a well-fed love

Фанъюэ колотила руками по куполу, в котором было заключено видение, и Цинмин снова наблюдал, как умирал его наставник. Смотреть на это было всё ещё больно, как и в первый раз. Её слезы болью отзывались в груди Цинмина. Была ли она когда-нибудь ребёнком, который умел улыбаться? Была ли она женщиной, которая испытывала радость? Её горе, одиночество, печаль и безнадёжность окутывали её так плотно, что Цинмин едва мог видеть сквозь них. Она жаждала и умирала от этого голода. — С тех пор, как мы встретились, я не думал ни о чём, кроме тебя, — Боя хмуро смотрел на свои дрожащие пальцы. Он смазывал жертвенный порез на своей руке настойкой. Их кувшины с вином затерялись на столе среди мазей и бальзамов. Несмотря на боль от ран, Цинмин всё же наслаждался его словами — в конце концов, для него всё было точно так же: Боя так часто присутствовал его мыслях с тех пор, как его стрела пролетела рядом с ухом Цинмина; но выражение лица Бои не доставили ему такое же удовольствие, как его слова. Он произнёс их так, словно ему не нравилось это или, по крайней мере, причиняло неудобство. — Боя… — позвал Цинмин, желая, чтобы мужчина посмотрел ему в глаза. Боя проигнорировал его. Его взгляд был прикован к ране. — Ты завладел моим разумом и моих духом. И я бы позволил тебе большее. Слова и их тон были настолько несовместимы друг с другом, что потребовалось несколько мгновений, чтобы их смысл стал ясен. Когда их смысл дошёл до Цинмина, его сердце дрогнуло, а во рту пересохло. Не услышав ничего в ответ, Боя поднял глаза, но лишь на мгновение. Мгновения было достаточно, чтобы увидеть правду. Если бы только Боя знал, какой шквал эмоций разрывал Цинмина изнутри. Красный Воробей не выбрал бы — просто не смог бы — никого более достойного, более чистого сердцем и благородного. Бою, который позволил доказать собственную неправоту, и за несколько дней превратившийся из затаённой ненависти в струящееся доверие. Бою, человека, которому больше подходила успокаивающая мелодия флейты и указывающая направление стрела, но, тем не менее, искусного в обращении с клинком. Бою, наполненного чистым огнём зарождающейся привязанности и простого желания. Цинмин тоже почувствовал это, как и Красный Воробей. Почувствовал доказательство того, как ему казалось, он видел в мягком трепете ресниц Бои, когда они делились вином и историями. Боя был так красив. Цинмин хотел его с тем желанием, которым не было таким чистым и священным, как у Бои. Скорее он представлял себя одной из свиней на скотном дворе, которая плюхалась и купалась в прохладной грязи. Цинмин хотел почувствовать Бою всем телом. Он хотел вдохнуть его, прикоснуться к нему, попробовать его на вкус, укрыть себя всем, что было Боей. То было нескромным желанием, а Боя был сдержанным человеком. В наступившей тишине Цинмин слышал слабое дыхание фонарей, расходующих свои запасы топлива. На ночь в городе воцарилась тишина, восстановительные работы были отложены до рассвета. Позади них стояла просторная кровать — излишество в котором Цинмин редко нуждался. Боя позволил бы привести себя к ней. Боя позволил бы ему целовать его, коснуться губами скрытого местечка за ухом, где его длинные волосы тяжело и гладко спадали на спину. Боя позволил бы ему снять одежду с его тела и с наслаждением ощутить то, что он видел прежде в бою. Цинмин хотел этого. Цинмин хотел его. Но, возможно, не так. Не с тем буйством чувств, столь неспокойными в его сердце. — Я бы хотел, чтобы ты был уверен, — сказал Цинмин. Он глотнул вина, которое успокоило боль в горле от дневных криков и горя. — Ты мне нравился с самого начала, но, похоже, это чувство не было взаимным, — он слегка улыбнулся, и сердитый взгляд который он получил в ответ, больше походил на Бою, которого он так быстро полюбил. — Тебе не нужно защищать меня, — ответил Боя. — Я знаю свой собственный разум. Цинмин