индивидуальная диссертация на тему, почему Филипп Черных - олень (с доказательной базой, аргументами и выводом)

Он, как обычно, тянул первым. Каждый год Илья получал это право на бескорыстной добровольческой основе и сам не до конца понимал, какой ретроградный Меркурий спонсировал его удачу. Возможно, девчонки всеми правдами и неправдами пытались задобрить противного старосту, чтобы повысить свои шансы на элегантную елку из конфет «Ферреро Роше» (в вопросе выбора подарков парень из года в год оставался весьма предсказуемым и скучным); вторая возможная — и наиболее вероятная — причина заключалась в том, что главным сплетницам класса все не терпелось загодя вызнать имена «Сант» и их подопечных. Муромов, как и полагается, стоически молчал как партизан, да и к этим игрищам с подарками в принципе относился как-то прохладно-равнодушно. Пуленепробиваемый скептицизм автоматически превращал Илью в обернутого мишурой Гринча, поскольку он оставался, кажется, единственным в классе, у кого предновогодняя суета вызывала исключительно тошноту и непрерывное закатывание глаз при виде пятиклассников, батрачащих на учителя ИЗО с кривоватыми бумажными снежинками. Собственно, исправлять данную особенность своей личности в ближайшие сто лет противный староста не очень-то и собирался, поэтому скучная конфетная елка уже как две недели покоилась на его рабочем столе. Исправить такое положение дел, к счастью, могла не только могила: например, чтобы пробудить в госпоже Эльзе с рыжими волосами хоть какой-то интерес, одновременно должны были случиться лунное затмение, конференция президента и уход Черных с «Твича». Знай Илья заранее, что одним декабрьским утром он соберет именно такое диковинное комбо — ни за что бы в школу не пошел. Никогда. Сообщение о том, что Фил приостанавливает свою стримерскую деятельность на неопределенный срок, сопровождаемое исчерпывающей подписью «ребят сорри декабрьское сочинение ничего не успеваю», пришло Муромову за пятнадцать секунд до того, как Корнилова, наряженная в жутко сомнительный наряд Снегурочки, с самой широкой улыбкой из своего арсенала горячей соблазнительницы подплыла к Илье с дедморозовской шапкой в руках. Какого именно деда Ксюша развела ради ее получения, парень предусмотрительно уточнять не стал. Мало того, он, поморщившись, даже снял один наушник, чтобы получше разобрать ее непрерывное щебетание, граничащее с пыткой ультразвуком: — Илья, в общем, мы посовещались и решили, что отдельного классного часа для Тайного Санты не будет, поэтому все тянут бумажки на переменах, и ты, как староста… Недописанная домашняя работа по алгебре крайне неодобрительно посмотрела на Муромова недоделанным тригонометрическим уравнением, потому что менять ее, любимую и дорогую, в угоду какой-то там однокласснице было настоящим кощунством. Илья умоляюще посмотрел на исписанную страницу, мысленно пообещав вернуться к ней на следующей перемене, и молча развернулся к Ксюше ровно на девяносто градусов, чтобы выглядеть хоть сколько-нибудь заинтересованным. Корнилова вовремя поняла, что ответа она не дождется, и молча протянула шапку. Все так же безмолвно Илья опустил в нее руку, понадеявшись на то, что его одноклассники-полудурки по всем традициям не успели примерить ее на себя в коридоре, и мысленно обратился к помощи звезд. Пальцы долго нащупывали уголок бумажки, который поддался бы его колдовским перемешивающим манипуляциям; наконец, ему удалось уцепиться за крохотный уголок и выудить на свет неаккуратно вырванный листок бумаги, вопреки любым физическим законам по ощущениям сложенный более чем в семь раз. Ксюша долго присматривалась к результату магических способностей Ильи, словно пытаясь угадать, чье именно имя спряталось между клеточек похабно вырванного черновика, но красноречивый взгляд парня ненавязчиво указал ей на то, что никакие экстрасенсорные способности против врожденного гадального дара не сработают, а при ней разворачивать бумажку он и подавно не станет. Корнилова поджала губы и, прошептав себе под нос что-то ругательное по отношению к злому и бесчувственному старосте, направилась к Арту, чтобы и снискать поддержки в абьюзе рыжеволосого мальчишки, и выпытать подопечного еще одной интересной личности. Муромов воровато оглянулся вокруг себя, покрутил головой в поисках потенциальных угроз для своей частной жизни (в частности, посмотрел на Ксюшу) и только потом, прикрыв бумажку рукой, подобно мнительной старушке у терминала Сбербанка, с тихим шуршанием развернул листок. С убого оторванной четвертинки обычного А5, у которой размохрился край отрыва, на него с вызывающим любопытством глядели два слова, сложившиеся в крайне удручающее имя. Каждая из двенадцати прямых букв, казалось, медленно и целенаправленно вошла в сердце Ильи отдельным тупым штыком. Имя издевательски танцевало у него перед глазами то ли румбу, то ли чечетку, а ритм этого глупого танца совпадал с его планомерно нарастающим сердцебиением. Риск сердечного приступа на фоне этого поворота Фортуны казался не столько катастрофическим, сколько перспективным, и коллекция мотивирующих девизов из «Вайбера» про жизнь тоже оказалась весьма бесполезной. Муромов невольно перебирал варианты того, как бы понезаметнее слиться с этой движухи, но на практике все было попросту невыполнимым — дарить придется. И вскрываться в конце игры — тоже. Ну, в смысле, сдаваться. Хотя для Ильи все еще вариант со смертью был гораздо более предпочтительным. То, как полгода его профессионального избегания проблем летели в тартарары, заставляло Муромова чуть ли не завывать от боли. Он успел удариться в уныние, апатию и все стадии отрицания, случайно отыскать поддержку в чате фанаток Мазелова, прослушать депрессивный плейлист и еще пару раз заглянуть на канал человека, который нативно заруинил ему следующие две недели жизни. Их одиннадцатилетняя подколочно-ехидная вражда и без того ощутимо попортила Илье хрупкую детскую психику, а сейчас ему приходилось улаживать такое количество внутренних конфликтов, что он начал путаться в отношениях в собственной же голове. Как и в случае с Тайным Сантой — что, вероятно, было уже не совпадением, а судьбоносным стечением обстоятельств или даже злым роком, — Муромов не до конца мог объяснить и собственное же отношение к причине его бессонницы. Еще одна проблема заключалась в том, что он патологически боялся проявить интереса больше, чем этого требовал контекст, но за сотню фоновых стримов, под которые Илья делал домашку, засыпал за компом и проводил все свое свободное время, потому что пугающе быстро породнился с шуршащим микрофоном и заразительным смехом, парень успел изучить своего стримера вдоль и поперек. Он досконально знал его расписание с понедельника по воскресенье, любимый сет роллов («Калифорния» в «Subzero», «Токио» в «Сушисете»), самый вставляющий энергетик («Monster Pacific Punch») и любимую игру (то, что ей оказался экшн с котиками, заставило Илью всерьез задуматься о предложении руки и сердца); по выходным они вместе зависали во второй Доте у него на стриме, и этого анонимного общения было более чем достаточно для того, чтобы полностью избегать его в школе. Муромов боялся — а страх его преимущественно был иррационален, как и поведение, — что парень заметит непроизвольные мечтательные улыбки или тетрадные поля, на которых оказывались бессознательные зарисовки скринов со стрима, а потому сделался жутко мнительным и без лишнего повода не пытался заговаривать с ним даже о погоде, словно в любой момент вместо «пасмурно» Илья мог оговориться и ответить «ты мне нравишься». Само ощущение, когда при виде другого человека начинало подташнивать и болезненно саднить где-то в груди, для Муромова являлось попросту аномальным, и он отчаянно пытался не воспринимать все это всерьез — именно так Фил Черных по воле случая сравнялся с заболеваниями вроде ВСД или тахикардии, которых никто не пытался выдворить из организма и которые время от времени действовали на нервы. Иногда. Редко. Почти никогда. Вопреки всякому здравому смыслу Илье слишком нравился Фил, чтобы просто так отказываться от возможности им завладеть. Он патологически нуждался в одобрении; одобрение же Черных, высказанное в любой из доступных форм, котировалось выше любого