянув руку кверху, и они опоясывают небольшой промежуток. Всё время очерчения круга они почти что соприкосаются пальцами, и Долорес ощущает узловатые пальцы на своих и исходящий от них холодок. В голову пробирается искреннее оживление. От чего же она была так несчастна несколько минут прежде? — Мне нравятся твои полётные па, — хихикает девушка. — Особенно в совокупности с твоими несравненными переходами? — переправляет комплимент дядя. Долорес смеётся, кружась в танце. Полы её ночного платья развеваются, как белёсые полоса на галеонах, волосы путаются, и несколько выбившиехся прядок лезут прямиком в глаза, мешая полному видению. Сейчас они импровизируют, совершают совершенно необычный контраст движений по очередности: быстрые и отчётливые движения тонких мужских рук и девичьих холёных, воздушные прыжки точёных ног и лёгкие кружения гибкого тела, рельефные повороты и классические пируэты, подобные ударам клинка рассекания воздуха и мягкие скольжения. Долорес вспоминает: «Болеро — это танец любви и страсти». К развязке танца партнёры бессчётное количество раз прикасаются друг к дружке, изображая этим душевное пламя двоих. Они приобнимаются, задерживают руки на узкой талии или твёрдых плечах, нежно поглаживают. Бруно не позволяет себе многого, он ведёт себя по отношению к племяннице как всегда тактично. Они только держатся за руки при совершении каких-либо стремительных движений, едва соприкосаются пальцами при поворотах и исполняют задуманные манёвры по очереди. Их танец — пустое представление, жалкий отблеск настоящих чувств. На следующей фиесте Исабелла и её парень исполнят настоящий танец любви. Не болеро конечно, а севилью. К этому дню лучший портной Энканто сошьёт специальные костюмы для них. Исабелла будет сиять в новом платье пюсового цвета, танцуя с рачительно выглядящим Мариано. А Долорес всё так же остаётся в накладе. Музыка причиняет боль. Ноги становятся ватными, и они прекращают скольжения. В голове наслаивается марь, тело норовится упасть из-за накатившей усталости. И оно взаправду падает, лишившись опоры. Её смуглое тело повстречалось бы с твёрдым полом, если бы не чужие руки, моментально ухватившие за плечи и за плотную ткань платья. Долорес смотрит затуманенным взглядом, думает отуманенным рассудком, силится привести мысли в порядок. Мысли кружатся, блуждают и встревают в голове. Исса и Мариано, пляшущие среди ликующей толпы, неугасающий рёв горожан, заглушенный плач сильной Луизы и истошный смех Камило в зеркалах, тревожные шуршания и скрежет зубов, натужные и тягучие скрипы Каситы, обрывчатые дыхания и скребления… Боль. Режущая, жгучая и щемящая, зверская и неизбежная, яростная. Боль, захватившая тело. Боль, давящая на уши и прикрывающая чувства. Боль, которую выведет только… Бруно. Сласть на языке, нежность во взгляде и действиях. Измятое пончо, буйные кудри, презабавные суеверия. Провидец, неизменно протягивающий руку помощи. «Он — её спасение», — решает Долорес, впиваясь своими губами в его. В периферии сознания Долорес подмечает, что завтра наверняка весь день будет ходить сонной и изможденной с самого утра. Но это не будет её волновать после случившегося. Ведомая мысль оказывается тотчас откинутой девушкой. Она не хочет думать о будущем, о последствиях и об итоге совершаемого. Может быть Бруно начнёт её презирать. Или же она сама себя возненавидет, посчитав невменяемой и премерзкой персоной, не заслуживающей даже мельчайшей крупицы внимания. Уже всё равно. Пусть будет, что будет. Для неё в настоящий момент во всей вселенной, ограниченной просторами звукоизолированной комнаты, существует только настоящее время. Время, где Долорес развязно жмётся к телу собственного дяди в надежде ощутить желанное тепло мужских рук. Мужские руки, вытянутые и костистые руки её сухопарого дяди, не прекращают крепко держать за плечи. Губы у Бруно пересохшие и потрескавшиеся. Долорес прижимается к ним и не получает никакой отдачи. Бруно не отталкивают, но и не отвечает на попытки углубить поцелуй. И кажется глупым то, как они припечатались друг в друга и ничего не делают дальше. — Ты пьяна. — утверждает