***
Раматтра просыпается резко, рвано, чувствуя, что в несуществующих легких не хватает воздуха, и подрывается с каменного пола, хватаясь поспешно за грудь. Он не знает, по какой причине это произошло и откуда возник этот жест, и не хочет даже думать об этом сейчас. Вокруг тишина, а за окном темнейшая ночь – за плотными облаками не видно даже света луны. В монастыре все еще спят (или делают вид, что спят – омникам не нужен сон, это не более чем одна из множества прихотей Мондатты, которая, по его словам, «поможет другим лучше понимать род человеческий»), и «будить» названного брата, который находится от него на расстоянии вытянутой руки, он не хочет. Ступая медленно, Раматтра подходит к короткой лестнице, ведущей на улицу, и подставляет лицо морозному ветру, которого не ощущает. Мелкий снег бьет по лицевой броне, и он, сидя на одной из ступеней, осознает, что мандраж — тоже не часть его программы, и ненавидит свое естество за то, что вообще имеет возможность чувствовать. К родному металлу добавляется чужой, и тревога моментально улетучивается — Раматтре не нужно даже оборачиваться, чтобы понять, кто сейчас рядом. — Почему ты не отдыхаешь, дорогой брат? Рамматра отмалчивается какое-то время, глотая собственное беспокойство. Однако Дзенъятту невозможно было провести или скрыть от него какие-то детали – возможно, именно интуиция развилась у него благодаря пребыванию в монастыре Шамбала, а, быть может, он с самого начала был изобретен таким. Он всегда замечает то, чего не замечает за собой сам Раматтра; колени Дзенъятты упираются в его спину, приглашая к диалогу. — Расскажи мне, что тебя гложет. Он обнимает себя руками, словно может чувствовать холод, и кладет механическую голову к названному брату на колени. Чужие руки окутывают провода на макушке, очищая разум от мыслей. Рамматра верит, что только его прикосновения могут оказывать на него такое влияние. — Разочарование. Дзенъятта в задумчивости останавливает ладонь; длинные широкие провода путаются в его пальцах. — И в чем же ты разочарован? — В себе. — Какова причина? Слова даются Раматтре с трудом: несуществующий ком в синтетическом горле душит петлей. — Я проиграл, — он отвечает на выдохе, уставившись в орнамент каменной плитки, и добавляет почти что нервно: — Это допрос? Названный брат искренне смеется, а Раматтра уже жалеет, что вовремя не прикусил язык. Метафорически, разумеется. — Всего лишь хочу тебе помочь. Механическая ладонь Раматтры тянется вверх и останавливается, достигая чужого плеча. — Ты и так уже мне помогаешь. Они проводят в молчании мгновения, растягивающиеся в вечность. Дзенъятта прерывает его первым, замечая, как механические когти Раматтры припорошило снегом. — Тебе приснился кошмар, дорогой брат? — Омники не могут видеть сны. И ты это знаешь. Очередное отождествление с человеком — и конечности Раматтры отзываются плохо сдерживаемым желанием снова развязать войну. Только недавний кошмар пощечиной возвращает его в беспощадную реальность — он проиграл. Проиграл не потому что попробовал выиграть, а потому что даже не пытался начать. За бездействие они обязаны нести ответственность. Ему хочется сказать об этом Дзенъятте, но он не делает этого — знает, что брат не поймет. В нем все еще тлеет неразумная надежда на мирное сосуществование с человеческой расой, и этот факт время от времени выводит Раматтру из себя. Не сегодня. — Согласен, создатели не заложили в нас такую функцию… Но это не невозможно, Раматтра. Многие омники начали видеть сны после нахождения в монастыре и учению Сфере. И ты — один из них. Вскоре новый вопрос режет воздух напополам. — Что ты видел? — Я собрал армию омников и пошел с войной на людей. Только ничего не вышло. Погибло бессчётное количество наших братьев. И я… я вместе с ними. «Я был сломанным, но не сломленным». Раматтра втягивает носом ночной воздух и делает долгий тяжелый выдох, будто это необходимо ему, чтобы дышать. А после — произносит самую честную вещь, которую ему доводилось говорить: — Я не знаю, выживем ли мы после всего этого. Дзенъятта умолкает, перебирая из множества слов подходящие, но тишина затягивается, а фразы остаются невысказанными. Ему хочется спросить: после чего — «всего этого», однако ответ лежит на поверхности. «Выживем ли