***
Здесь царит тишина. Ничто не нарушает ее: ни лязг мечей, ни человеческая речь, ни пение птиц. Только шум ветра временами вторгается в одиночество затворника, да где-то вдали звенит ручей. Но отшельник не замечает их – не смотрит в окно, не вслушивается в звуки внешнего мира… Он ложится спать и встает в положенное время – привычная железная дисциплина заменяет любые сигналы или знаки. Даже окно его закрыто – ничто не тревожит того, кто должен, отказавшись от мирской суеты, принять покаяние за преступление, близкое к предательству своего ордена. Медитации и раздумья он мог прерывать лишь раз в день ради приема пищи и питья. Но слуга, навещавший его, не имел права говорить с затворником – да и тот не стремился к общению. Так прошло четыре дня уединения Лань Ванцзи, и единственным его собеседником могло быть лишь изваяние Будды в небольшой нише. Разумеется, статуя пребывала неизменной и молчаливой все это время. Как это обыкновенно и бывает, право слово. На пятый день, ближе к полудню, случилось нечто странное. Лань Ванцзи как раз пребывал к глубокой медитации, будучи сосредоточен на собственном разуме и стремясь упорядочить свои чувства, когда вокруг… словно дрогнул мир. Шевельнулась ци, и хотя никто не входил через дверь в жилище затворника, все же возникло ощущение чужого присутствия. Не опасности – но взгляда. Спокойного, но в то же время и любопытствующего. Лань Ванцзи открыл глаза. Изваяния Будды не было. На его месте сидел… некто, чьи красивые черты лица и крепкая фигура точь-в-точь повторяли очертания статуи; но кожа его была темно-сине-серой, словно океан под грозовыми облаками. Незваный гость улыбался – мягко и ласково, и в то же время чуть лукаво и понимающе одновременно. Одетый в дорогие, шафранно-желтые одежды, украшенный множеством золотых ожерелий и цветочных гирлянд, он держал в руках тяжелую булаву, сверкающий диск, раковину и лотос. По предмету в каждой из своих четырех рук. Когда разума Лань Ванцзи достигла эта деталь, он отвесил земной поклон: – Этот ничтожный смертный приветствует бессмертного небожителя. – Благословляю тебя, – прозвучало в ответ. – Второй господин Лань, я прервал твою аскезу, ибо ныне от тебя зависит судьба всего Второго мира…***
– Нараяна, Нараяна! – невысокий человечек, украшенный цветочной гирляндой, шагнул словно из ниоткуда и встревоженно заговорил: – Удалось ли моему господу убедить этого упрямца Лань Ванцзи отдать нам дитя солнечного рода? Тот, не видимый никем, взирал на главную резиденцию ордена Гусу Лань, вопреки всем своим правилам приобретшую вид растревоженного улья. Немудрено: с самого завершения осады горы Луаньцзан и гибели ее обитателей из-за горизонта ни разу не поднялось солнце. – Увы, мудрец Нарада, – последовал ответ, причем с лица бога по-прежнему не сходила мягкая и понимающая улыбка, – упрямство Лань Ванцзи может соперничать с гневом самого Трёхокого Шивы или решимостью его жены, Парвати-Горянки. Я представился ему именем своего девятого воплощения – Будды Гаутамы, которое так чтут в этих землях, и он обратился ко мне с должным почтением. Но в ответ на мою просьбу решительно отказал, заявив, что ребенка Вэнь Юаня, наследника солнечного рода, нет в его ордене; а есть лишь Лань Юань, воспитанник Вэй Усяня, память о котором для Лань Ванцзи дороже всего на свете. – Но что же нам тогда делать, Господь? – вскричал Нарада. – Ведь Светозарный, разгневанный гибелью потомков своего сына-человека, отказался покидать Сурья-локу! Пять раз уже должна была его семиконная колесница взойти над горизонтом, но вместо дня ныне во всем Втором Мире царит бесконечная ночь! Скоро остынет земля без животворящих солнечных лучей, замерзнут реки и увянут деревья и травы. А вслед за ними смерть придет за всеми обитателями Второго Мира… – Мудрец Нарада, – твердо отозвался бог, – я, Вишну, Хранитель и Опекун Мира, не позволю случиться такому. Не время еще уничтожать Вселенную. Но здесь нам более делать нечего. Вернемся же в мою обитель – как бы не пришлось мне обращаться ко всей Тримурти, чтобы спасти мир…***