астеник, когда Долорес отводит лицо подальше. Он ставит подшатывающую племянницу на пол и, уловив взгляд карих глаз, старается донести смысл происходящего, — так действует алкоголь на тебя. Ложись спать, твоему организму следует отдыхнуть. — Но я хочу… — Нет. Не хочешь. Ты пожалеешь об этом потом. В комнате повисла тревожная тишина. Долорес не позволяет безмолвствию долгое время подчинять простор комнаты и присутствующих в нём. Она прекращает затишье созданием шума, продвижением их дальнейшего разговора. — Бруно, — уважительное обращение «тио» рассеивается в исповедальной атмосфере комнаты. — Тебе когда-нибудь казалась собственная жизнь бессмысленной? Будто всё, что ты делаешь не имеет значения. Ничего не радует, всё вокруг раздражает и гневит. Ты начинаешь считать себя одиноким и никому не нужным. Взор, устремлённый на девушку, у провидеца становится ещё неподвижнее. — Было ли такое? — Было, — отвечает Бруно. — Но это не повод уподобляться бездумным животным, лишаться рационального поведения и бесчинствовать. Всегда думай о последствиях. Это, конечно, бывает трудно, а в иной раз и вовсе — почти что невозможно, но не забывай о собственной чести. О её сохранности. Взвешивай свои поступки, чтобы потом не жалеть о совершённом. Долорес отвечает молчанием. — Долорес, я понимаю и желаю только хорошего для тебя, пожалуйста, послушай меня и не совершай глупостей. Всеслышащая продолжает наблюдение за дядей, уже не вслушиваясь в его менторские речи. Он стоит незыблемо напротив её, смотрит в её глаза, будто тщатиться заглянуть в душу, и не торопится покончить с конфликтом. Не прекращает понапрасну разглагольствовать, не удаляется из чужой спальни и, кажется, желает донести до племянницы мысль о дихотомии безнравственности и чести. Разве ему не ясно, что это ничего не изменит? Что по одному щелчку пальцев двужильное намерение не испарится просто так, что пошатнувшееся здравомыслие не пожелает подчиняться нормам морали, и что она жаждет краткий момент своего эгоистичного, но жизненно необходимого успокоения? Как же он наивен! — Ты не понимаешь меня! — восклицает Долорес как никогда громко, — каждый новый день даётся мне хуже предыдущего, хорошее настроение и отрады жизни катятся по наклонной плоскости. Итерация, итерация и опять итерация — это весь мой сегодняшний день. И предыдущий. И следующий. И… — Она боится сказать: «Так будет всегда», — позволь мне и себе, нам, забыть обо всех и обо всём на свете. На одну ночь. Бруно, прошу, позволь… — Это неправильно, — настаивает провидец. — Давай просто расслабимся, — взывает Долорес. — А потом об этом позабудем. Девушка, не дожидаясь согласия дяди, юркает к низу и цепляется за ткань тёмных брюк: заторможенно поглаживает тощие колени через ткань, бесшумно постукивает пальцами по ним и пробирается выше. Она трётся щекой о дядины бёдра, ожидает воздействий, наряду с этим поглаживая требующее деликатности место. Она выглядит довольной, когда её ласки оказывают влияние на тело провидеца. — Безумие, Долорес. Это безумие. Долорес, будто бы не обращая внимания на его сбивчивый шёпот, некоторое время шуршит одеждой и вскоре с ней разбирается. Ночная рубашка оказывается откинутой далеко в сторону. «Давай же, не мнись. Ты же тоже этого хочешь. Это — необходимость для нас двоих», — читается в блеске её глаз, когда она поднимает голову к верху, буравит снизу вверх томным взглядом. Она очаровательно поджимает губы, зная, как выглядит сейчас — нежно и зазывно. — Ты же не бросишь меня в таком виде? — шепчет она. Для пущего эффекта снова цепляется за бардовые брюки и мнёт их, сводит ноги до приятной истомы и ожидает дозволения действовать дальше. «Ты не устоишь передо мною и падёшь в огонь возжелания, — думается ей. — Не томи!». Хочется сказать ещё чего-нибудь, что могло бы надавить на жалость и впоследствии подтолкнуть к наиприятнейшей завязке, которую Долорес так желает достичь. Например, спросить неотступно жалобным голосом «Так что, Бруно? Позволишь?» и провести ладонью по декольте, дальше к плоскому животу, задевая белоснежные кружева как будто невзначай. Или оголить своё тело ещё