Банановый хлеб

Мередит хотела вышибить ему мозги, даже если придётся доставать стремянку и оттирать кровь и ошмётки с потолка, с маминого холодильника. На секунду она подумала: вздрогнет ли мама от звука? Или она настолько увлечена теликом, что и не заметит: Мер уволочёт его тело, оставляя смачный, ярко-красный след на полу, а та лишь пожалуется на запах отбеливателя и моющих средств, когда дочь будет драить квартиру. Дуло подпирает его подбородок: острая линия челюсти, бледная кожа. Мягкая и увлажненная после тканевой масочки. Этой твари пошло бы без половины башки. Мери уже погружена в фантазии, как из его рта вылетают слова о бывшем. Всё тело напрягается, мгновенно, каждая клеточка зажигается огнём, когда он это выплёвывает. Хочется отмыться от плевка: от Ника Сакса. Но он точно навсегда отпечатался на её идеальном бордовом костюме: как красивый дом с милым фасадом и с загадочной историей о смерти всех жильцов. И ты никогда его не продашь, даже если перестелешь пол, перекрасишь стены и сорвешь занавески: такой нужно сносить до основания. Поэтому она смеётся; без причины, чтобы не показывать маньяку свою слабость. Улыбаться, когда внутри раздирает от боли, она умеет лучше всего. Смуззи тоже смеётся, своим мягким смехом, который, должно быть, пробирает жертв до мурашек. Чмок! — он потянулся, чтобы клюнуть её в губы, но годы службы не прошли даром (верно?): маньяк получает по лицу. Она ждёт чего угодно: потасовки, складного ножа в боку, грязного манёвра. Но Смуззи просто облизывает пересохшие губы. Её взгляд невольно падает на них: тонкие, чуть покусанные. Такие, должно быть, приятно целовать; не то, что её. Она никогда не пользовалась помадой: зато у мамы была целая куча. Красный, розовый, оранжевый цвета, контур, кисточка для растушевки — мама разбиралась во всём этом. Она пыталась научить дочь краситься и нравиться мальчикам, но Мер по душе было отдирать сухие корочки пальцами и зубами. Может, поэтому Сакс никогда её не целовал? Она просто-напросто не пробуждала желания. Тело, чтобы присунуть, когда на работе скучно, а жена пилит — только и всего. Будь у неё ярко-красные, блестящие губы — поцеловал бы? Часто ли отец целовал маму? Смуззи целует. Он ещё раз подаётся вперёд, но уже медленнее, осторожнее, до тех пор, пока не соприкасается. Выработанная реакция сразу же отказывает, как поезд, сошедший с рельс: большая, сложная машина, у которой заели не смазанные тормоза — слабое место. Пистолет падает на пол с щелчком, и маньяк с удовольствием этим пользуется. Она чувствует, как его губы расползаются в самодовольной улыбке. Несколько секунд, и он прислоняется обратно к холодильнику. Такой нелепый: в резиновом фартуке, с улыбкой от уха до уха, красивая маленькая тварь. Всё, что приходит Мер в голову: стереть кривую ухмылку. Она успокаивает себя необходимостью вернуть преимущество; так всегда бывает в их животном мире. Она толкает его в этот гребаный холодильник, в котором мама оставляет тухнуть овощи, и целует в два раза грубее, как ей подобает. Глушит языком довольный смешок и прижимает чужое тело сильнее, будто партнёр собирался рвать когти. Но Смуззи не собирался: его рот покорно открывается, а руки ложатся на бёдра. Её бесит, как легко они там оказываются, и как ей хочется их там оставить. Его тазовые кости упираются в них, когда он подтягивает её ближе. И, не переставая, смеётся. Мелкая дрожь проходит по его телу, отдавая в холодильник. Мер никак не может заткнуть его, они сталкиваются зубами и неловко слюнявят друг друга: эта сцена явно не для кинематографа. Его рот на вкус как мятные конфеты. В какой-то момент она отлипает, удерживая Смуззи на месте, чтобы тот не придвинулся ближе, чем разрешат — как воспитывают собаку. Но на его лице ни капли страха, смущения, удивления — всё шло по плану. Он задумчиво облизывает губы, будто стараясь уловить послевкусие: без помады, без блеска для губ, без гиалурона и натянутой улыбки. — Ты, блядь, больной, — на выдохе зачем-то говорит Мередит и опять нависает над ним, притянутая неведомой силой. Должно быть, это что-то сверхъестественное. Дьявол-искуситель. Или просто помешательство. Она готова поверить во что угодно, когда её руки сами собой проскальзывают по чужой талии и развязывают фартук, — и сними это дерьмо. — Твоему бывшему нравились грубые девчонки? — блаженным тоном спрашивает он, так что Мери резко сдергивает фартук. Это провокация — такую обнаружить проще-простого, но она всё равно кипятится, заводится, щеки слегка краснеют от злости. — Видимо, в этом ваше сходство, — скрывая неуверенность в голосе, детектив сует колено между стройных ног. Иногда она задумывается: нравилась ли она хоть кому-то? Одна валентинка в средней школе — слабая доказательная база. Смуззи откидывает голову назад, пока колени чуть дрожат от давления на пах, и вновь смеётся. Когда Мер ничего там не обнаруживает, сердце пропускает удар. Она смотрит на маньяка безумными глазами, но тот адресует другой вопрос: — Ты ошибаешься. Ты мне не нравишься, — он отклоняет голову вбок, — видишь, у меня даже не встал, — и прикрывает рот ладонью, чтобы сдержать смешок. Руки Мер лихорадочно хватаются за его узенький черный ремень, расстегивают. Сакс носит толстый, с массивной пряжкой: тот кажется