Повсюду, сколько хватало зрения (а оно у собравшихся здесь было, воистину, божественным), расстилались воды Предвечного океана. Кольцами свивался среди них гигантский многоглавый змей. Любого бы убаюкала сонная, ленивая зыбь, но на женщину, стоявшую сейчас посреди них, она не действовала. Лицо ее, обыкновенно красивое, было сейчас искажено гневом, синие глаза метали искры, и ярость ее взвивалась ветром, трепавшим сине-голубые одежды и тяжелые черные косы, переплетенные жемчугами. Гневно расхаживала она, лишь по щиколотку погружаясь в воды, и царившая в душе ее буря грозила вот-вот прорваться наружу. И помчались бы тогда черно-синие валы с пенными бурунами по глади Предвечного океана, и возмутился бы лик божественной обители. – Молю тебя, о Ганга, Царица Рек, умерь свою ярость, – так заговорила с ней другая женщина. Дивная красавица – само воплощение Счастья и Красоты, смиренная и тихая обыкновенно. Увы, ее кротость не могла противостоять гневу Реки: – Не тебе, о смиренная Лакшми, просить меня о спокойствии! Не знаешь ты, каково сначала отдавать на смерть своего сына, а после – наблюдать за безвременной гибелью его потомков, будучи бессильной вмешаться!.. Ее гневную речь прервало появление Вишну-Опекуна вместе с его спутником; приблизившись к змею, он удобно устроился на кольцах его тела и легко огладил одну из тысяч голов, потянувшихся к нему. – Рад приветствовать в своей обители я Гангу-мать, Лучшую из рек, – молвил Вишну. – Что привело в мою обитель Текущую в трех мирах? Та поклонилась и вежливо приветствовала великого бога; но во взгляде ее сворачивалась буря. – Странные вести пришли ко мне из дальних земель востока, – заговорила Ганга. – Говорят, будто вновь случилась там война, словно мало было людям недавней! И в этой войне пошел брат на брата в роду потомков сына моего, Бхишмы. – Но разве впервые им идти в бою друг против друга? – мягко и вкрадчиво заметил Вишну. – Разве не его внуки противостояли тысячу лет назад друг другу на поле Курукшетры? Отчего же так разгневалась Ганга, если тогда не возмущалась? – Что ж, я отвечу вам, о Господь Вишну! – воскликнула Царица Рек, уже едва сдерживая гнев. – Тогда, тысячу лет назад, вы дали обещание, что не исчезнет в мире ни память рода сына моего. Такое же обещание вы дали и Сурья-дэву, разве нет? И вот уже пять дней, как все потомки его сына Карны истреблены, а звезды говорят нам, что последнее дитя солнечной крови вырастет среди чужих людей, не зная имен своих родных, не помня рода своего! И что же теперь делать мне, видя, как нарушено ваше обещание, данное Солнцу? Молча дожидаться, когда то же самое случится и с моими потомками? – Нараяна, Нараяна! – Вмешался мудрец Нарада, едва умолкла гневная ее речь. – Умоляю вас, Ганга-мать, не гневайтесь так! Ваш гнев здесь отзовется штормом и непогодой там, во Втором мире. – О Втором мире тревожитесь, риши Нарада? – резко вопросила Ганга. – Что ж, в таком случае, говорю я вам: истоки всех рек лежат в горах, а мой отец – царь гор Химаван! Оттого среди рек земных я – Царица и сестра им старшая. И отныне