другого. Покровительственный взгляд блондина, обращенный поверх всех остальных, с легкостью запускал сердце Ильи вспять. Технически это было невозможно, как, например, невозможна была отрицательная скорость в задачках по физике, однако ощущения Муромова и кардиограмма из детской поликлиники с крайне странными для здорового ребенка показателями были достаточно реальны. Он постоянно нуждался в понимании — он не позволял дать себе слабину и встретиться их взглядам, но то и дело отпускал локальные шутки в надежде на то, что именно Черных рассмеется с них первым. Илья все равно отказывался сознаваться себе в их идеальном сочетании: Фил был способен подавлять его неконтролируемую агрессию и сглаживать углы саркастичных замечаний, с легкостью переводя их в глупые шутки. В одночасье, ускользнув от его пристального внимания, Черных сделался манией, обсессией, неконтролируемым влечением, и справиться с этим самостоятельно Муромов уже не мог. Его глупая влюбленность пересекла черту благоразумия со слетевшими показателями спидометра и безнадежно сломанным ограничителем скорости, оставив после себя дымящийся след — в нем догорали последние надежды и смирение. За ней, последним рубежом его ответственности, находилась самая идиотская развилка с одинаково провальными дорогами. План с обособлением и вечным одиночеством уже провалился, и Илья не собирался вновь биться лбом о грабли, но вторым вариантом оставалась крайне сомнительная и пугающая идея. Для человека, вечно сторонившегося людей, Муромов очень хорошо знал Фила. Он с самого начала оценил все доступные исходы: шанс того, что гетеронормативный блондин с синими глазами, голубая (ха-ха) мечта всех девчонок и Ильи Муромова, окажется хотя бы бисексуалом… Справедливости ради, в негативном исходе (его парень считал наиболее реальным, а потому ненавязчиво отбрасывал предыдущий вариант) был крайне низок шанс того, что до конца школы Муромов проживет в унизительном позоре — Фил вряд ли растрещит о признании всей школе, даже если откажет ему. И это, к глубокому душевному диссонансу Ильи, делало его еще более любимым, чудесным и… За день до финального вручения подарков — всего их было четыре, и Илья не особо переживал за первые три, потому как желания Черных он знал наверняка и передал презенты через десятые лица со своим фирменным скучающим лицом — в чат класса прилетело настолько волшебное письмо счастья, что все одноклассники, дружно и не сговариваясь, обозвали одноклассниц-организаторов нехорошими словами. Те, высказав в ответ не менее ядовитое мнение об остальной части класса, обиженно сообщили, что столь гениальная новаторская идея принадлежала Елене Викторовне, которая вернулась с форума молодых педагогов преисполненной новых позитивных идей, явно направленных на тотальное истребление интровертов. В общем, как понял Илья, находившийся во время прочтения в состоянии легкого аффекта, дарение последнего подарка будет донельзя романтичным и душевным, потому что классная руководительница придумала по очереди выходить в середину класса и встречаться со своим Тайным Сантой по всем канонам задушевных гейских фанфиков. Все бы ничего, но обет «несмотринафилачерных» Илья стоически держал вот уже как половину учебного года, и фраза «посмотреть друг другу в глаза», которой оканчивалось письмо счастья, заставила его открыть сайт первого попавшегося ритуального агентства и оценить стоимость скромных похорон. Со стороны любого психически здорового человека могло показаться, что он излишне драматизировал ситуацию, но в действительности, когда ты на самом деле живешь в постоянном страхе оступиться, такой подарок судьбы вносил некоторый неприятный диссонанс в общее мироустройство. Стоимость похорон, к несчастью, была несоразмерна с карманными доходами Ильи, что несказанно его разочаровало и заставило еще раз покоситься на сомнительный вариант с признанием. Он не хотел ничего говорить Филу вслух — неловкость зашкаливала уже в идее каминг-аута, и ухудшить ситуацию чисто физически было просто невозможно. Сотни просмотренных ромкомов (да, мальчики-отличники тоже смотрят «Ла-Ла-Ленд» ради Райана Гослинга), четыре статьи на «WikiHow», прочитанный цикл «Воронят» и небогатый личный опыт с валентинкой для одногруппницы из детсада превратились в крайне сумбурное представление о признании в любви, где за хитроумным афоризмом на латинском следовала партия из мюзикла и пошлый (потому что долгий и негигиеничный) поцелуй. Последний пункт был аккуратно вычеркнут Муромовым из его тетрадки смерти, потому что, по мнению одной из статей, мог быть заменен долгим зрительным контактом — Илья справедливо счел это третьим издевательством от судьбы — и никак не коалировал с концепцией «Я напишу на бумажке тупой прикол, чтобы Черных понял, но не понял, и поставлю за себя свечку в церкви, потому что прийти к Богу никогда не поздно». Оригинальность Муромова началась и закончилась на том, что витьеватая фраза на латинском («Odero, si potero», честно говоря, не очень подходила к романтическому настроению, но кого это волновало) поместилась на скромную поздравительную открытку и была засунута под подарочную ленту. В случае провала миссии его гениальный подарок, который впервые нарушил династию конфетных елок, можно было с легкостью заменить большой гавайской пиццей с красным бантом, и теоретически неудачный каминг-аут в этом случае точно будет безнадежно забыт. Ступив на порог класса, Муромов тут же ощутил мандраж, неестественное подергивание правого века и первые три признака панической атаки. Пути назад, к несчастью, уже не было — завидев старосту, Ксюша тут же кинулась ему на шею с расспросами и докапываниями насчет подопечного. Оставалось уповать лишь на Господа Бога, свой инстинкт самосохранения и график работы питерских пиццерий в новогодние праздники. — Что, Муромов в этом году снова будет плеваться конфетти или вы наконец задобрили его конфетами? Прошлогодний нервный срыв Илье припоминали уже год, и что-то подсказывало ему, что на этом все далеко не кончилось. Ну а кто тогда знал, что провал на городской олимпиаде по физике был ошибкой в протоколе, а не его личной неудачей… Корнилова, заслышав знакомую ехидную интонацию, от которой сердце Муромова тут же ухнуло вниз, резко заторопилась и высвободила парня из удушающих объятий, чем избавила его от удовольствия задыхаться в запахе своей химозной туалетной воды. Она обернулась навстречу генератору гениальных мыслей — Илья же в это время продлял свою жизнь тем, что стоически разглядывал плинтуса — и громко огрызнулась: — Вот сам его, Черных, и задабривай. Он вообще со мной общаться отказывается. Филипп Сергеевич Черных, первая сваха после Ларисы Гузеевой и последний авторитетный источник во всех любовных вопросах, театрально прицокнул языком, словно собравшаяся компания его утомляла, и ответил ей до ужаса снисходительным тоном: — Это все потому, что вы все, гарпии, пытаетесь его охомутать. Илюшка же у нас мальчик скромный, невинный, а вы… К нему надо с нежностью, с лаской, а вы все докапываете и докапываете. Того и гляди, уйдет мальчик в соцгум от горя, а потом его ищи-свищи… Илья позволил себе очень, очень короткий поворот головы и тут же пожалел об этом уступке своей совести. Фил на него не смотрел, потому что его куда больше интересовало наставлять Ксюшу, но в горле пересохло уже от одного его вида. Это был, кажется, первый новогодний классный час, на который Черных заявился не в протертой до дыр толстовке, а в уютном вязаном джемпере с динозавром в модных авиаторах. Из-под кофты торчал отпаренный воротничок рубашки — да Фил даже в школу такое не носил, о чем вообще речь — а на запястье, вторя сонной утомленности хозяина, лениво болтались, позвякивая, несколько серебристых цепочек. Образ выкраденного избалованного ребенка разбавляли разве что плюшевые оленьи рога на макушке, но и они ласково встрепенули светлые волосы, добавив еще больше очарования к Филовой королевской эвтюмии. Илья через сильное личностное противоречие позволил себе подумать о том, что внешности одноклассника гораздо сильнее подошла бы корона, но амплуа глубоко незаинтересованного человека с нездорово развитым самоуважением заставило его сразу же поджать губы и придумать что-то ехидное. После увиденного, однако, мозг