нетвёрдой рукой поставил свою чашу. — Я не… Боя… — он замолчал. Как он мог объяснить Бое, когда сам не понимал себя? — Я… Мой наставник никогда не рассказывал мне об этом, и я не знаю, какой урок я должен из этого извлечь. Я не знаю свой разум. Боя встретился с ним взглядом, его лицо было царственным в своём благородстве. Его взгляд опустился на губы Цинмина, затем заскользил ниже, задержавшись на груди Цинмина, и мужчине захотелось распахнуть свои одежды, приветствуя Бою под ними. Цинмин приоткрыл губы, желая подразнить, задобрить. Всё, что угодно, лишь бы заставить Бою забыть всё, что он только что сказал, и всё равно заполучить его. Но тогда это не был бы его правильный и благородный Боя. Боя сглотнул, на его висках блестели капли пота, и мужчина кивнул. — Я провожу тебя, — сказал он и вновь наполнил их чаши вином. Стрела, выпущенная Боей, пролетев над головой, принесла с собой его слова, произнесённые шёпотом, бархатные и желанные, словно у любовника. Дни полны скорби, и их ждёт множество таких дней впереди. Цинмин мог бы заплакать, направляя свою лодку к дому, потому что какой мог бы быть дом без Бои? Но он знал Бою всего несколько опасных, напряжённых дней. Дом всегда был домом без Бои. Конечно, такая сильная жажда по отношению к почти незнакомому человеку не могла привести ни к чему хорошему. Духовная связь обостряла всё. Ощущение того, как Красный Воробей отзывается на его зов, было волнующим и смиряющим. Он не знал Бою, а Боя не знал его. Было бы иррационально перестраивать свою жизнь из-за незнакомца. Если им суждено встретиться снова — если судьбе суждено вернуть их друг другу — тогда лучше, чтобы это произошло, когда чувства улягутся. Лучше всего, чтобы они встретились как друзья, которыми они стали, а не мастер и защитник. Поэтому Цинмин вернулся в то, что было его домом. Затем он оставил и его. Его наставника не стало, и Змей бедствий был побеждён. Он завершил своё обучение здесь, а его соученики, независимо от его опыта и благосклонности, оказанной ему их наставником, не испытывали особого желания учиться у сына демона-лисицы. Он путешествовал в одиночестве и в основном был доволен. Мир был огромен и прекрасен, и у него была миссия в нём. Немногие могли бы похвастаться такими радостями. Он помогал усмирять демонов и духов, которые страдали и причиняли боль другим. Он ночевал в гостиницах и амбарах, а иногда и на свежем воздухе под деревьями, когда разглашение его происхождения приводило к ненависти и закрытым дверям. Он всегда говорил о своём происхождении. Те, кто бы открыт для нового, могли научиться, те, кто не хотел, могли и дальше томиться в своей ненависти, но Цинмин не собирался стыдиться того, что не было постыдным. Шёпот стрелы затихал до тех пор, пока Цинмин больше не мог вспомнить тембр голоса Бои, только то, что он чувствовал, когда слышал его. Он больше не мог вспомнить черты лица Бои, только то, что они нравились ему больше всех. Когда его грязные желания пробудили его от грёз о слиянии и поте, а дух слился с его духом, он обхватил себя рукой, и имя Бои беззвучно вертелось у него на языке. Когда его дыхание выровнялось, Цинмин поднялся с постели, чтобы сполоснуть руки в тазу с водой и насухо вытереться. Его отражение, спокойное, но неудовлетворённое, смотрело на него из потёртого зеркала. Он задумался. Могла ли та любовь, которую Фанъюэ испытывала к наставнику Чжунсину, когда-нибудь закончиться хорошо, или это всегда было то всепожирающее чувство, подобное тому, что он испытывал к Бое? Если бы его наставник видел, что в итоге случилось с Фанъюэ, поступил бы он иначе? Остался бы он? Позволил бы он себе любить её, пусть и всего лишь в течение одной земной жизни? Возможно, он не разделял глубины её чувств… но чтобы оставить после себя так много в защитнике — так много, что дух отважился и сделал всё, что было у Хэ Шоуюэ — он, должно