ни одна река более не оросит своею влагой земли Второго мира, доколе не будет исправлена несправедливость, причиненная потомкам моим! Так сказала ныне я, Ганга, и да будет по слову моему! С этими словами направилась восвояси гневная Река, только водоворотами закручивались воды Предвечного океана там, где касались их ее лотосные стопы. – Иногда утихомирить разгневанную женщину бывает сложней, чем поднять весь холм Говардхана или саму гору Меру, – заметил Вишну, чуть усмехнувшись. Он прилег на громадные змеиные кольца, рядом привычно устроилась его супруга Лакшми. – Господь, но что же нам делать? – смятенно вопросил мудрец Нарада. – Если реки и впрямь перестанут орошать земли Второго мира живительной влагой, гибель всех людей и прочих существ там наступит даже быстрее, чем из-за отсутствия лучей Сурья-дэва! – Риши Нарада, – мягко заметил Вишну, указывая взглядом вдаль, – не только вас обеспокоил этот вопрос. И впрямь, среди вод Предвечного океана появились еще двое божеств. Один из них – четырехглавый Брахма, Создатель мира, восседающий на парящем лотосе, седобородый и в белых одеждах. А второй был увит змеею и облачен в шкуру тигра – тот, кто людям известен как Шива-Милостивый, и Трехокий, и Махадэв, Бог Богов. Тот, кто в конце времен уничтожит Вселенную. В руках его – тяжелый трезубец, страшное оружие Разрушения. Приветствовали боги Тримурти друг друга и повели беседу о случившемся во Втором Мире. Знали они: не наступило еще время его уничтожения – Пралайи, не должно исчезать сущему. Вот только из-за жестокости людской да упрямства равно и богов, и людей скоро никому там жизни не станет: без струящихся вод речных да солнечного сияния кто ж выжить сумеет? Долго вели беседу боги, да тихо внимала им скромная Лакшми. Вот только не было у них решения, как же спасти людской мир. Вспомнили они, что в прежние времена Опекун Мира нередко часть своей божественной сути в смертных людях воплощал, а то и полностью нисходил во Второй мир, чтобы божественные замыслы среди человеческого рода воплощать. – Увы, нет ныне среди живущих во Втором мире моих воплощений, – заметил Вишну. – Зато забываем мы, что обитают там ныне ваши аватары, Бог Богов, да не одна! – Если Опекун говорит об Ашваттхаме, – отозвался Шива, – то должно быть, запамятовал, что проклят он вечно скитаться невидимым и бесприютным по далеким землям. Только потомки двух его друзей способны узреть его, более же никто. Вашей же аватарой он и проклят, между прочим! Тот же, кто был другим моим воплощением, недавно пал, растерзанный своими же мертвецами. Но даже будь он жив, не дано человеку, рожденному в Кали-югу, эпоху Тьмы, знать о том, как изменить судьбу мира. Даже если он благословлен мною. – О, Махадэв, – заговорил тут Брахма, – то, что неведомо рожденному в эпоху Тьмы, хорошо известно Ашваттхаме, живущему со времен Двапара-юги! Если бы Ашваттхама научил потомков своих друзей тому, что знает сам, не пришлось бы нам ныне размышлять над спасением мира. – Да, если бы… – задумался Вишну. И внезапно поднялся со змея Шеши, осененный новой идеей. – О, Брахма-дэв, тысячу раз вы правы! – Он поклонился четырехглавому богу, а затем обратился к Шиве: – Всем ведомо, что Величайший из Богов в медитации своей уходит за пределы времени и мира, охватывая любое время оком разума. По силам ли ему будет дать знак в прошлом своему преданному Ашваттхаме вновь прийти на гору мертвых до начала осады ее силами четырех орденов и поведать Вэй Усяню о страшной судьбе, поджидающей мир живых, равно как и о способе избежать ее? – Достойный