Муромова явно отказался функционировать, и из его рта вырывалась фраза следующего содержания: — Черных, да вы сегодня при параде? У вас что, наконец-то появилась мама? Прежде, чем до Ильи запоздало дошел смысл сказанного, Фил прыснул так громко, что испугавшиеся голуби слетели с карниза. Сама шутка, может, и была в целом безобидной, но опасным было то, что Черных был подозрительно хорошо информирован во всех приколах Двача… В подтверждение мыслей Муромова глаза блондина округлились до размера марокканских мандаринов, и Фил начал смахивать на закипающий чайник — от глубокой заинтересованности парня аж начало потряхивать. — Чел, шутить про мать в две тысячи двадцатом году? Класс, ты гени… — Помогите мальчику с дезориентацией во времени, — искренне посоветовал Илья. На Фила он по-прежнему не смотрел. — Эй, — Черных обиженно выдохнул, и по его смертельно обиженной интонации стало понятно, что он действительно почувствовал себя немного уязвленным. — Ты отверг легендарную битву. Я никогда это не забуду, понял? Усмехнувшись себе под нос, Муромов не удержался и зачем-то полюбопытствовал: — Извинения в виде большой гавайской принимаются? — За большую гавайскую можно и убийство простить. А если с двойной порцией ананасов — я за тебя, так уж и быть, и замуж выйду… Илья, привыкший оценивать все шутки Фила на серьезность, всерьез задумался над перспективами такого договорного брака. Да, таким образом и без того уменьшившийся карманный бюджет катастрофически пострадает, но если выбирать между двойным батончиком Баунти и самим господином Черных, выбор становился очевиден — райское наслаждение оказывалось не в приоритете, и за такое, будем честны, странное решение как минимум одна Кира Сменкина посылала в космос заговоры на временное расстройство ЖКТ. Его расчеты бюджета на год грядущий прервала запыхавшаяся Елена Викторовна. Она с явным усилием втащила в класс тяжеленный мешок с подарками, умудряясь при этом еще и дефилировать на каблуках. Преподавательница тяжело выдохнула, небрежно отряхнула свою припылившуюся кофточку — видимо, мешок она доставала из совдеповских времен, портал в которые был открыт прямиком из кабинета ОБЖ — и наградила старшеклассников самой блистательной улыбкой «Учитель года 2020». — Ребята, тут Дед Мороз тайком передал вам гостинцы… Первоклассники, для которых Илью, как владельца дубликата ключей от комнаты с реквизитом, попросили поставить небольшую постановку, очень скептически отнеслись к аниматору на этом празднике. Дед Мороз, заказанный их понтовыми родителями из какого-то новомодного агентства свадеб, утренников и похорон, носил роскошную позолоченную шубу и настоящую седую бороду (от такого впечатлились даже старенькие учительницы), но искушенные семилетки потребовали наколдовать им сосульки, на чем бедный дедушка и прокололся. Одиннадцатиклассники же, едва завидев перед собой подарки, тут же кинулись к мешку в предвкушении «Шишкиного леса», барбарисок и зубодробящего грильяжа. Муромов наблюдал за этим с рабочего места: ему очень нравилось следить за тем, как в потоке всеобщего сладкого хаоса Фил суматошно пытался заснять распаковку подарка в свой тг-канал, улыбаясь при этом каждой конфете с орехами и шоколадом. Елена Викторовна хотела было запечатлеть подопечных для сайта школы, но ее Илья вовремя одернул: — Мы же не хотим, чтобы Арлен Семенович подумал о том, что вы привезли из Москвы не новые педагогические наработки, а голодные игры?.. — Справедливое замечание, — вздохнула Елена Викторовна, наблюдая за тем, как Мещеряков активно пытается сбыть невкусные ириски на черном школьном рынке. — Но фотоотчет-то нужен. Муромов небрежно перекинул челку — он всегда поправлял ее, когда начинал нервничать — и ненавязчиво предложил: — Сфоткайте меня. В конце концов, кто еще, кроме бедного и измученного старосты, олимпиадника, президента школьного совета и лауреату премии «Золотое перо…» К тому моменту, как Илья закончил позировать с двумя бабаевскими шоколадками, одноклассники вернулись на свои места, и Елена Викторовна начала официальную часть классного часа. Большую часть ее заунывной речи Муромов пропустил мимо ушей, потому что пытался окупить все полугодовые недосыпы легкой двадцатиминутной дремой. Из ее объятий его то и дело вырывали тревожные мысли, заставлявшие с опаской коситься на Фила, но в целом он не умирал от тревоги и даже умудрился выспаться. Благодаря этому, когда Елена Викторовна объявила финал «Тайного Санты», Илья испытал исключительно легкий стресс, а не получил посттравматическое расстройство. Мнение сердца, правда, несколько разошлось с успокоившимся мозгом: оно рановато вспомнило про диагностированную тахикардию и вдарило по грудной клетке с такой силой, что Муромов, сделав вдох, едва не захлебнулся втянутым кислородом. У него появилось ощущение, что злополучная гуморальная система регуляции (та самая, из года в год спонсировавшая тахикардию), ехидно помахала нервам ручкой и потиранием ладошек начала разжигать в легких хозяина костер, на котором горели и ведьмы, и дьяволы и помутневший рассудок. Пару раз обеспокоенная классная руководительница предложила бедному ребенку сходить в медпункт, на что Илья стоически отвечал отказом и продолжал задыхаться в компании тревожного расстройства и неудачной влюбленности. К доске друг за дружкой выходили заинтригованные одноклассники, рассыпающиеся в искренних новогодних пожеланиях. Девчонки умудрялись даже фоткаться друг с другом, а парни обходились короткими рукопожатиями. Главная сенсация вечера по традиции заключалась в Илье: какой бы случайной ни была ежегодная жеребьевка, каждый раз он почему-то оказывался в самом конце цепочки грандиозных разоблачений. Арт, получивший в подарок миниатюрную «Шевроле» из коллекционного набора «Hot Wheels», выглядел счастливее всех вместе взятых одноклассниц и ничуть не расстроился даже в тот момент, когда произнес имя собственного подопечного: — А у меня Илья был. «Лимит новогодних чудес полностью исчерпан», — искренне изумился Муромов, пытаясь при этом поднять мигом потяжелевшее тело из-за парты. Чувство тревоги будто бы прилепило брюки к стулу жирным слоем термоклея, хотя умом парень вполне осознавал, разумеется, что перед смертью особо не надышишься. Бумажка под подарочной лентой едва ли не прожигала атлас, пока на негнущихся конечностях и с похоронным маршем в голове Илья шагал к доске. Арт, бессердечный и бессовестный человек, и тот заподозрил неладное: приветственным жестом он удержал катастрофически наклонившегося одноклассника за предплечье и, по-свойски потрепав его по спине, вполголоса произнес: — Точно медпункт не нужен? Все-таки, Муромов, как бы ты не грохнулся тут в обморок, так что уж извиняй: свой грандиозный финальный подарок я поставлю на твою парту. Боюсь, не донесешь ты его в таком состоянии… Илья покосился на него с легким недоверием, справедливо посчитав заботящегося Мещерякова плодом своих самых странных стрессовых галлюцинаций. — Не донесу? Там что, сумка кирпичей? Да и вообще, все… норм. Спасибо. — За дебильную открытку с Меладзе или конфеты с коньяком? — по губам Арта пробежала скромная улыбка: настолько длинная, чтобы Муромов ее заметил, и настолько короткая, чтобы никто из одноклассниц не успел настрочить гейский фанфик. В конце концов, надо сохранять субординацию противоборствующих сторон, а троп «от врагов к возлюбленным» он никогда не любил… — Ты хоть представляешь себе мое лицо, когда я открыл кусок картона, а оттуда заорало «Прощай, цыганка Сэра»? Конечно за открытку, боже… Арт, все-таки нарушив дистанцию, тихо рассмеялся в ответ на нервную попытку Ильи отшутиться и даже вновь улыбнулся ему перед тем, как вернуться на место. По скромным подсчетам Муромова, такой жест доброй воли только что обошелся ему сто тридцать одним праздником без подарков, но он взаправду оценил столь неожиданную, очаровательную и особенно нужную поддержку со стороны канонно заклятого врага. Памятуя, что некоторое время назад Мещеряков расстался с Кирой, мозг рыжеволосого паникера как бы невзначай напомнил ему о возможных перспективах. В ответ тот мысленно закатил глаза и про себя фыркнул: «Не о том геймере, конечно, я мечтал…» Возможно, сам оборот на сто восемьдесят оказался несколько губительным