быть, любил её. Должно быть, он любил её, и всё же покинул её. Должно быть, он оставил её, потому что любил её. Цинмин хотел Бою с первобытным голодом. Его разум и сердце всё ещё были полны Боей, хотя детали поблекли. Что бы тогда посоветовал ему сделать наставник? У Цинмина не было ответа на этот вопрос, поэтому он вернулся в постель. На следующее утро он продолжил путешествовать в одиночестве. . Рёбра мужчины торчали так, словно он проглотил клетку, прутья которой теперь выпирали у него из кожи. Ниже, там, где должны были быть здоровые органы и набитый живот, виднелись позвонки. Внутри него всё стало сморщенными и тонкими. Его ноги — немного плоти, обёрнутой вокруг костей, давно потерявших силу нести его. — Он голоден, но он не ест, — сказала Цинмину опустошённая страданием жена мужчины. Увидев мужчину и услышав слова его жены, Цинмин странно и внезапно осознал истину, ускользавшую от него. Демон питался страданиями и приобрёл особый вкус к страданиям тех, кому было отказано в удовлетворении потребностей — тех, кто убил свои собственные мечты или бежал от счастья. Это существо даже Цинмин не смог бы перевоспитать. Он выследил его, нашёл у леса, истекающего слюной и раненного, зверя, настолько погруженного в своё проклятие, что осознанные мысли давно покинули его. Цинмин убил его, потому что его учили и этому. Тело демона рухнуло в грязь со вздохом, похожим на долго сдерживаемый выдох. Сухие листья зашелестели под Цинмином, когда он опустился на колени, чтобы выразить своё почтение мёртвому. Мужчина тоже умер. Отказ утолять свой голод стал слишком привычным, чтобы можно было что-то изменить. Цинмин пробыл в городе достаточно долго, чтобы помочь вдове с похоронными обрядами. Он опустился на колени рядом с ней, пока она плакала. Цинмин тоже заплакал и почувствовал лишь некоторый стыд за то, что он оплакивал своего наставника, а не её измученного мужа. Когда бумажные деньги вспыхнули и сгорели, Цинмин подумал о том, как фигура его наставника распадается перед ним, рассеиваясь, словно пепел. Он подумал о существе в лесу, умершем со вздохом. Поверхностную влюблённость можно заморить голодом до смерти. Отсутствующая любовь становится забытой любовью. Проигнорированная рана исцеляется. Но некоторые виды любви лишь заставляют голодать вместе с ними. Некоторые раны буду нарывать и поглотят тебя. Теперь он мог видеть это ясно. То, что Хэ Шоуюэ был рядом, не могло по-настоящему удовлетворить Фанъюэ, потому что она знала, потому что её сердце знало, что он на самом деле не тот мужчина, которого она полюбила. Он был тенью, всего лишь тенью. Его наставник думал, что сможет уморить её любовь голодом, и она умрёт, но этого не произошло. Она голодала и жила. Вместо этого она голодала, жила и пожирала Фанъюэ. . В погоне за неупокоенным духом ребёнка Цинмин услышал знакомое пение стрелы. Надежда и удивление охватили его с такой силой, что он чуть не упал посреди соргового поля, но оглядевшись, он никого не увидел. Даже духа девочки. Потеряв следы духа, он вернулся в маленькую гостиницу, куда его пригласили отдохнуть. Владельцы гостиницы больше всего страдали от проделок и шалостей детского духа, поэтому они воодушевлённо поприветствовали заклинателя Инь Ян, который пришёл без приглашения. Цинмин смотрел на косой карниз дома и сияющие фонари. Называть это гостиницей было бы слишком громко: это был просто дом с комнатами, превращёнными в апартаменты для гостей. Сам городок расположился довольно далеко, и для посетителей редко требовалось больше места, чем могли предоставить горожане. Однако, сегодня вечером всё, казалось, было иначе, потому что, когда Цинмин вернулся с полей, у дверей старой гостиницы стоял другой путник. — Видите ли, у нас ещё один гость, — объяснил хозяин гостиницы, указывая на приближающегося Цинмина. Боя обернулся. Усталость и смутное раздражение в его