выход из непростого положения предлагаете, Вишну-дэв, – ответил Шива, чуть задумавшись. – Достойный, хоть и не легкий. Изменять прошлое, играясь в прятки со Временем, – путь этот полон опасностей. – Но разве Кала, всемогущее и беспощадное Время, – не часть вашей собственной сути, о Бог Богов? – чуть улыбнувшись, заметил Вишну. – И не супруг ли он Дурги-Кали, справедливой и суровой? – В том и дело, что лишь моя супруга, приняв ипостась Кали, Черной богини, может быть сильнее даже самого меня. Но страшна плата, которую требует она от людей за исполнение молитв. Кровь, страдания и жизнь – вот что берет Кали взамен! – А разве у тех, кто все потерял, есть выбор? – столь же легко откликнулся Опекун. – Мы уже видели, что Вэнья-раджкумари, как истинная царица, готова отдать жизнь ради своего народа. Видели, что и Вэй Усянь принял смерть ради уничтожения опасного артефакта. Разве они не согласятся поступить так, чтобы эти жертвы стали не напрасны? Призадумались боги. Не первую эпоху они следили за обитателями Второго мира, управляя ими время от времени то напрямую, то через свои аватары; но далеко не всегда смертные поступали так, как от них ожидалось. Да и вмешательству высших сил, прямо сказать, рады были далеко не все. И все же не пришло более никому из Тримурти лучшего решения. А коли сказано, то и свершено будет: и, вернувшись в свою обитель на горной вершине, обратился Трёхокий Шива взором в минувшее, чтоб разыскать свою аватару, проклятого Ашваттхаму, да направить его вновь на гору Луаньцзан.***
В горькой ярости и безнадежном отчаянии тонула душа Вэй Усяня, когда взметнулись черными вихрями потоки энергии злобы, вырываясь из Печати Преисподней. Не был это лишь гнев некроманта, потерявшего лучшее из своих творений – Призрачного Генерала, мертвеца, наделенного разумом. Нет, владело его разумом горе – от потери лучшего друга, на которого всегда можно положиться вернее, чем на самого себя. Да сестры друга, его возлюбленной, что так и не успела стать женою. И тысячи мертвецов, не погребенных здесь прежде, поднялись и бросились на заклинателей, что собрались объявить новый поход на руинах столицы, погибшей в прежней войне. И хоть смело сражались живые, приученные противостоять нежити, но последнюю вела не только злость за собственную гибель, но и ярость некроманта, разлитая в воздухе. Долго шел бой, и многие заклинатели нашли здесь свою кончину; но позже неясно многим было, отчего завершился он. Просто внезапно рассеялась тьма, и утихли яростные мертвецы, перестав бросаться на живых. А Вэй Усянь просто исчез. «Сбежал!» – говорили тогда одни заклинатели: «испугался, знать, нашей силы, да сплоченности четырех орденов». «Пойдем же на проклятую гору Луаньцзан и добьем темную тварь в ее логове!» – вторили им иные. И только Цзян Ваньинь, младший соученик Вэй Усянь, глава ордена Юньмэн Цзян, заметил тени среди городских развалин: его бедового шисюна уводил в сторону человек в странных одеждах. Чудным был этот человек: смуглокожий, но с необычными чертами лица. На лбу его виднелись три белые полосы, а над переносицей – старый шрам. Дернулся было Цзян Ваньинь в их сторону, да только глянул на него чужак – как ноги к земле точно приросли. А еще через миг скрылся тот вместе с некромантом, как и не был здесь.***