для вестибулярного аппарата Ильи, или же лучезарная улыбка Фила сделала свое дело, но Муромов почувствовал очень неприятное головокружение, оказавшись лицом перед классом. Перед глазами поплыло, в горле тут же оказался тошнотворный тревожный ком, челка прилипла к вспотевшему лбу. То, что он не мог различить Черных среди серо-буро-малинового пятна, еще сильнее ухудшало ситуацию, и дальше так продолжаться не могло — Илья буквально чувствовал на себе запертое во взгляде желание Елены Викторовны запереть его в медпункте. — Фил. Мне попался Фил. Грохот тяжелой подошвы кед отмерял ему вдохи и длительность жизни. Муромов с зажмуренными глазами — конечно, конечно он закрыл лицо руками, изображая приступ легкой мигрени — ощущал приближение шлейфа чужого парфюма, неожиданно тяжелого для легкомысленного-то старшеклассника, но и обоняние грозилось устроить ему капитуляцию вслед за остальными органами чувств. Если бы Илья существовал в мультфильме «Головоломка», в данный момент времени он бы поочередно похоронил представителей всех эмоций и оказался в кромешно безвыходной ситуации. Впрочем, последнее было не так далеко от истины — сейчас Фил находился на расстоянии вытянутой руки. Его легкое дыхание слегка колыхало Илье топорщащиеся волосы, и Муромов, чувствуя скользящее по макушке тепло, под руководством некого капитана из шутливой тиктоковской песни уверенно плыл в никуда. Жизнь напоминала не «Головоломку», а фильм «Пункт назначения» с заранее предрешенным концом. Хуже всего было, пожалуй, от осознания, что его придавит не снаряжением в спортзале, а одним только взглядом уверенно гетеросексуального человека. Чисто в теории Илье всегда было интересно, какой из этих двух вариантов окажется больнее. «Может все-таки Арт, а? Ну, пока не поздн…» — Вот. Это тебе. Рывок подарочного пакета на высоту сорока сантиметров оказался для Ильи провальной олимпийской дисциплиной. Он не то чтобы не рассчитал силу, необходимую для подъема полуторакилограммового подарка — в какой-то момент его рука резко сорвалась вниз, вслед за собой потащив и парня. Муромов не успел ощутить перехода между моментом падения и тем, как Филипп Сергеевич Черных, поистине филигранно следуя незыблемым канонам любовных романов и гейских фанфиков, схватил его за запястье и вытянул наверх вместе с злополучным пакетом. Илья мысленно осудил Господа Бога за количество бескорыстной помощи от красивых натуралов в течение последних пятнадцати минут и впервые за день наконец встретился с Филом глазами. В синих-синих, аквамариновых, подсвеченных по краю идеальной линией света будто бы от кольцевой стримерской лампы — Илья ничуть не удивился бы, отпечатайся ее отражение в радужке блондина — глазах мерно колыхались умиротворяющие волны. Муромов действительно полагал, что их зрительный контакт вызовет в нем слабость и легкую головокружительную тошноту, но разуверился в этом практически сразу, едва завидев вынырнувшие наружу чужих глаз знакомые искорки ехидства. Они могли пробудить в Илье разве что дух соперничества, ну никак не легкое смятение, и именно поэтому до ужаса неловкий отличник за долю секунды перетрансформировался в знакомого для всех его одноклассников нелицеприятного и противного человека с завышенным самомнением: вместо того, чтобы по-нормальному вручить подарок, Гринч-нудилка скорчил максимально недовольное лицо, потому что посчитал помощь от плебеев персональным оскорблением, и пихнул подарок Филу в руки, будто в этом самом презенте не находился буквально самый худший публичный каминг-аут в истории их МБОУ СОШ, если они вообще в ней были. Он сделал самонадеянную ставку на любопытство Черных, и ничуть в ней не прогадал. Первое, что сделал блондин, получив в руки финальный подарок, так это торопливо раскрыл пакет и выудил из-под ленты сложенный напополам кусок плотной пастельной бумаги оттенка амарантовый маджента, от которого Илью к концу придумывания записки начало по-настоящему передергивать. По лицу Фила стало понятно, что данный элемент подарка его удивил, и он решил изучить его в первую очередь. Илья пытался сохранять самообладание и надеялся на свою выдержку, но хруст заново раскладываемой бумаги застыл в его голове гораздо более долгим, чем ему было отведено. Сосредоточенный взгляд Черных под напряженным надзором Ильи проскользил по тексту открытки, и тот, нахмурившись, перевернул открытку на другую сторону. В эмоциях Фила, когда тот поднял голову навстречу однокласснику, читался один из самых худших вариантов развития событий. Этот вежливо-обескураженный взгляд с легким оттенком непонимания, как бы снисходительно относящийся к интеллекту собеседника, Илья видел, кажется, тысячу раз на его стримах, потому что с таким выражением лица Черных порицал кинутые в чат запрещенки, устаревшие мемы или хейт со стороны пользователя «иванзоло2008». Муромов почувствовал, как вопреки усердным самовнушениям, ломая ребра и грудную клетку, вниз ухнуло сердце и звонко укатилось куда-то за пределы его организма. — Спасибо?.. — неуверенно ответил Фил, не сводя с одноклассника пристального взгляда. Осознание собственной глупости и ничтожности накатывало на Илью беспомощно бьющимися волнами, заставляя то сжимать, то разжимать кулаки в такт воображаемым приливам и отливам. Его обожгли начавшие скапливаться в уголках глаз слезы, и парень случайно поймал на себе еще один тревожный взгляд классной руководительницы, который явно не сулил для него ничего хорошего. Кое-как, чтобы не выдать застывший в горле ком, Муромов выдавил: — Всегда пожалуйста. Елена Викторовна, можно выйти? Голова… закружилась. Он едва не врезался в дверь, когда трясущимися руками пытался дернуть за ручку, и помчался на первый этаж быстрее любого олимпийского легкоатлета. Илья еще никогда не благодарил так сильно свой статус любимчика директора — дубликат мастер-ключа, подаренный ему Арленом Семеновичем скромным жестом доброй воли, неожиданно оказался очень полезным. Муромову не пришлось взламывать никакие замки, и в пыльную театральную кладовку он ввалился с помощью вполне законных методов. Покрасневшим глазам, в которых застыли, не двигаясь, горячие злые слезы, было непросто привыкнуть к царствующему здесь полумраку, и зловещие театральные маски из папье-маше становились еще страшнее, расплываясь в мокрых глазах. Школьный завхоз уже полгода обещал заменить издохшую масляную лампочку, но Илья был даже рад его природной нерасторопности: под драматичное настроение безнадежно влюбленного подростка как нельзя хорошо подходило забиться в какой-нибудь чулан под лестницей. По памяти слезы были горькими, противными и невкусными, что несколько поубавляло желание включить плейлист для протяженных рыданий, поэтому Муромов решил заниматься самобичеванием в гулкой тишине. Конечно, в его стандартные способы избавления от стресса входило скорее кого-то унижать и злиться — помогало, если интересно, просто прекрасно — но чувство разочарования в самом себе душило его настолько, что переводить эмоции на кого-то другого казалось попросту бессмысленным. Осмотрев комнату, Илья решительно направился в сторону платяного шкафа, открыл его и методично повыкидывал наружу часть самого разного реквизита: в ход пошли мушкетерские шляпы (при виде этого атрибута их класс до сих пор с содроганием вспоминал фотосессию для календарика), аляпистые черевички и волшебные палочки с полуотклеившимися звездами из фоамирана. Внутри остались лишь пыльные горы обвалившейся с вешалок одежды, но Муромова это вполне устраивало. Не снимая кед, он влез в шкаф прямо на ворох платьев, захлопнул за собой скрипящую дверцу и только после этого, обняв себя за колени, парень уткнулся в твердую джинсовую ткань. Плакать тихо, хотя он страстно этого хотел, зная о том, что за стенкой от чулана находится кабинет физики с отвратительной шумоизоляцией, у него бы не вышло — а потому изо рта доносились не то бесслезные всхлипы, не то стоны, не то громкие обрывающиеся вдохи. От силы, с которой тряслось его собственное тело, шкаф начал ходить ходуном (учитывая, что его держали не ножки, а шолоховский «Тихий Дон» и толстовская «Анна Каренина», неустойчивость данного предмета мебели была логически объяснима), и грозился упасть вперед, но смерти Илья уже не боялся. В голове