больше, раздеваясь с дразнящей медлительностью. Но Долорес приходится отказаться от подобной затеи. Она боится отпугнуть дядю взыскивающей спешностью и лишиться объективной возможности быть удовлетворённой. Бруно медлителен, а одних малоприметного помутнения из-за алкоголя и считанных секунд будет недостаточно для желаемого результата. Нужно ослабить давку и поджидать готовность будущего сообщника. Желательно с блеском в глазах и не без трепета в груди. И Долорес усиленно ждёт, не подаёт виду, выказывая неуклонность в каждом неуловимом движении пальцев, в каждом размеренном вздохе. В её непрерываемом взгляде меркнула цель, обретая новые формы, но не теряя чувства рациональности. Она будто бы говорила без слов, неотвязно ставила в известность и лишала путей к отступлению. Она предвкушала безоговорочного согласия, представ перед ним на коленях в одном лишь нижнем белье. Узкие плечи, обнажённые предплечья, впалый живот и упругие бёдра, распластившиеся на полу. Смуглая кожа поблёскивает, губы блеснут. Объёмный локон сползает к тонкой бретельке, а зрительный контакт не прекращается. — Безумие… — теряется Бруно. — Безумие. — подтверждает Долорес, — наше. Девушка ощущает, как колени под руками дёргаются, и ноги дяди теряют прежнюю устойчивость, становятся ватными. Не проходит много времени, и не прикладывается много сил, чтобы Бруно возник перед ней в сидячем положении. Он опирается руками об пол, несильно изгибает спину и с непрояснившиемися, неясными чувствами наблюдает за тем, как племянница разводит его же ноги и устраивается меж них. Слова теряют свой смысл, распадаясь крупинками осевшей пыли на пол, изливаясь в лёгкую испарину на завоеке, оставаясь ощутимыми мурашками на коже. Слова — излишества исступления, они теряются в складках брошенной ночной рубашки, перерастают в целенаправленные действия, цель которых была так желанна Долорес долгое время. Она бредила о совершении усладительного зла, пав грешницей в купальне, и порочно способствовала его зачатию в тесном просторе комнаты. Словами пренебречь она могла, первый раз в жизни предпочитая переводить мысли во взгляды и внутренние метаморфозы. Ведь tío Бруно слышит её мысли. Эмоции захлёстывают с головой, и унять их даже большими усилями не удаётся. Руки трясутся, а в горле наслаивается сухой ком предвосхищения. Взгляд скользит по изогнутой долговязой фигуре. Грудь замирает, и дыхание задерживается. Его чувство чуткой настороженности померкло, когда она прижала ладонь к его мотне. Как же он убог. Да, ему за пятьдесят лет. У него никогда не было интимных связей в юности, а в последующие годы для выстраивания личной жизни не было даже возможности: он же Бруно, треклятый провидец, что, к счастью, исчез и не мешается больше. Одинокий, нелюбимый, бесполезный. Наблюдать за семьёй стало привычным делом, и дальнейшее раскрытие себя единокровницей поначалу мельтешило неприятным прецедентом, грозило осуществлением ухода из стен родной Каситы. Он боялся раскрыться. Но единокровница, как оказалось, желала общения, учитывая конспирацию. Этот контакт был тесным и оттого рваческим, что для людей характерно. Утопить свою боль они могли в друг друге. Но никогда боль Долорес не перерастала в такие муки, и никогда Бруно настолько не разочаровывался в горькой судьбине Энканто. Он позволил себе не прекращать эти рукоприкладства. И над кем же? Над ребёнком. Родственницей. Дочерью родной сестры. Убог, как же ог убог. Впрочем, Долорес нуждалась в ночи безнравственного распутства. Она поцеловала его во второй раз и уже чувствовала, что ей несмело отвечают. Вскоре наступательный пыл охватил их обоих, душой и телом, они терзали губы, с пылом соединялись в объятья. «Забыться, забыться, нам надобно забыться!» — безмолвно кричала Долорес, продолжая влажную дорожку, идущую с небритого подбородка по тонкой шеи далее. «Мы будем запятнаны этим грехом до конца дней своих», — отвечал беспросветно Бруно, тоже без слов, через действия, пока подставлял шею чужим ласкам и нежно очерчивал рукою острые лопатки и обнажённые рёбра. Пора прекращать думать здравомыслием, ведь существует тактильный язык. Жизнь