– Зачем ты вытащил меня оттуда, учитель? – коротко выдохнул Вэй Усянь, упав на каменное ложе в пещере Фумо. – Зачем? Лучше б я сгинул там – пред тем забрав как можно больше врагов с собою! Достойные проводы были бы для моей Вэнь Цин да Вэнь Нина! – На то воля богов была, – ответил Ашваттхама. – Как годы тому назад Трёхокий, что повелевает всею нежитью мира, приказал мне открыть тебе искусство Темного пути и даровать возможность отмщения за свой орден, так и сейчас по Его воле я здесь. Но прежде прочего скажи мне, Вэй Усянь, если б сказано было: «Отдай мне то и то, и ордена Юньмэн Цзян и Цишань Вэнь вновь воссияют в всей славе и могуществе, союзники друг другу, как было десять лет назад» – чтоб ты отдал? Изумленно вскинулся Вэй Усянь в начале его речи, но после сник, да лишь рассмеялся невесело: – Да разве ж возможно такое – чтобы время вспять повернуть да прошлое изменить? – Для людей – нет. Но есть во Вселенной сила, для которой нет невозможно. Мощи, из которой некогда было было сотворено все сущее, подвластно и не такое. – Вот как? – недоверчиво хмыкнул некромант. – И как же подчинить такую силу? – Никак, – усмехнулся Ашваттхама. – Лишь умолить снизойти к твоим мольбам. Но страшную плату она требует взамен – и подумай хорошо, чем решишься ты платить, ученик. – Да всем, – легко отозвался Вэй Усянь. – Силой своей, жизнью ли, посмертием ли… Чем придется, учитель, тем и отдарюсь, если и впрямь она сумеет исправить все события последних лет.***
Вскоре радостная весть облетела подлунный мир: объединились четыре ордена заклинателей да и повергли Вэй Усяня, страшного некроманта. Само логово его уничтожили, истребили всею нечисть и подручных. А его самого жуткая смерть постигла: разорвали нечестивца собственные мертвецы, которыми он управлял прежде. И в благоприятный день собрались к горе Луаньцзан главы да старейшины четырых орденов. Великое дело им предстояло: вызвать душу некроманта и уничтожить так, чтоб не вернулся он больше в этот мир. Собрались они на темной горе, у проклятой пещеры, и начали ритуал. Недолго пришлось действовать – одной лишь песни Призыва, исполненной Ланями, хватило, чтоб явился перед ними ненавистный призрак. – Уничтожьте его, учитель Лань! – раздались сразу голоса заклинателей. Обращались они к Лань Циженю, известному своею праведностью и добродетелями. Но тот лишь покачал головой: – Прежде всего должно попытаться умиротворить злого духа, и лишь при неудаче – уничтожить. Таков порядок. – И обратился к призванному духу, не обращая внимания на скептические возгласы окружающих: – Есть ли некое желание, исполнение которого поможет тебе упокоиться с миром, Вэй Усянь? – Насчет упокоиться – не уверен, – дерзко отвечал тот, – но желание есть. Впрочем, не в ваших силах его исполнить – лишь та, кому я пожертвовал свою жизнь, приняв мучительную кончину, способна на это! Потемнело вокруг при этих словах, и содрогнулась земля. Один раз, и другой, и третий, словно чьи-то чудовищные шаги раздавались по проклятой горе. Заклубились в небесах темные тучи, и соткалась из них фигура – не человека, но иной сущности. Стояла она у подножия горы, но голова подпирала тучи; чернее самой луаньцзанской тьмы была ее кожа, и сверкало оружие всех видов в тысяче рук ее. Страшной предвечной мощью веяло от нее, и замерли в ужасе праведные заклинатели. Не нечисть явилась на зов Вэй Усяня, но богиня или демон – не понять. – Принята жертва твоя, Вэй Ин, по второму имени Вэй Усянь, именованный Старейшиной Илина, – заговорила она, и был голос ее грохотом обвалом и громом сражений. – Что просишь взамен? – Я прошу, – тихая речь призрака становилась громче и жестче с каждым словом: – я прошу, чтобы великие ордена Юньмэн Цзян и Цишань Вэнь не уничтожали друг друга. Чтобы Низвержение Солнца не произошло, а судьбы моей шицзе, дяди Цзяна и госпожи Юй стали