трещало, в висках разрывались крошечные снаряды, а слезы стягивали горло, душили его и все никак не собирались отступать. Муромов попросту презирал свое существование, потому что из уравновешенного взрослого человека вдруг стал крошечным и до ужаса жалким. Вместо жалости он заслуживал скорее всеобщее отвращение и никак не тянул на чье-либо сострадание, содрогаясь над тем, что ему сказал «нет» одноклассник, на которого изначально нельзя было строить никаких планов. Но все-таки Илья плакал, потому что мысленно, украдкой, будто бы прикасаясь тайком к чему-то запрещенному, построил их — а теперь страдал над собственной глупостью и считал необходимым выместить злость на самом себе. В какой-то момент, по стечению некоторых обстоятельств вернувшись к удручающим мыслям о селфхарме, Муромов услышал отчетливый звук вырываемого из стены откоса. От удивления он подавился слезами, смешавшимися с соплями, и перестал ими душиться: последний раз школьную дверь вырывал Арт, потому что умудрился поспорить с Филом на то, откроется ли класс с полупинка. Снаружи шкафа донесся чей-то недоумевающий шепот: — Странно, Кира не закрыла что ли? Или опять всю стамину на своего этого потратила, что у нее аж на ключ не хватило?.. Застывший от испуга Муромов медленно-медленно, преодолевая появившийся рвотный рефлекс, сглотнул оставшиеся прогорклые слезы — обладателя голоса он все еще узнавал с первого же слова. — И вообще, зачем тогда она сюда поперлась? — продолжил бормотать Черных, опасно приближаясь к шкафу с Ильей, судя по громко отдающимся шагам. Тот незаметно потянул на себя платяную дверцу и оставил лишь крохотную щель, чтобы продолжить следить за передвижениями Фила. Будет очень и очень странно, если он вывалится на человека, который постоянно шутил про сталкерство… Черных шумно грохнулся на стул (временный резидент шкафа понял это по слишком характерному жалостливому скрипу, раздавшемуся от полупрогнившего плинтуса) и громко выдохнул. Вопреки разуму, Илья мечтательно представил, как парень, следуя своей давней привычке, ставит локти на стол и упирает лицо в ладони, устало покачивая головой, и незаметно всхлипнул в ответ неожиданно разыгравшейся фантазии. — Еще и Муромов этот, блин, как будто испарился, — продолжил яростно сетовать пустоте Фил, барабаня пальцами по столешнице и ногой по полу, что создавало довольно ритмичную нервную мелодию. — Ладно если нормальные люди загадки загадывают и исчезают, это фокусники получается, а когда этот несчастный свои ребусы без комментариев задает, а потом сматывается с нервным срывом, это уже не фокусы, это к врачу обращаться надо. И опять что? Правильно! «Филипп, найдите, пожалуйста, Илью», бла-бла-бла… Так он же сто процентов из своих поисков еще один квест учинил, а мне теперь свои ноль с половиной айкью юзать надо… «Ну хоть насчет айкью не соврал, — подумал Муромов и еще раз хлюпнул носом — в противном случае сопли начинали вытекать и изо рта. — Хоть какая-то адекватная самокритика у человека имеется, кто бы знал…» Неожиданно для них обоих — что для дернувшегося Фила, едва не опрокинувшего себя вместе со стулом, что для едва не выпавшего следом за ним Ильи — дверь совершенно непримечательной и в буднее время невостребованной кладовки с театральным реквизитом хлопнула аж в третий раз, что составило абсолютный рекорд посещаемости в текущем году. По деловитому перестукиванию каблуков и плавной походке, узнаваемой по одному лишь звуку ее ходьбы, Муромов вычислил в девушке ученицу из параллели, которую он победил на какой-то олимпиаде в восьмом классе. Единственные данные на ее счет, какими обладал Илья, выглядели крайне сумбурно — он помнил, что Лиза постоянно стягивает волосы в светлую тугую косу, однажды сдала на городской конкурс переписанный за вечер гейский фанфик и как-то поспорила с Арленом Семеновичем насчет того, можно ли раздать интернет с телефона на ноут (Семеныч, как матерый физик, вечно сомневался в новомодных штуках, на чем нередко наваривались дети). Муромов не то чтобы запоминал людей по шагам — как президент школы он нередко дежурил в коридоре, прогуливая какие-нибудь уроки алгебры, и прекрасно помнил, какие именно старшеклассницы на постоянной основе устраивают себе отдыхательные перекуры. Данная статистика позволила ему сделать перманентный вывод еще и о том, что Фил наверняка знавался с этой девчонкой как минимум потому, что одним из самых известных барыг в школе являлся именно Черных. А Илья, как бы стыдно ему ни было это признавать, иногда поневоле крышевал бизнес одноклассника перед школьной администрацией. Лиза, сглатывая твердые окончания слов, превращала речь в неразборчивую кашу, от чего Муромов едва ли не закрывал уши: — Ой, Фил, привет. А я тебя все ищу и нигде не могу поймать… — Чарончики не продаю, — тут же отрезал блондин. Илья искренне поразился той невероятной скорости и интонации прирожденного продажника, с какими Черных это прочеканил. — И гиковские — тоже. Сливать меня классной надо меньше было. — Да нет, боже, — девушка издала фыркающе-презрительный звук, и Муромов непроизвольно спародировал ее мимику, закатив глаза до такой степени, что они чуть не выкатились из орбит. — Я вообще-то по делу пришла. — Все твои дела, Левицкая, пока что заканчивались только на аферах. Илья расслышал усмешку и мгновенно посуровел — вольготное поведение Фила в отношении девушек никогда не сулило ничего хорошего. — Потому что все мои дела, Черных, связаны с тобой, а ты — аферист. — Неправда, — притворно возмутился Фил. В его голосе отразилось приятное урчание, и до невозможности возмущенный этим Илья, открывая дверцу шкафа чуть пошире, чтобы разглядеть виновников торжества, снова едва не вывалился наружу. Явившаяся картина то ли вызвала у Муромова приступ тошноты, то ли новую волну слез, эту самую тошноту и смотивировавшую. Каким-то чудом Лиза взобралась на высоченный стол, за которым сидел Фил, и юбка, зацепившаяся за занозы, торчащие из столешницы, крайне неприлично задралась вверх. Высокочувствительный глазомер старосты мгновенно измерил длину подола, и Илья пришел к выводу, что он явно был короче установленных Уставом пятидесяти пяти сантиметров. Гораздо более ужасным оказалось не то, что вверх поползла юбка — по обнажившейся коже вслед за ней устремился зачарованный взгляд. Муромов был пансексуалом, и девушки его тоже привлекали, но наблюдать за хищническим выражением лица Черных было просто невыносимо как минимум потому, что Лиза тоже замечала чужое внимание и мотивировала его лишь сильнее, с невиннейшим выражением лица проводя пальцами по плавным изгибам бедер, поддевая заостренными ноготками тонкую сетку колготок и слегка приоткрывая перепачканные блеском губы. Илья ни в коем случае не осуждал Фила за то, что тот велся на столь дешевые провокации, но и смотреть спокойно на происходящее не мог. Мысленно считая до двадцати, он был готов сорваться с места и прервать чужой интим, потому что стены МБОУ СОШ для разврата и похоти не предназначены, но совершенно неожиданно мысли старосты опередил сам Черных. Тот наконец оклемался от состояния спермотоксикозной сомнамбулы: оцепеневшее выражение его лица несколько оживилось, и Фил остановил запястье девушки на полпути к ее нижнему белью, несколько резко сжав ее руку. — Тебе норм вообще? — Лиза попыталась выдернуть запястье из чужой хватки, но тот то ли интуитивно, то ли намеренно сомкнул пальцы настолько крепко, что можно было разглядеть розоватые следы на бледной коже. Муромов не удержался и мысленно пошутил про витающие в воздухе духовные скрепы. — А тебе? Не кажется, что рановато для, м-м… подобного рода отношений, а? Илья и в жизни бы не подумал, что на деле Черных окажется девственно чистой барашкой с сияющим нимбом над белоснежной головушкой, и от приступа истерического хихиканья его удержал только интерес к происходящему. Депрессивно-страдательное настроение, впопыхах задвинутое в глубины сознания, неимоверно возмутилось такому повороту игры и злобно запыхтело из своих чертог, но смущение Фила действительно превзошло все мыслимые и немыслимые ожидания — его щеки покрылись пурпурно-розовым цветом, губы искривились в несуществующей гримасе, а глаза, прежде казавшиеся опасными, в смятении забегали по всем предметам интерьера. Лиза