глазах рассеялись, словно утренний туман перед восходом солнца. Они обнялись как старые друзья. Жар, который Цинмин так тщательно подавлял, с рёвом вернулся к жизни от прикосновения груди Бои к его груди, от его запаха. Утроба, которую он пытался уморить голодом, завыла, требуя насыщения. Он не был так красив, как в воспоминаниях Цинмина — он был гораздо лучше. Настоящий и живой, и грязный с дороги, пахнущий лошадью и потом, и его лицо, на котором были видны линии жизни и времени, и настолько прочно реальное, что его никогда нельзя было спутать со сном. Боя, с раскрасневшимися щеками, отступил, его глаза улыбались. Годы были добры к его красоте; Цинмин мог только надеяться, что они были также добры к его отважному сердцу. Мужчина открыл было рот, чтобы пригласить старого друга поужинать с ним, разделить кувшин вина, когда… — Неожиданная встреча похожа на судьбу, — сказал Боя, борясь с улыбкой на губах, превращая её в ухмылку. — Позволь мне угостить тебя ужином, господин Цинмин. Цинмин кивнул. Его сердце трепетало, словно у мальчишки, впервые влюбившегося. — Я возьму вина, господин Боя. Уверенная в том, что двое их гостей смогут поделиться всем, что они могут предложить, маленькая гостиница хорошо использовала свои скудные ресурсы. Хотя Цинмин раньше обедал и более богатыми блюдами, за столами, изобиловавшими нежным мясом и редкими специями, но немногие блюда были такими же сытными. Всё, что готовили в гостинице, они готовили хорошо, и Цинмин наслаждался домашней лапшой и сладкими булочками. Что ещё лучше, местное вино было ароматным и приятным. Цинмину не было нужно вино, чтобы чувствовать себя опьянённым. Боя коротко и неромантично рассказывал ему о главных событиях своей жизни с тех пор, как их пути разошлись. Между смиренными словами и едва заметным наклоном головы Бои Цинмин прочитал об успехе, продвижении по службе, героических поступках, которые Боя считал своим долгом. Цинмин улыбнулся. Его глаза скучали по виду Бои, его уши скучали по звуку его голоса. — Фэнбао Гэ помогала мне в дальних поселениях, — сказал Боя. — С теми, кто не хотел доверять чиновнику из столицы. — Фэнбао Гэ? — Она… — Боя колебался. — Она демон похоти и мой друг. Ревность, удивление и гордость боролись в сердце Цинмина, и часть борьбы, должно быть, отразилась на его лице. — Только друг, — уточнил Боя с напряжённым выражением лица. — Я бы не стал, она… С ней поступили несправедливо при жизни, во всех отношениях, как только можно было обойтись с женщиной, и я — мы — помогая мне, успокаиваем её. Она больше не причиняет вред людям, как делала это раньше. Цинмин позволил гордости победить. — Не вздумай злорадствовать, — пожурил его Боя. Он поднёс к губам чашу с вином, чтобы скрыть улыбку. Цинмин ухмыльнулся. — Я бы не стал! . Цинмин делил ванны со многими путешественниками, но ничьё тело он так не жаждал увидеть, как тело Бои. Он отвёл глаза, пока каждый из них слой за слоем снимал одежду. Безразличие, проявляемое к телам незнакомцев, казалось ещё более важным для уважаемого друга. Но одной линии плеч Бои над водой, его обнажённого затылка было достаточно, чтобы разжечь огонь желания Цинмина. Невидимая линия его ног, скрытая мылом и водой, заставила Цинмина отчаянно желать прикоснуться к ней рукой. Он не стал этого делать. Он просто очистил своё тело от пыли и грязи, накопившейся во время путешествия. У ванн была общая стена с кухнями, несомненно, для того, чтобы облегчить транспортировку нагретой воды. Цинмин прислушивался к болтовне работников на кухне, мывших посуду и заказывающих ингредиенты. Кого-то звали «старшей сестрицей», кого-то ещё «старшим братом», а «младший братик» носился вокруг. Подслушивать шум тяжёлой работы и привязанность семьи было приятным развлечением. Цинмин полагал, что более требовательные путешественники могут возражать против шума, но ему он казался