благополучней! – к концу короткой речи его голос звенел, словно струна. – Да будет платой за это моя жизнь, равно как и жизни Вэнь Нина и Вэнь Цин, а также всех, кто погиб недавно на Луаньцзан. Над горой повисло молчание. Десятки могучих заклинателей были кто ошеломлен, кто растерян. А кто пытался угадать, что за чудовище напоследок призвал Старейшина Илина и почему вдруг требует от него именно такое, если еще совсем недавно сам же и отрекался от ордена Юньмэн Цзян. Но много времени на размышление им не досталось. Чудовищная богиня заговорила в ответ, и капли крови падали с ее красного языка, прожигая землю и камень: – Недостаточна плата, – прозвучало в вышине, и грохотало оружие, сжимаемое тысячей ее рук. – Проси меньшее. В первое мгновение Вэй Усяню показалось, что он ослышался. – Но… мне же говорили!.. – Я сказала. Проси меньшее. Ощущение разверзнувшейся бездны под ногами было даже хуже, чем когда Вэнь Чао сбросил его на Луаньцзан. «То есть, меня обманули, и все было зря?! Проси меньшее… но что меньшее просить? Спасения дяди Цзяна и шицзе? – Вэй Усянь растерянно оглянулся на тени Вэней, погибших вместе с ним. Чуть пошевелились они, и рядом с ним такой же тенью встала Вэнь Цин. От ее ободряющего взгляда, однако, легче не стало. – Но зачем тогда нужна была их жертва?» Вэй Усянь искал и в кои-то веки не находил слов. А Черной богине, тем временем, надоело ждать. Чуть шевельнулась она, отдаляясь – и в это мгновение из круга заклинателей, призывавших душу Вэй Усяня, выметнулась фигура в лиловом. – Прошу, погодите, о великая небожительница! – бросился вперед Цзян Ваньинь, вставая рядом со своим бедовым шисюном. – Какая плата требуется вам, чтобы просьба Вэй Усяня была исполнена? – А готов ли ты платить, человек? – рот богини чуть исказился, обнажая в страшной ухмылке острые клыки. Дрогнуло ее ожерелье из человеческих голов. – Потому что я беру подношения не рисом, фруктами и молоком. Кровь и жизнь людская – вот что служит мне платой. – Ради жизней отца и матери – готов! – Цзян Чэн, погоди! – вырвалось у Старейшины Илина. – Ты не знаешь… – Мне безразлично то, чего я не знаю, Вэй Усянь, – отрезал тот. – Но если ты и впрямь призвал небожительницу, способную обратить вспять время и изменить прошлое, не допустив гибели Пристани Лотоса, я готов оплатить любую цену. – Ты сказал! – и Кали довольно расхохоталась. Страшным гулом разнесся ее смех по горам. И не прошло и мгновения, как перед Цзян Ваньином появились двое детей, лежащих на земле. Один – мальчик двух-трех лет в белых одеждах с облачным рисунком, с удивлением оглядывающийся вокруг, второй – совсем младенец, завернутый в одеяльце с вышитым золотом пионом. – Твой шисюн просил у меня спасения для орденов Цишань Вэнь и Юньмэн Цзян, – снова загремел голос богини. – Потому платой должны стать кровь и жизнь потомков Солнца и Реки. Отдай мне их, Цзян Ваньинь, и я исполню просьбу Старейшины Илина. Цзян Ваньинь попятился, не замечая уже ни сдавленных возгласов призраков, ни сорвавшегося с места главы Цзинь. Он смотрел на детей перед собой, узнавая и сына собственной сестры, и того вэньского малыша («Почему он в одеждах Ланей? Что за глупость…»), который крутился на Луаньцзан возле его шисюна. Что-то страшно неправильное было в их появлении здесь, в самом требовании божества принести в жертву малых детей, едва ли осознававших происходящие. И не сразу понял, что его окликнули по имени. Помедлил – и обернулся. Вэй Усянь смотрел – цепко и напряженно. – То, что ты умер… И они тоже, – Цзян Ваньинь кивнул на призраки Вэней, – это было… такое