коротка, поэтому стоит откинуть нормы морали вместе с всеобъемлющей накидкой. Сейчас эта комната — весь мир и Вселенная, погруженная в ослепляющий свет. Долорес приспускает брюки с бельем и дышит тяжело. Это кажется ей волнительным — так долго желать и, наконец-то достигнув нужного распоряжения обстоятельств, начинать действовать. Нет, торопиться она не будет, лучше растянет момент удовольствия, действуя медлительно, но от этого не теряя приобретаемого экстаза. И Долорес собирается с мыслями: прикрывает глаза, задерживает дыхание на мгновенье, унимает дрожь в теле. И действует: проводит по теплому члену кодушечками пальцев, смакуя новые ощущения, позже всецело держит в руках и нежно массирует. Когда орган наливается кровью, губы девушки складываются в букву «О», и она берет головку в рот, заглатывает ее, проводит языком вокруг и очерчивавает то вверх, то вниз свободной рукой низ его живота. Особое внимание она уделяла выступающим на стволе венам, нарисовывая их языком. А Бруно был на взводе. Всплески эндорфина то ли пагубно, то ли благодатно действовали на него. Он не прекращал рассматривать сосредоточенные черты лица Долорес, едва касаться ее небрежных кудрей, глотать рваные вздохи. Снизу напластовывалась тяжесть, что норовилась выйти наружу, но Долорес явно подыгровала, так нежно и плутовато сменяя темпы посасывания. Так или иначе, Бруно кончил, а Долорес проглотила его семя. Долорес облизнула губы, еще ощущая вкус его телесной жидкости. В этот момент ее мир потерял свои очертания. Она не могла поверить, что наступил конец их ночи. Она ожидала большей насыщенности, чувств. «Ажитация — прочь», — просит, но впусте, ведь все кончилось, и пришло время отвечать за свои поступки и… — Дол-ли, — зовет Бруно, обрывая тяжёлые мысли, — позволь мне тоже сделать тебе приятно. Девушка воспрянула духом после сказанных слов и прогнала все чуждые мысли прочь. Очевидно, Бруно осознал ее позицию и тоже желает забыться и открыться ей в этой интимной обстановке. Всеслышащая приближает свое лицо к его лицу и шепчет в тонкие губы: — Начинай прямо сейчас. И их губы снова сливаются в поцелуе. Безумие растекается по венам, потому что слишком хорошо, слишком жарко. Поцелуй неумелый, но, кажется, никого из них это совсем не заботит. Долорес проходится языком по ряду дядиных зубов, Бруно поддевает губы племянницы. Всеслышащая слышит пошлый влажный звук их ласок, наблюдатель видит, как вздымается трепешущая девичья грудь. Мысли путаются, вновь тяжелеет низ живота. Бруно отводит свое лицо, чтобы положить руку на изящные кружева с целью избавиться от верхней части белья окончательно. Декольте он разглядел в полной мере, пришла очередь лицезреть наготу. Бруно хотелось как лучше, когда он увлек Доли в очередной жаркий поцелуй. Его затея состояла в том, что он займётся скольжением во рту Долорес и одновременно с этим расстегнет её бюстгальтер сзади, с использованием пальцев одной лишь руки. Это намерение, поначалу, казалось ему замечательным. Увы, пальцы скользили, безуспешно теребили хитрые замочки и не могли справиться с поставленной целью. Реакция Долорес была несколько баламутящая. — Бруно, ты был слишком самонодеян, решив, раздеть меня таким способом, — шепнула она ему на ухо после поцелуя и, убрав его пальцы с застежек, точеным движением избавилась от сковывающей грудь ткани. Длань мужчины была направлена на освободившейся окат. Бруно охнул. — Тем не менее, я ценю твои попытки взбудоражить меня. Кожа в этих местах мягкая и тёплая. Бруно ведёт пальцем к ложбинке, где кожа твёрже, и обратно возвращается к окатам. Сжимать их аккуратно и слышать звуки удовольствия из чужих уст весьма приятно. Коснувшись к затвердевшим соскам, он понимает, насколько они чувствительны. И поэтому проводит по ним языком. — Dios mío, — томительно шепчет Долорес, сводя ноги почти что болезненно, — ты… Бруно наглядно сдавливает ее грудь вместе с возбудимым соском: «Взбудоражил тебя?» — скорее не спрашивает, а утверждает. По её раскресневшему лицу несложно распознать природу чувств, коими она была охвачена. Далее Бруно желал дотронуться до неё снизу. Но