деловито поправила юбку, смерив парня несколько оскорбленным взглядом, и кокетливо поинтересовалась: — Но я же тебе нравлюсь, правда? Фил и Илья застыли на месте практически одновременно: у них обоих одномоментно перед глазами пронеслись все яркие моменты из жизни и допущенные косяки, портреты рыдающих родственников («А ведь он был так молод и полон юношеских надежд…») и собственные могильные плиты, в обоих случаях оскверненные канцелярским ножом Киры Сменкиной. Разница состояла лишь в том, что удивление Фила совпало с сильнейшим подъемом самооценки, а Ильи — с безнадежным ее падением, потому что над относительно устаканившейся психикой вновь возобладал тотальнейший стресс. Стоило Муромову заметить одну лишь легкую полуулыбку на губах блондина, мелкие градины слез сами собой покатились по его щекам вопреки всем психологическим установкам. Мысленно — логически — Илья, само собой, прекрасно понимал, что перекроить чужое влечение просто-напросто невозможно, однако объяснить это чувству глубокой обиды было нереально. Мозг накрутил себя сам: заветное «да» еще не прозвучало, но оно уже будто бы витало в воздухе и отчаянным набатом гремело у парня в голове. — Не самое эффектное признание в любви, а? Илья, уже во всю представлявший в голове свадьбу этой парочки на Мальдивах и их совместного белокурого ребенка, никак не ожидал услышать столь скептический и даже местами издевательский тон из уст человека, который никогда не пренебрегал женским вниманием. По этой причине, видимо, опешила и Лиза — вальяжность Фила заметно сбила ее с толку, и девушка несколько отодвинулась назад, словно пытаясь опередить отторжение другим человеком. Залихватский взгляд Черных сбил с толку даже самого искушенного обывателя, а его безупречная милейшая улыбка могла заставить биться в конвульсиях любого неподготовленного человека. Честно говоря, искушенными были и Илья, и Лиза, а потому последняя не растерялась, спрыгнула со стола и слегка подбоченилась, сохраняя самое нейтральное выражение лица. Для сохранения полной невозмутимости, как отметил Илья, ей не хватало разве что более уверенного взгляда и наигранно спокойных жестов, потому что переиграть Черных на его же поле, имея малейшие недочеты в образе, было невозможно. — Впрочем, — в тон Фила не вернулся прежний интерес, но индевеющая прохладца сменилась более лояльным и расслабленным голосом, — посмотрим. Пока не знаю, впишешься ли ты в мой плотный график. Я, в конце концов, популярный стример… «Шанс. Он дал ей шанс.» — Разумеется, — фыркнула девушка. Она незаметно одернула юбку (Илья почему вспомнил фразу приподъездных бабушек про шалашовок и их подружек) и ядовито поинтересовалась: — Может, Черных, мне еще твоему личному секретарю написать? — Ну маякни, — легкомысленно пожал плечами Фил, продолжая лучезарнейшим образом улыбаться навстречу ее стремительно вскипающему раздражению. Илья порой поражался той выдержке, с какой этот человек умудрялся бесить всех на свете. — Аккаунт Муромова ты знаешь. Ему и напишешь. Лиза резко дернулась в сторону и рванулась к двери. Было сильно заметно, как под слоем тонального крема покраснело ее лицо, а неопределенная гримаса на его лице ненавязчиво намекала на то, что девушка может испепелить весь театральный реквизит, только приоткрыв рот. — Сам своему Муромову пиши, придурошный… — Вот и напишу, — вдогонку ей выкрикнул Фил. — Он хотя бы логическое обоснование своим оскорблениям придумывает, а не обиженку из себя стро… Перебив его, многозначительно хлопнула дверь. Многострадальный косяк пошатнулся еще раз, недовольно заскрипели вбитые в бетон гвозди, а Муромов почти беззвучно содрогнулся в своей пыльной гробнице старосты, потому что вибрация от хлопка аж пошла по стенам, которые не были сломлены, между прочим, даже нервным срывом физички после результатов ЕГЭ. — Истеричка, — буркнул Фил двери. «Жиза», — подумал про себя Илья. Он не понимал, как его невыплаканные слезы из тревожно-грустных стали злыми: эта злость была направлена то ли на непростительное кокетство слащаво воркующей Лизы, то ли на не сказанное вслух «нет», будто бы оставляющее место для согласия (хотя Черных определенно точно ее отшил, Муромов был в этом уверен). Фил молча сидел за столом, уперев лицо в ладони; его оленьи рога грустно-грустно позвякивали в такт каждому наклону головы, а Илья молча злился на его умиротворенное спокойствие, молча сжимал кулаки и понимал, что вот-вот разрыдается. Его гнев, как это обычно бывало, начал разваливаться на рыдания и бессилие со скоростью альфа-распада теллура: некоторые слезинки начали выкатываться из-за кромки слизистой и быстро-быстро сбегали по щекам, изящно лавируя по неровной коже. Муромов всхлипнул, попытался было стереть мокрые следы рукавом, но почему-то подумал о том, как был одет Фил и лишь расплакался еще сильнее, потому что за одним воспоминанием последовало другое. В конечном счете он балансировал на тонюсенькой грани между обычным плачем и судорожными рыданиями, и издавал настолько громкие хлюпанья носом, что уже не мог себя контролировать. Не оказалось удивительным то, что Фил рано или поздно отреагировал на плачущий шкаф: блондин встрепенулся на очередной чрезмерно громкий всхлип и часто-часто захлопал глазами, пытаясь, видимо, понять природу данного звука. Он ущипнул себя за запястье, помотал головой из стороны в сторону, контрольным выстрелом прочитал «Иже еси на небеси» (Илье в какой-то момент даже расхотелось плакать от удивления) и только после этого несмело повернулся к шкафу: — И… Илья?.. Муромов дернулся настолько резко, что даже надежно примагниченные створки были вынуждены сдаться от случайно нанесенного удара. Неловко цепляясь за стенки древнейшего школьного шифоньера, Илья с впечатляющим грохотом выкатился из чулана с комьями скатавшейся и свалявшейся пыли на ворох сценарного реквизита, уткнулся носом в очень пыльную балетную пачку и тут же — ожидаемо — зашелся в чихательном приступе. Розовый фатин моментально украсили слезы, сопли и размазавшийся консилер, обнаживший жуткие синяки под глазами. Начать задыхаться, как это обычно бывало от пыльных вещей, парень не успел: резким рывком подскочивший с места Фил поставил его на ноги. У Ильи появилось неслабое предчувствие, что блондин вот-вот начнет в неистовстве трясти его за плечи — чужие пальцы опасно сжались на рубашке, словно Черных взаправду не верил в устойчивость и сохранность противного старосты. — Ты с ума сошел? — выпалил Фил в ответ на откровенно недоумевающее лицо Ильи. — В шкафу пыли больше, чем на школьном пипидастре, а ты вообще-то аллергик, Муромо… — Как иронично, — медленно проговорил тот, едва волоча языком от сильнейшего головокружения, — что в шкаф я сегодня зашел один раз, а вышел — два. Тон Черных не давал усомниться в том, что он считал одноклассника как минимум очень подавленным, как максимум — угашенным. — Что? Недоумение Ильи по странному стечению обстоятельств, которому позавидовал бы сам Каневский, перешло к Филу, в то время как у первого остались лишь подсохшие дорожки слез, склонность к суицидальному поведению и крайне нестабильное эмоциональное состояние, готовое вот-вот кануть в лету. — Ты же видел записку, — безэмоционально ответил Муромов, уже чувствуя предательское подрагивание губ. — Почему даже она удостоилась твоего ответа, а я — нет? Почему я хуже? «Почему ты меня не любишь?» Отчего-то Илья знал о высокой эмпатии Фила, но все равно он совершенно искренне удивился тому, как прямо на глазах непроницаемый взгляд синих глаз разбивался ледоколом чужого нервного срыва. Черных явно растерялся, а потому позволил себе обронить крайне неуместную фразу: — Эй, эй, эй, только не плачь, только не… Это было фаталити: из «Дженги» эмоционального состояния Ильи только что вытянули жизненно необходимый кубик. Муромов сделал последний мучительный выдох, вздрогнул и громко, надрывно — поразительно для его хрупкого тела — зарыдал, задрожал и снова почти рухнул бы вниз, если бы Фил не успел ухватить его за талию. Судорожные всхлипы смешивались с такой сильной тряской, что казалось, будто парня попросту лихорадило. Легкие сдавило; все попытки сделать нормальный вдох еще сильнее сковывали грудную клетку, и даже самовнушение оказалось бессильно перед настигшей Илью