расслабляющим. Почувствовав себя достаточно чистым, он откинулся на край ванны и заметил, что Боя наблюдает за ним. Будь то их первая встреча, Цинмин сказал бы что-нибудь кокетливое, может быть, спросил, понравилось ли Бое то, что он увидел. Слова не приходили сейчас к нему, потому что он знал, что да, Бое понравилось. Он мог видеть это в темноте его глаз, в том, как его взгляд скользил по обнажённым плечам. Одно дело дразнить Бою, который будет брызгать слюной и сердито смотреть на него. И совсем другое — дразнить того, кто отвечал ему прямо и не позволял Цинмину спрятаться. Затем раздался громкий грохот с кухни и следом беспомощный лепет людей, удивлённых какой-то несмертельной катастрофой. Хозяин гостиницы нырнул в комнату, полусогнувшись в поклоне. — Простите за беспокойство, господа заклинатели, но это… дух здесь. Цинмин позволил себе мельком взглянуть на зад Бои, когда они оба выпрыгнули из воды. Они натянули одежды на мокрую кожу и поспешили на кухню, и впервые за свою долгую, полную разнообразия жизнь Цинмин упокоил беспокойного духа, стоя полуголым у кипящей кастрюли с пельменями. В знак благодарности и извинения семья, владевшая гостиницей, настояла на том, чтобы постирать их одежды, которые стали грязными и влажными от их усилий. Все протесты были отвергнуты, и старшая дочь сунула в руки Цинмина аккуратную стопку свежих халатов. Он почувствовал мягкость ткани не смог отрицать очарования чистого белья, но Боя смягчился первым. — Спасибо, молодая госпожа, — Боя склонил голову. — Мы благодарны за предложение, — Цинмин заметил, как покраснела молодая женщина от того, что к ней обратился такой красивый и почти обнажённый мужчина. Он чувствовал почти то же самое: Боя выглядел особенно привлекательно в таком виде. В комнате, которую им предстояло делить, они по очереди снимали свои одежды за расписной ширмой и передавали их старшей дочери, ожидавшей прямо за их дверью. Одежды, которые она им дала, были восхитительно тёплыми в своей сухости. Проведя так много времени в одиночестве, Цинмин почти забыл о простой радости свежей одежды. Под закрытым ставнями окном стояла одинокая широкая кровать, и когда Цинмин вернулся, отдав дочери последнюю одежду, он увидел, что Боя уже сидит на ней, его волосы, частично распущенные, ниспадали по плечам. Боя не мог знать, насколько он соблазнительно выглядит в голодном взгляде Цинмина. Одолженные нижние одежды гладко прилегали к его груди, достаточно широкие, чтобы были видны шея и ключицы. Его взгляд был твёрдым и уверенным, пока затихали шаги дочери хозяина гостиницы, они остались по-настоящему одни впервые в первые с тех пор, как они встретились годы назад в столице. — Цинмин, — мягко позвал Боя. — Ты знаешь свой разум? — Разум. Разум… сердце, тело, душу. Они все хотели Бою. Я хочу, — ответил Цинмин. Боя выдохнул и только тогда Цинмин заметил напряжение в этих отвлекающе привлекательных плечах. — Пойдём в постель? — спросил Боя, похоже боясь ответа. Цинмин не мог подобрать слова, поэтому он позволил своим действиям ответить. Он подошёл и сел рядом с Боей. Рядом с Боей, где он всегда чувствовал себя самым живым и самым правильным. Рядом с Боей, где он хотел быть с тех пор, как они впервые встретились, даже когда его близость могла стать причиной клинка у его горла. Теперь Боя повернулся к нему лицом без клинка в руке. Краска окрасила кончики его ушей. Его взгляд скользнул по лицу Цинмина, замерев на губах. Буквально мгновение спустя Боя наклонился к нему, чтобы нежно коснуться его шёпотом поцелуя. Эти губы, этот рот, как только Цинмин коснулся их, ему захотелось большего. Он потянулся за слегка отступающим Боей, чтобы поцеловать его снова, с большими намерениями. Поцелуй Бой шептал, поцелуй Цинмина хотел кричать: я обожаю тебя, я обожаю тебя, я обожал тебя с того момента, как встретил. Вместо того, чтобы выкрикивать эти