жертвоприношение ей, что ли? – Да, – ответил Вэй Усянь. И быстро, судорожно добавил: – но мне объясняли, что жертва должна быть добровольной! Человек должен осознавать, ради чего… – Помолчи, – отозвался Цзян Ваньинь. Отвернулся и поднял взгляд на чудовищную богиню. Та смотрела: испытующе и с любопытством. «Ну конечно. Что может осознать грудной младенец? И… она не сказала, что в жертву надо принести именно детей. Потомков Реки – да. Что ж. Цзинь Лин здесь не единственный потомок Реки». Это оказалось удивительно легко – просто прижать правую ладонь к груди и подать ци в Цзыдянь. Тело охватило судорогой, похожей на ту, когда его порола мать, но стократ более сильной. На мгновение потемнело в глазах – а затем Цзян Ваньинь осознал, что призраком висит над собственным телом. – Да будет моя жизнь платой за просьбу Старейшины Илина, – духу говорить было странно, но возможно. Впрочем, вряд ли богине нужна была именно речь. – За то, чтобы мои родители и сестра остались живы, а Пристань Лотоса никогда не узнала кошмара уничтожения. Усмехнулась Черная богиня, обнажая острые клыки, и снова раздался ее ужасающий голос: – Достаточно, чтобы сбылось несбыточное и явилось требуемое. Так вымолвила она, и дрогнул мир. Непроглядной тьмой заволокло Луаньцзан, скрывая и заклинателей, и призраков. Только три тени остались среди небытия: Вэй Усянь, Цзян Ваньинь и Вэнь Цин. Где-то там, снаружи, выворачивалась вселенная, покоряясь воле Черной богини, одного из воплощений Матери Сущего. Той, из чьей сути были созданы звезды и миры, той, что дает начало любой жизни, и ее отнимает. И пропала ужасающая Черная, исчезла, будто и не было ее. А перед тремя заклинателями предстала прекрасная и благая бессмертная. Та, что известна была в иных землях под именами Сати-Добродетельной и Парвати-Горянки. – Ты правильно понял мои слова, Цзян Ваньинь, – и не грохотом железа был ее голос, но мягким шелестом трав и звоном воды. – Платой мне служит не столько кровь, сколько духовные силы принесенного в жертву – его страдания и готовность отдать свою жизнь. Младенцы эти были испытанием для тебя самого, и ты его достойно прошел. Потому желание ваше будет исполнено: великие ордена Юньмэн Цзян и Цишань Вэнь не станут врагами друг другу, а родители твои и сестра проживут долгую жизнь. – Как такое возможно, о великая небожительница? – не удержался от сомнения Цзян Ваньинь. – Иногда фраза, брошенная не в том месте и не в то время, может изменить участь одного человека, – милостиво улыбнулась ему Парвати, – а его присутствие или исчезновение – повлиять на судьбы тысяч. В моей же власти сделать так, чтобы эти слова были произнесены. – Ничего не понял, но звучит многообещающе! – заявил Вэй Усянь, к которому уже возвращались привычные развязность и дерзость. Но богиня не разгневалась на непочтительность: – Ваша решимость по нраву мне, и потому вам троим и еще некоторым людям я оставлю память о несбывшемся. О том, чего уже не случится. Придет время – и вы вспомните, какой ценой была оплачена иная жизнь. – Этот ничтожный благодарит великую небожительницу, – уже безо всякой дерзости Вэй Усянь отвесил земной поклон перед Парвати. Вслед за ним с благодарностью поклонились и Цзян Ваньинь с Вэнь Цин. – Счастья вам, – молвила богиня, поднимая ладони в благословляющем жесте. Рассеялась непроглядная тьма, скрывавшая Луаньцзан, и стало видно далеко-далеко – весь мир, аж за горизонт. И увидели они трое вдали в одной стороне Пристань Лотоса – и украшенную знаменами резиденцию, такой, какой она была прежде, и множество лодок у