пока он волновал юные груди, собственное тело начинало отзываться болезненным возбуждением. Было сложно продолжать ласки дальше, чтобы удовлетворить её жгучее желание. Долорес это заметила и решила взять инициативу в свои руки, занять доминирующую позицию, ведь её Бруно столь нерешителен и взволнован. Надолго его смелости не хватило, с улыбкой на лице подумала девушка и расположилась на коленях мужчины. Она ворочалась некоторое время на них, образовывая опьяняющие трения двух тел. Долорес чувствовала напряжение Бруно, упирающее в ее не менее напряженную промежность. В тот самый момент, когда Бруно решил прекратить эти муки, и кружевные трусики были безбожно стянуты, Долорес не могла распознать: слышит ли она свое участившееся сердцебиение или его. Холодными руками Бруно помог ей ввести свой член в лоно, и девушке не удалось сдержать восклик, вызванный вспышкой ужасной боли. Пальцы Бруно успокаивающе гладили за талию, и последующие толчки прекратили быть невыносимо болезненными. Долорес подавалась в сторону, отчего Бруно приходилось тоже смещаться, пытаясь достичь нужного угла. Хлад и твердость пола возмещались жаром соития и немыслимым удовольствием. Долорес привыкла к заполненности снизу и уже не препятствовала глубокому погружению органа в себя. Ей уже не было больно. Бруно двигался и задевал самое сладостное место, выбивая дрожь и стоны. И Долорес забылась в этих ощущениях, прогибаясь и целуя, чувствуя блуждающие руки на груди, на бёдрах, на животе. Она потеряла счёт времени. Ещё в юношестве Долорес приметила то, что время — понятие, олицетворяющее расплывчатость и непостоянность. В детстве время казалось растяжимо так же, как волокна уемистой маминой сумки или нити одежды, которые рвались каждый раз при игре сестрички Миры и братца Мило. Долорес отсчитывала дни до получения дара, потом же выжидала конца рабочего дня, чтобы изнеможденно провалиться в кровать с монотонным напевом. Дар не стоил тех ожиданий. Затем время приобрело иную форму: быстротечности дня, сопровождаемой жалкой инерцией тела. И разум пребывает вне тела: всё движется, кто-то говорит, что-то действует, происходит нечто важное, а Долорес — витает в облаках. Любое событие теряет естественность, кажется мнимым сном. К примеру, как сейчас. Долорес упускает включевые моменты и нескоро находит себя лежащую в соках любви с неприятным покалыванием между ног. Бруно нет, потому что он рассеялся в комнате с убивающей тишиной. Сейчас, наверное, глубокая ночь, и ей стоит лечь спать без промедления. Она ложится на кровать и, убаюканная напевом матраса, становится спокойной на несколько часов. Следующий день ничем не отличается от предыдущего. Ей удаётся понаблюдать за милым Мариано целую сиесту, мечтательно подперев подоконник рукою. В церемонию Антонио начинаются странности, а душевное состояние ухудшается. Встревоженные скрипы Каситы, душераздирающий скрежет ногтей идеальной Исабеллы, неспокойный топот мамы, гнусные слухи в городе и нестойкая уверенность Мирабель — всё это давит на уши. Писк крыс и хлопот в стенах Долорес предпочитает не брать в расчёт, но слышит эти звуки чаще всего. Слышит и глупую погоню в стенах Каситы, прячет свой взгляд, когда Мирабель возвращает дядю к дому, к семье. Точнее, к оставшимся развалинам. Долорес не думает и не передаётся мыслям в тот самый момент, который, как ей казалось, никогда и ни при каких обстоятельствах не случится, — Мариано целует её, и бабушка объявляет о необходимости в подготовке к её свадьбе. В их первую ночь она плачет, стоит лишь ей раздеться догола. — Это от счастья… — уверяет взволновавшего супруга она, — Мариано, поцелуй меня ещё раз. Долорес прикрывает глаза, в голове выстраивается чудный образ. Тёплый, искренний, желанный и заботливый. И это — Бруно, её дядюшка, отнюдь не Мариано. Долорес до самого конца отрицала очевидное: влюблена она не в Мариано, а в своего старого родственника. Мариано — прикрытие, безнадёжная попытка уничтожить столь аморальные чувства, занять своё сердце другим. Долорес, очевидно, прохвостка, боящаяся своих чувств и обречённая на вечные муки любви и горечь несчастья.