слова, Цинмин взобрался полностью на кровать, обхватил рукой талию Бои, чтобы притянуть его ближе, и попробовал его рот на вкус, словно умирающий от голода человек, которым он и был. Прикасаться к Бое по-настоящему было лучше, чем он себе представлял. Его теплу, ненанесённому на карту пейзажу шрамов на его руках и плечах и тревожному шрам внизу живота. Цинмин провёл по ним руками, затем — языком. Он проследил шрам, оставленный жертвой Бои для Красного Воробья. Его прекрасный Боя. Его защитник, тот, кого он желал защитить. Как им могло потребоваться всего несколько дней, чтобы так переплестись душами? Почему Цинмин годами ждал, чтобы почувствовать его объятия и насладиться сплетением их тел? Он упивался ощущениями, словно они могли стать последними для него. Дрожь Бои, горячий пот на его коже там, где они соприкасались, судорожные вдохи, застрявшие у него в горле, когда удовольствие застало врасплох. Цинмин взял его в рот, член Бои был таким налитым кровью и твёрдым у него на языке, что он застонал от облегчения, наконец-то, наконец-то, он утолил этот голод. Он потерял себя в этом. В хриплом хмыканье Бои и прерывистых вздохах, в том, как его бёдра беспомощно двигались, его мужественном вкусе и запахе, в пульсирующей тяжести и тепле его тела. Даже растущая боль в шее и челюсти лишь распаляла потребность, которую Цинмин долго игнорировал, — цена за удовольствие, которую он хотел заплатить. Затем, совершенно неожиданно, его отстранили и притянули к себе в порочном поцелуе, губы, с которых срывались тяжёлые вздохи, прижались к его губам. Боя встретился с ним взглядом, когда он скользнул рукой вниз и сжал член Цинмина. Цинмин нескромно хмыкнул в губы Бое и запустил руку ему в волосы — аккуратный пучок на макушке растрепался, пока они вместе искали удовольствия. Боя удерживал их уверенной хваткой. Сила его пальцев, ощущение того, как они соприкасаются друг с другом — после усилий Цинмина Боя сдался первым. Излитое семя ослабило его хватку. Цинмин целовал его пухлые губы, несмотря на то, что дрожь, пронзившего его удовольствия, не заставила себя долго ждать. Несколько долгих моментов они лежали неподвижно. Их успокаивающееся дыхание сливалось со слабым шипением свечей. Наконец Боя встал и подошёл к туалетному столику, на котором стоял таз с водой. Рядом на кровати Цинмин увидел маленький флакон с маслом, которое Боя использовал для ухода за кожей. Его насытившийся разум тут же соединил точки — вот почему пальцы Бои так гладко и приятно скользили. Умница Боя. Он слушал плеск воды и проклинал тусклый свет, не позволявший разглядеть как следует обнажённую фигуру Бои. Цинмин прикоснулся к большему, чем он видел, и золотистый свет свечей лизал изгиб спины, мускулистой спины, которую Цинмин чувствовал под своими руками. Его тело было измотано, но возбуждение всё ещё приятно гудело, а взгляд жадно блуждал. Боя вернулся в постель с влажной тканью. Они нежно целовались, и Цинмин дрожал от того, как он остро чувствовал касания Бои по поразительно чувствительному животу и большинству интимных мест, с которых он смывал масло и семя. Боя снова ушёл ровно настолько, чтобы положить ткань в корзину для белья и накинуть на плечи халат. Цинмин сел, прислонившись спиной к спинке кровати, и с удовольствием принял чашу вина, протянутую Боей. Скромность побудила его натянуть одеяло на нижнюю часть тела. Боя сидел рядом с ним, подняв одно голое колено и держа такую же чашу с вином. Его волосы, теперь распущенные, свободно рассыпались по плечам и ниспадали на обнажённую грудь. У его наставника, должно быть, был подобный миг с Фанъюэ. Возможно, они даже лежали вместе на постели после ночи страсти, как и они с Боей сейчас. Но всё же его наставник ушёл. Почему? Как? Задумался Цинмин. Что знал его наставник такого, чего не знал до сих пор Цинмин? Цинмин отхлебнул вина. Они с Боей разговаривали о духе