истерикой. Громкий плач отражался от полых бетонных стен, множился и становился только громче, а безостановочно ревущий староста напрасно пытался стереть слезы с лица, словно это все еще могло помочь не заметить его уничтоженное эмоциональное состояние. Оцепеневший Фил боялся что-либо предпринять: он то протягивал руку к лицу Муромова (второй он все еще придерживал парня за талию), то, напротив, одергивал себя и молча разглядывал опухшее лицо Ильи. Тому продолжало становиться только хуже, потому что бедный рыжеволосый мальчик начал бредить и между всхлипами выдавливал с выдохами отдельные обрывки фраз. Фобия одиночества поглотила его с головой — мозг открыто глумился над хозяином и теперь старательно убеждал его в том, что все окружающие, включая, несомненно, Черных, будут ненавидеть его и глумиться до конца одиннадцатого класса, а сам Муромов останется в одиночестве до конца своих дней. Фил, судя по его сосредоточенному лицу, все это время честно пытался разобрать то, что Илья время от времени пытался сказать, и отдельные всхлипы в голове блондина, кажется, начали складываться в единую мозаику, потому как высокому уровню его эмпатии наконец нашлось адекватное применение. Вместо того, чтобы просто удерживать одноклассника от падения (да, у одного и того же положения рук на чужом туловище было около миллиона оттенков), Черных так мягко, но так крепко обвил его талию руками, притягивая парня к себе, будто намеревался укутать Илью в самого себя. Муромов вздрогнул, когда почувствовал сразу три недостижимые вещи, и на несколько секунд даже перестал безумно трястись, послушно замерев в чужих руках. Первая — Фил его по-настоящему обнял. Вторая — парфюм Фила ощущался просто повсюду. Третья — губы Фила случайно оказались на его шее, и Илья был к этому совершенно не готов. Нежная кожа покрылась мелкими-мелкими, снующими туда-сюда мурашками, стоило Муромову почувствовать на ней чужой выдох и последующий протяжный вдох. Парень тихо хлюпнул носом то ли в легком ошеломлении, то ли в откровенном непонимании, на что, в общем-то, Черных совсем не обратил внимания — он продолжал самым безмятежнейшим образом целовать чужую шею, пускай «поцелуем» в классическом понимании его действия обозвать было нельзя. Фил производил на тело старосты какую-то удивительную и непостижимую магию, потому как вскоре Илья вовсе обмяк, перестал дергаться в интуитивных попытках вырваться из объятий, и его дыхание из всхлипов постепенно перешло в отрывистые, но более спокойные вздохи без ежесекундных сглатываний слез. Пульс Муромова затихал, переставал бить в виски и подстраивался под ритм умиротворяющих покачиваний Фила, и в этом было что-то одновременно завораживающее и пугающее. Завораживающее — потому что в этом был Фил, и Фил был заботлив, прекрасен и очарователен; пугающее — потому что в этом был Фил, обнимающий и защищающий Илью, что само по себе было крайне противоестественно и нелогично. Было сложно не думать о том, насколько близко Черных только что подошел к нему, и Муромов понятия не имел о том, как это правильно расценить. Думать, честно говоря, об этом в данный момент совсем не хотелось: дымный запах бергамота, покалывание Филового свитера и его дыхание сложились в очень сложное и многогранное ощущение, не совсем вмещающееся в формат устной или письменной речи. Илья будто бы был надежно укрыт колдовством, ангельскими крыльями, защищающими его от стихийных бедствий и результатов неудачных грез. Фил, как главная греза и стихийное бедствие, непосредственно замешанный в появлении волшебства (еще бы — где Черных не проходил, волшебство появлялось само собой в самых непредвиденных формах), вдруг оторвался от шеи Муромова и тихо проговорил: — Ты очень красивый. На некое мгновение Илья вновь ощутил себя героем крайне сомнительного гейского фанфика — пожалуй, внезапные каминг-ауты главных красавчиков-гетеросексуалов были по большей степени свойственны именно такому жанру литературы. Обычный комплимент сложно было отнести к шуткам про выход из шкафа, но сложившиеся вокруг него условия (например, рыдающий Илья и нежно обнимающий его Фил) всерьез заставляли переоценить картину мира, мнение о Черных в целом и собственные взгляды на чужую ориентацию. Было крайне сложно представить себя со стороны в текущем состоянии, но Муромов прекрасно мог вообразить заплывшие красные глаза с безумным взглядом беспросветного алкоголика, раздувшиеся щеки и вусмерть искусанные губы, так что даже в теории зрелище представлялось не самым приятным. Почему Фил считал его красивым — особенно-то сейчас — оставалось тайной из серии вселенских загадок человечества. После мысли о том, насколько плохо, должно быть, он сейчас выглядит, Илье захотелось зарыдать еще сильнее, и слезы податливо полились из глаз с новой силой. На обычное устное возражение сил парня попросту не хватило — звук «н» превращался в невнятное мычание с перерывами на вдохи, а пытаться дальше было уже бесполезно. — Посмотри на меня. Илья всей душой ненавидел в Филе подавляющую властность, на поводу которой шло все живое, мертвое и несуществующее, включая его самого, потому что противиться ей было бесполезно, унизительно и всегда проигрышно. В данной ситуации, когда самое уязвимое и зависимое положение принадлежало именно Муромову, сливать эту игру совсем не хотелось, поэтому он отважился оказать сопротивление: поднял голову, горделиво посмотрел на скептическое лицо напротив, обжегся об неприступные синие ледники явно ожидавшего такой реакции Фила и содрогнулся в очередном приступе. — Нет, нет, нет, — в ужасе, неразборчиво забормотал Илья, повторяя одно и то же слово подобно мантре и начиная захлебываться сильнее, — я не… Ладони Фила, безмолвно спрашивая разрешения, вдруг скользнули на раскрасневшиеся щеки. В какой-то степени это касание оказалось настолько нереальным, что Илья допустил было мысль, что происходящее попросту ему чудится (надо же, вот ведь вставило от тройной порции кофе), но следом пальцы Черных ненамеренно скользнули вдоль алеющих выбоин слез и опустились на припухшие губы. Илье, осмелившемуся заглянуть в чужие глаза, всерьез показалось, что стремительно расширяющиеся зрачки блондина вот-вот разольются за пределы радужки. Синий темнел и постепенно перетекал в невероятной густоты чернильно-черный, пока по лицу Фила бродили и смешивались самые странные оттенки различных эмоций. Муромов готов был почувствовать страх — телу непроизвольно хотелось отдернуть хозяина назад — но что-то в однокласснике все еще успокаивало его и содержало уверенность в том, что Черных не причинит вреда, даже если вдруг этого захочет. Фил смахивал на человека, погруженного в состояние глубокого транса: он продолжал удерживать лицо Ильи, покачиваться на носочках (ростом Черных все равно был выше, но эта его нервная привычка превращала разницу в пару незначительных сантиметров в недостижимые расстояния) и безмолвно повторять что-то себе под нос, как будто нахождение рядом старосты было крайне незаметным и незначительным обстоятельством. Муромов очаровался тем, как бережно и ласково Фил поглаживал его щеки, и от удовольствия прикрыл глаза. Именно поэтому он не заметил, а ощутил приближение Черных кожей, когда избежать чужих иррациональных поступков было слишком поздно: теплые после прикосновения к чужой шее губы прижались к Илье так неожиданно резко, что тот потерял контроль над ситуацией и на долю секунды задохнулся от недостатка воздуха. Ощущения были настолько хаотичными, инфернальными и уничтожающими, что из катастрофы местного масштаба превратились в разрушительное стихийное бедствие — столкновение едва теплой и воспламененной кожи, мятной жвачки и прогорклых слез, глицериновой вейповой жижи и гигиенической помады породило столь бурную химическую реакцию, что смешение их эмоций можно было смело пускать по венам. Неусмиряемое безумство сообщалось воздушно-капельным путем, а два совершенно независимых ритма срослись воедино, отстукивая свою, самобытную мелодию: два через один, один через два; тяжелый медленный вдох через два поверхностных выдоха и медленный постанывающий звук, порождающий этот цикл заново. Ощущение единства на каком-то глубинном, первичном уровне нравилось им обоим до самого дна души и порождало