дорогим и прочным, но на деле кожа протерлась и погнулась в нескольких местах. Смуззи дрожит от смеха и возбуждения, когда девушка расправляется с замком и суëт ладонь в штаны. Ничего. Она пытается нащупать что-то, пусть отдалённо, но похожее на гениталии, а находит лишь торчащую трубку-катетер. Она молчит, бездумно щупая хирургические шрамы. Только через полминуты она замечает, как мужчина на это отзывается: его горячее дыхание опаляет ей ухо, вперемешку со смехом; пальцами он цепляется за чужие плечи. Мер хочет сказать: "Что это за нахуй?", "Что за пиздец?" или, на крайний случай, "Хватит угорать, больное существо". Но когда её пальцы задевают катетер, маньяк тихо стонет прямо на ухо, и все резонные вопросы испаряются. Она повторяет движение, и его бёдра толкаются навстречу. — Вот так, — улыбается он, касаясь раковины уха тёплыми, сухими губами. С Саксом она никогда не позволяла себе стонать. Тем более — говорить. Единственные доступные ей звуки — шлепки кожа о кожу. Шуршание одежды, скрип двери подсобки, шаги: твоя ценность заканчивается вместе с излиянием спермы. Она ещё минуту повозилась с трубкой, обвела пальцами шрамы, прислушиваясь к обрывистым вздохам, и вынула ладонь. Лицо маньяка светилось блаженством. Отдавать победу Мери хотелось меньше всего: она берёт его за узкие плечи и разворачивает, не встречая сопротивления. Чтобы предотвратить очередной смешок, вдавливает череп в холодильник, а второй рукой стягивает брюки до колен. — Ого, даже так, — выдыхает Смуззи; его красная щека контрастирует с белой поверхностью, — не знал, что ты такое любишь. — Потому что ты ничего обо мне не знаешь, — зато она априори знает, что солгала: убийца был знаком с её биографией ближе экс-любовника. Смуззи шумно выдыхает: — Ты сама о себе ничего не знаешь. Или ты планировала трахнуть меня с самого начала? — саркастически уточняет он, прежде, чем полицейская пихает в рот пальцы. Он хочет дополнить фразу, но пальцы проходят глубже, и он сдаётся, мягко обхватив их губами. Язык скользит между ними. Как такая дрянь может иметь такой нежный рот? В один момент он прикусывает, но глубокими толчками Мери даёт понять, что это плохое поведение. Он прав. Мередит не была стратегом или профессионалом — ей не сравняться с отцом. Она никогда не продвинется дальше этого проклятого отдела, потому что лучше сдохнет, чем прогнется. Полиция давно стала банальной конторой, где можно купить всех и каждого. Позорнее "службы на благо общества", разве что, продавать недвижимость. Что удерживало её? Чем она руководствовалась? Всю жизнь она позволяла людям пользоваться собой, не получая ничего взамен. Бесплатная горячая линия. Она сиделка и опекун, она исполнитель, она тело, об которое можно подрочить, которому можно заехать по роже, ненавистная коза-любовница, разлучница, лишний элемент в отлаженной системе. Бескорыстно отвезёт твою подстреленную, больную тушку в больницу, и ничего не спросит, даст свою тачку, да и себя — на заднем сиденье, если старые чувства вдруг вспыхнут. Станция утешения. Кто она без плевка-отпечатка-Сакса? Кто есть Мери, когда не служит на благо других? Когда перестаёт быть персонажем второго плана, двигающим чужие арки? Набросок, карикатура. Удобная мебель — можно перетянуть, передвинуть, выкинуть. Кто она, когда остаётся наедине с собой? В голову не приходит ничего лучше, чем поддаться тому чужеродному, что растёт у неё в желудке. Если это дьявольская магия, то пусть: раз в жизни она поступит так, как хочет её нутро, в противовес гармонии сюжета и здравому смыслу. Она вытаскивает пальцы с характерным звуком и на ощупь находит более привычный путь к совокуплению. Маньяк издаёт полусмешок-полустон и прогибается в пояснице. — Думаешь, мамуля ещё помнит, что мы в квартире? — вторую половину предложения он шипит сквозь зубы, потому что пальцы Мер оказываются внутри резко и грубо. Она обхватывает его под грудью одной рукой, чтобы не съехал вниз, и тупо трахает пальцами. — Обо мне хоть кто-то помнит, — бурчит Мери под нос, в глубине души надеясь, что это правда. Смуззи хочет поспорить, но девушка находит нужный угол и стимулирует рудиментарный орган. Она чувствует пульсацию маленьких вен, сильнее с каждым движением. Блю слишком много болтает, чтобы не знать об увлечениях маньяка. Она ловит себя на мысли, что они не такие уж разные: все их любовники стремительно теряют свой смысл, словно перегоревшие лампочки. Нет никого, кто бы остался с ними и горел. Есть только подсобка, есть залитый кровью подвал, есть кухня и спонтанный перепихон от всплеска гормонов, от помутнения в башке — и конец. Finita la commedia. Когда Мередит надоедает слушать сдавленные звуки, она убирает пальцы. Маньяк вздыхает с фрустрацией. — Эквивалент эякуляции? — спрашивает он, натягивая штаны обратно на худые бёдра. Она с момент наблюдает за этим. — Да. Теперь можешь валить отсюда нахер, — детектив кидает ему фартук, обтерев руку. Сегодня она сменила роль, теперь она — звуки шагов, шуршание одежды, скрип двери. Настало время вернуться к маме и забыть, что это когда-то происходило; добавить к коллекции позорных, пьяных воспоминаний. Не задаваться вопросами. Она слишком вжилась в роль — второплановую, но необходимую. Эту сцену не покинуть: ты здесь навсегда.