ребёнка. Обсудили, какое сообщение будет более сострадательным и отвечающим на все вопросы для её семьи. Жизненные трагедии мерцали по краям отбрасываемых свечами теней вокруг них, но проницательность и голос Бои были бальзамом. Здесь, даже разговаривая о грустных вещах, Цинмин чувствовал себя счастливым с ним. . На следующее утро благодарность хозяина гостиницы продолжала изливаться на них. Матриарх семьи, женщина со счастливо пухлыми щеками и морщинками от непринуждённых улыбок, принесла им чай и завтрак в их комнату. Цинмин плюхнулся за низкий столик и жадно уставился на вкусные, всё ещё исходящие паром булочки. Как раз, когда он собрался приняться за них, Боя сел рядом с ним и положил одну стрелу на стол между ними. — Я могу отправить её, чтобы она сопровождала тебя в твоём сегодняшнем путешествии, — сказал Боя. Он поднял чайник, чтобы наполнить чашу Цинмина, а затем свою собственную. — Или мы могли бы остаться вместе на этот раз. Мы могли бы построить жизнь вместе. Цинмин посмотрел на него, почти забыв о еде при виде Бои: распущенные волосы, сброшенные одежды, открытый только для него и смелый. Всегда самый смелый из них двоих. Построить жизнь вместе. Мужчина рядом с ним осторожно подул, чтобы охладить чай в своей руке, прежде чем сделать глоток. Такое простое действие, но Цинмин захотел увидеть его ещё дюжину раз, сто, тысячу, миллион — столько, сколько позволит ему эта жизнь. Он наклонился, преодолевая небольшое расстояние, разделявшее их, и поцеловал губы всё ещё тёплые и сладкие от чая. Он предполагал, что это будет быстрое, нежное прикосновение, но Боя ответил иначе. Он обхватил Цинмина сзади за шею и поцеловал его крепко, страстно и горячо. Цинмин застонал и упал в этот поцелуй. Внезапный удар и скрежет заставили их оторваться друг от друга, и Цинмин посмотрел вниз, чтобы увидеть причину шума: Боя ударился коленом о столик. Его настоящий господин Боя выглядел готовым забраться к нему на колени за завтраком. — Мой Боя, — прошептал Цинмин ему в губы. — Как долго Боя тоже испытывал этот голод? Боя внезапно отпрянул, и Цинмин увидел подошедшую жену хозяина гостиницы с их чистой одеждой в руках. Её понимающая улыбка показала, что она всё равно всё видела. — Я прошу прощения, что прервала красивую пару, — сказала она с довольной ноткой в голосе. Она положила их одежду, аккуратно сложенную и перевязанную лентой, у двери. Цинмин взглянул на Бою и увидел, как румянец заиграл на его щеках, а глаза забегали от того, что он чувствовал себя некомфортно. Что было для Бои ещё больнее так это то, что Цинмину нравилось, когда он волновался. — Возможно, нам понадобится комната ещё на несколько часов, — сказал он женщине. Боя рядом с ним фыркнул. — Цинмин! — зашипел он. Женщина кивнула и слегка поклонилась. — Господа могут оставаться столько, сколько им заблагорассудится. Я скажу остальным, чтобы вас не беспокоили. — Спасибо, — ответил Цинмин, не отводя взгляда от красивого раскрасневшегося лица Бои. Он услышал удаляющиеся шаги женщины, затем мягкий стук закрывающейся двери. Он ожидал очаровательной взбучки. Вместо этого Боя отодвинул столик в сторону, расплескав чай, и забрался на колени Цинмина. — Такой бесстыжий, — сказал он и прервал ответ Цинмина кусачим поцелуем. Цинмин крепко сжал широко разведённые сильные бёдра Бои и почувствовал себя настолько погружённым в экстаз от близости его тела, что у него всё равно не было желания разговаривать. . Что-то от его обычной жизни вернулось вместе с тяжестью его собственной одежды на плечах. К обеду Цинмин чувствовал себя не таким смелым, как за завтраком. — Идите, спасайте Бою, — сказал ему Снежный Пёс, потому что его хранители могли чувствовать, что было у него на сердце в тот день. Они ничего не знали о Бое, кроме того, что жило внутри Цинмина, и они знали, что даже когда Змей бедствий опустошал город, Цинмин думал