интуитивно-телепатический уровень общения взглядами и касаниями. Илья, не зная, куда деть руки, обхватил ими шею Фила, притянув его к себе еще ближе, обжегся нестерпимым жаром от его кожи и часто-часто задышал. Он более чем инстинктивно пытался утянуть этот момент в самые чертоги своей памяти, впитав в него гораздо больше возможного. Одной лишь картинки ему бы не хватило — хотелось забрать с собой все от отпечатков пальцев до запаха воротника Филового свитера, и это желание сделало Муромова поразительно ненасытным ребенком. Его ладонь соскользнула с шеи и зарылась в светлые волосы, (он ужасно давно мечтал преступно растрепать эти тонны укладочного средства), приподняв звенящий ободок с оленьими рогами, а вторая рука медленно переместилась на подбородок одноклассника. Илья почувствовал себя оторванным от пола, телесной оболочки и реальности, а Фил, ощутив прокатившуюся от волос до низа живота волну испепеляющего пламени желания, — от рационального мышления, бесполезного физического тела и своих воспылавших зеленым пламенем идеалов. Вокруг них романтично летали ошметки пыли, куски забытой паутины и клоки какого-то костюмного флока; полуподвальное освещение превращало такой бесхитростный декор в украшения заслуженного голливудского мюзикла, вырывая слившийся воедино силуэт двух молодых людей, привставших на носочки, из беспросветного чуланного мрака. Фил не умел целоваться (потом Муромов подарит ему ехидное прозвище «девственник с бравадой»), а Илья никогда не питал к этому особенных чувств, однако их общая магия сотворила нечто удивительное — сумасшедший ее свет обводил отражения парней в глазах друг друга и превращал происходящее в самую нехристианскую рождественскую сказку в истории человечества. Рано или поздно у них таки закончился общий запас кислорода — в конце концов, мана не вечная, и стамина — тоже. Тыльной стороной ладони Муромов утер остатки слез, после которых по щекам расползлись разве что липкие иссохшие дорожки. Хорошее расположение духа наконец возвращалось в его опустошенное и заново наполненное тело, и до жути смущающийся Фил делал старосту еще веселее. По бесконечно бегающим глазам блондина было понятно, что тот очень хотел за что-то оправдаться. Спустя недолгое молчание, за которое Илья успел отряхнуть и поправить свою измявшуюся одежду, Черных заявил: — Я просто должен был привлечь твое внимание, потому что мне не нравилось, что ты плакал… — голос парня сделался тише и будто грустнее, но он тут же перестроился в излюбленную Муромовым негодующую интонацию, — и игнорировал мои слова! — Это единственная причина? — весело переспросил Илья. Он полностью оправился от нервного срыва, и больше ничего не мешало ему потешаться над младшими: заложив руки за спину, парень перекатывался на носочках, невольно имитируя этим Черных, и с откровенно ехидным выражением лица следил за попытками одноклассника выбраться из болота бесконечных оправданий. — Ты не хотел меня слушать, — возмутился Фил. В ответ Муромов притворно округлил глаза: — Боюсь представить, что будет, если в следующий раз ты попытаешься решить проблему подобного характера таким же способом… Настырный Черных продемонстрировал своему без пяти минут молодому человеку язык — взрослые проблемы, разумеется, требуют исключительно взрослых решений — и пробурчал: — Но я, раз ты так вредничаешь, собирался сделать это. Просто… не сейчас. Илья подошел к нему сзади и осторожно обвил Фила руками, заключая его в объятия. Ему нравилось, как мерно под ладонями билось чужое сердце — и как заметно оно ускорило свой темп, стоило только Муромову переместить свои несчастные ручонки. В ответ Фил лишь наигранно тяжело вздохнул и вдруг поинтересовался: — Кстати, что за загадки на языке драконов были в письме? — Каминг-аут насчет того, кто последние полгода был твоим верным тиммейтом, — пробухтел Илья, уже успевший уткнуться в чужое плечо. Про другой свой выход из шкафа в виде тупого подката он уточнять не стал. — Нашел чем удивить, — весело хмыкнул Фил. Муромов захотел было укусить его в шею (ну, раз подходящий случай представился), но передумал — вспомнил о том, что не взял с собой антисептик. — Ты думаешь, Илья, почему я последние сто лет шучу про сталкинг? А вот, — блондин поднял вверх указательный палец, — я все знаю, потому что кому попало модерку на стримах не даю. Считай себя истинно достойным… меня. Вот. Заслужил. Муромов вышел из-за спины одноклассника, встал ровно напротив него и, вздернув подбородок, шутливо подбоченился: — Получается, я лучше блондинистых девчонок из параллели? Фил изобразил страшное-страшное выражение лица, от одного только вида которого Илья чуть не умер со смеху: — Не смей покушаться на мои регалии, рыжая грешная ведьма — лучше блондинистых девчонок из параллели только я. — Странно, — искренне удивился Муромов. — Мне-то все время казалось, что ты, ну… их бессменный лидер и идейный вдохновитель. Ну, как Ленин у коммунистов. Кстати, что насчет твоего будущего мавзолея? В течение последующих тридцати минут театральный чулан превратился в полноценную площадку для проведения стендапа: сначала, несерьезно переругиваясь между собой, парочка КВНщиков взобралась с ногами на стол, и то ли обнимаясь, то ли пытаясь скинуть друг друга со стола, парни начали оживленно обсуждать новогодние подарки, ближайшую афишу местных вписок и то, как Мещеряков пытался выгнать вино из красной смородины, чтобы толкать его на подобных сомнительных мероприятиях. Под шумок Муромов профессионально угнал у Фила оленьи рога, обозвав его Винчестером-альфонсом (пока до Черных дошел смысл шутки, прошло еще минут пятнадцать), и они начали драться за фетр с бубенцами, полностью оправдывая свой психологический возраст в размере пяти лет. Илья то и дело пытался увернуться от объятий — бесценный опыт подсказывал, что это был всего-навсего обездвиживающий маневр для тыканья в ребра, а не проявление ласки — хихикал и пытался сделать будущего мужа инвалидом, убивая его старинной балетной пачкой. Думать о том, согласится ли Фил встречаться с ним, или в голову блондина сейчас просто ударил новый год и настойка Арта, категорически не хотелось. Илье безумно нравился этот момент, где улыбались и шутили они оба, случайно касаясь друг друга и немного смущаясь, и его невероятную красоту даже не хотелось запоминать — ее хотелось повторять вечно. — Фил… — Хм? — Ты, случайно, не ЦМ-ка… Записка из пастельного картона цвета амарантовый маджента бессовестно выглядывала у Фила из кармана своим изящно обрезанным уголком. Если прочитать все книги «Воронят» (и научиться понимать латинский подобно Ронану Линчу, естественно), можно разобрать надпись на внешней, основной стороне открытки, выведенную изящным курсивом: «Amor non est medicabilis potionibus». Если же являться более пытливым наблюдателем, можно было добраться до чуть более примитивно изложенной сути. В центре оригами Муромова располагался другой забавный подкат, который он зачем-то вспомнил и решил озвучить вслух. — Ты что, об стол ударился? — В следующий раз, Черных, напомни делать подарки с расчетом на твои ноль пять с половиной айкью. — А ты в следующий раз не подслушивай мои разговоры из шкафа! — Слушай, это у тебя чистосердечные признания в прямом эфире, ну… Пастельный картон цвета амарантовый маджента выскользнул из кармана Черных при очередной его попытке добраться до ребер Ильи. Через четыре года этот хитроумный ребус таки разгадают — не Фил, конечно (куда ему с нулем с половиной, правда?), а девчонки из театрального кружка. К тому моменту, конечно, парочка КВНщиков уже будет вдвоем снимать квартиру недалеко от своего университета, пародируя своим жизненным укладом одну небезызвестную семейку из китайского зловредного казино, встречаться четыре с половиной года и иметь целых двух детей — попугая Иннокентия и хомячка Гришу. Кира и Вик в голос будут называть их женатиками, Арт — грешниками, а деканат — черной и белой стороной филфака. А по записке по прошествии этих четырех лет напишут чуть более сопливый и драматичный гейский фанфик, чем Илья, убивающийся по мальчику в шкафу в действительности. Зато, к великому счастью первого, у Фила останутся его неизменные рога, а вот из флиса или Винчестеровские - исключительно загадка вездесущих семиклассниц…