мы вообще?» — Дорогой брат, сам факт нашего существования — чудо само по себе, — в голосе Дзенъятты привычный оптимизм, на который Раматтра устал надеяться, и тем не менее, он необходим ему для существования не меньше, чем топливо. — Применение насилия — это путь в никуда. Мы должны пытаться достичь мира, чему нас и учит Мондатта. Конечно же, пройдут годы… — …и будут еще убиты сотни тысяч наших братьев, — перебивает его Раматтра. — Разве иллюзорная возможность прийти к соглашению стоит этих жертв? — На войне пострадавших будет еще больше, — несмотря на жесткость в словах брата, Дзенъятта остается спокойным и все таким же непреклонным. — Ты сам это видел. Да, Раматтра видел. Но видел он и безжалостность людей, их кровожадность и бесчестность. Они никогда не будут готовы идти навстречу, делиться знаниями. Принимать и понимать. Гармония в этом случае — лишь звучное слово. Близость Дзенъятты и холод его искусственных конечностей (таких же холодных, как и сам Раматтра, чья броня давно покрылась снежной коркой) странным образом сводят гнев к нулю, оставляя после себя тлеющее желание добиться справедливости ради своего народа… и в особенности ради него. Единственного, ради кого по-настоящему стоит бороться. Убаюканный неверными установками и противоречивыми эмоциями, так сильно напоминающими ему людские, Раматтра уже знает, что увидит в своем непродолжительном небытии. Раматтру-завоевателя, Раматтру-победителя. Он добьется лучшего будущего любой ценой.Часть 1
26 декабря 2022 г. в 02:34
Это конец.
Если бы случайный выстрел не раздробил лицевую броню, он смог бы увидеть, как черные струйки топлива змеями тянутся куда-то вдаль от него. Но вместо этого расколотая глазная матрица сбоит, и внешний мир делится на сотни одинаковых изображений точно в калейдоскопе.
Он проиграл войну, не успев начать даже битву. Людей было в десяток, если не в сотню раз больше, и они умели успешно и эффективно уничтожать свои же творения.
Раматтра выпрямляется, поднимаясь с грязного асфальта, и принимает вертикальное положение, держа спину ровно, насколько это возможно. Будь его воля, он бы ринулся обратно в бой, напоследок расправившись с теми, кто заслужил отправиться в бездну вместе с ним, но от механизированных ног выше колена остались одни оголенные провода.
Когда у него все-таки получается сфокусировать взгляд, вместо битвы перед глазами приговором расплывается предупреждение: «Критическое повреждение системы», как будто он и сам еще не догадался. Где-то впереди грохочет новый выстрел, и следом — глухой звук падения безжизненной груды металла на землю. Раматтра тянет вперед руки, в надежде защитить хоть одного оставшегося в живых омника, но видя перед собой пустоту, запоздало вспоминает, что и рук у него теперь нет.
И сейчас, будучи живым трупом в груде других мертвецов посреди затеянного им же апокалипсиса из языков пламени, Раматтра ощущает лишь одно.
Боль.
Даже не физическую (хотя, если бы мог, то чувствовал и ее — от потерянных конечностей, и, скорее всего, окончательная смерть настигла его еще быстрее), оно и понятно — в его программе не заложено таких алгоритмов. Рамматру одолевает все разом – слепая ярость, клокочущий под слоями металла гнев и скорбь за павших союзников; они засасывают его в воронку из эмоций, ранящих больнее, чем все дошедшие до него пули.
С самого начала его создали для убийств, но все, чего он хотел — это мира для своего народа.
А вместо мира они получили бесславную, быструю… бессмысленную смерть.
Раматтра с нескрываемой ненавистью смотрит одним глазом на подходящего ближе солдата. Не мудрено, что люди проверяют всех омников на предмет их работоспособности, и он прекрасно знает, что будет дальше. Раматтра скорее сломается, рассыплется на запчасти, чем уступит, и делает ему подсечку оставшейся культей, позволяя себе усмехнуться, увидев своего врага, поскользнувшегося в разлитом топливе.
Триумф не длится долго: проходит меньше секунды, как дуло оружия прислоняется к его лбу, и ему не дают ничего — ни последнего слова, ни монашеской исповеди, только табличка-предупреждение вопит ярким красным, пока в трещины глаза затекает чернота топлива, а в оглушенном слуховом чипе волнами разносятся помехи под затухание всей системы и ее жизненных функций.