лишь о Бое. Цинмин расчёсывал волосы и наблюдал за тенью одежд Бои за ширмой. Никто, кроме Бои, никогда так не входил в его сердце. Никто, кроме Бои. — Ты не ответил мне этим утром, — сказал Боя, его силуэт за ширмой завернулся во все слои одежд. — Не думай, что я не заметил. Цинмин улыбнулся. — Я мог бы ответить, не будь ты таким отвлекающим. Но, возможно, он бы этого не сделал. Возможно, ему не следовало этого делать. Возможно, он должен был ещё раз попрощаться Боей, чтобы спасти их обоих от того, чем могла стать любовь. И всё же… Цинмин бесконечно глубоко любил и уважал своего наставника, но он не мог восхищаться тем, что этот человек сделал с Фанъюэ. Возможно, это был последний урок, который он должен был усвоить, о котором не знал даже его наставник. Они были разными людьми. Цинмин должен был сделать свой собственный выбор. Наказывать кого-то за то, что он полюбил тебя, наказывать себя за то, что ты полюбил в ответ, казалось неправильным. Было бесконечно жестоко верить, что её чувства могут быть мимолётными, и верить, что у него было какое-то право сделать этот выбор за неё. Это было убийство самого себя — отказаться от собственных чувств. Он был голоден, но не хотел есть. Его наставник боялся разрушений из-за Змея бедствий, но, чтобы вырасти, он должен был питаться желанием. Могло бы желание вырасти, будь оно удовлетворено? Разве не у каждого была тьма, которую нужно было нежно вывести на свет? Смелее могло бы быть позволить себе любить. Возможно, Фанъюэ всё равно сдалась бы змею внутри. Возможно, потеря возлюбленного, независимо от того, когда это произошло, разрушила бы её дух, но Цинмин изо всех сил пытался верить. Целая жизнь, полная любви, — даже жизнь простого смертного — никогда не сможет оставить кого-то неизменным. Даже два дня, проведённые с Боей, изменили его навсегда. Стрела всё ещё лежала между пустыми тарелками и чашками. Построить жизнь вместе, предложил Боя. Такая жизнь потребовала бы мужества. Смелости предаваться Бое до тех пор, пока он больше не почувствует, что изголодался по нему, пробовать поцелуи, у которых будет неограниченный запас. Рисковать тем, что однажды они могут столкнуться со спорами и разногласиями, которые они не смогут разрешить. Встречать непредсказуемую реальность Бои вместо неизменной памяти о нём. Боя вышел из-за ширмы, уже подтянутый и аккуратно одетый, с умао на голове. Он взглянул на Цинмина и встал позади него, чтобы помочь ему собрать волосы в пучок. Чувствовать на себе его руки было успокаивающим. Простая домашняя обстановка отозвалась болью в груди Цинмина. Что, если бы он позволил этому стать его рутиной? Что, если бы это была его жизнь? Что, если он позволит им обоим получить её? Вместе, как заклинатель Боя из храма Цзинъюнь и заклинатель Инь Ян Цинмин, они попрощались с семьёй хозяина гостиницы. Даже самого маленького хихикающего ребёнка вывели, чтобы помахать в знак благодарности, пока его родители, братья и сёстры кланялись и восхваляли их. Они вместе покинули маленький городок по пыльной дороге. Солнце сияло прямо над их головами, отбрасывая их тени. Цинмин никогда бы не поверил, что будет испытывает нежелание покидать Бою ещё сильнее, чем в первый раз, но сейчас это было так. — Цинмин… — Ты оставил её, — прервал Цинмин, вытаскивая спрятанную стрелу Бои. — Мне она не понадобится, и твой колчан — лучшее место для неё, чем мой рукав. Боя улыбнулся. Он взял стрелу из рук Цинмина и вернул её обратно к другим стрелам. Цинмин сглотнул, его сердце бешено колотилось в груди. — Возможно, я не всегда буду любить тебя так, как ты хочешь, — признался он. Боя затянул наручи на запястье, изображая нечто похожее на пожатие плечами. — Возможно, мне больше нравится то, как это делаешь ты. Цинмин кивнул. — Хорошо, — сказал он. Цинмин открыл портал, затем взял руку Бои с свою дрожащую руку. — Куда мы отправимся дальше?