причалов, и мирный город, примостившийся среди рукавов реки. В другой же стороне показались высокие горы и иная столица, раскинувшаяся на склоне вулкана. Буйным цветом цвели сады в долинах, и реяли над городскими стенами солнечные стяги. Мгновенно приблизилось видение, и вот уже Вэй Усянь и Цзян Ваньинь впились взглядом – на тренировочном поле узнали они и своих младших соучеников, и госпожу Юй, командовавшую ими. А тем временем на причале Цзян Фэнмянь о чем-то беседовал с прибывшими купцами. А в иной стороне тоже изменилось видение. И предстал взгляду Вэнь Цин зал собраний, полный заклинателей в бело-алых одеждах. Посреди зала стоял Вэнь Сюй со своим отрядом, докладывая о чем-то довольному главе Вэнь. – Идите же туда, – мягко подтолкнула их Парвати. – За это вы заплатили страданиями и жизнью своей. Ступайте! Вэй Усянь первым шагнул, оказываясь на тонких мостках над водой. За ним последовал Цзян Чэн – а оглянувшись, они уже не увидели ни горы Луаньцзан, ни богини. – Это видение такое? Или мы взаправду в прошлом? – спросил Вэй Усянь своего шиди, оглядываясь. – Кажется, да. Мы вернулись, – прошептал Цзян Ваньинь. И стремительно бросился по узким мосткам вперед, к причалу, где стоял его отец. Вэй Усянь помчался за ним. Они бежали – стремительно, словно опасаясь, что видение растворится и исчезнет. А когда оказались рядом, Цзян Фэнмянь, отвлекшись от купцов, удивленно оглянулся на юношей: – А-Сянь, А-Чэн? Что вас сюда привело? Вы же пошли купаться. – Дядя Цзян… – начал было Вэй Усянь и осекся. И осознал, что не помнит, зачем они прибежали сюда, сломя голову. А вдали отсюда, в зале собраний Знойного дворца, Вэнь Цин в таком же непонимании стояла перед старшим троюродным братом: – Цин-мэй, что с тобою? – живой и веселый Вэнь Сюй удивленно смотрел на бросившуюся к нему сестру. – Моя милая Цин-Цин так переживала и беспокоилась за своего брата? Не найдя ответ, она просто кивнула: – Хотя Гусу Лань и славится своей мудростью, хороших бойцов там немало. – Хороших, но не лучших, чем твой брат и его люди, Цин-Цин, – Вэнь Жохань был слишком доволен докладом сына, чтобы обращать внимание на странный поступок племянницы. – Впрочем, в его отряде все же есть раненые – Лани добавили тебе работы. Недолго стояла Парвати, любуясь делом своим. Едва вернулись к своим родным призвавшие ее, как рядом появились еще двое божеств. Один – в золотой короне и сияющих золотом доспехах, и солнечный жар исходил от него, невыносимый даже для многих небожителей. За второй же струились сине-голубые одеяния, подобные волнам вод, и звенели жемчужные нити, переплетавшие ее косы. Склонились низко перед Парвати бог Солнца и Царица Рек, благодаря за помощь и спасение благословенных ими людей. Но лишь усмехнулась она, и коснувшись их плеч, заставила подняться: – Достойную жертву принесли ваши потомки моей Черной ипостаси; не вправе я была им отказывать. – Но объясни нам, о Матерь Сущего, – молвил бог Солнца, – как узнают наши потомки, что надлежит им совершить, если лишились они памяти о несбывшемся? Ответила тогда Парвати: – Получила я достойную жертву, а потому сама устрою так, чтобы не было войны между их орденами. Дружны были Вэй Усянь и Вэнь Нин прежде, несмотря на все их злоключения, и с Вэнь Цин он поладил. Потому устрою я так, чтобы дружба юношей и замужество дев станут порукой союза их орденов. Сойдутся они и сами, если им не помешают; а тех, кто мог бы помешать, я устраню из их окружения. – Благодарны до конца времен мы тебе, о Добродетельная! – вновь низко склонилась Ганга. Но тут к ним шагнула еще одна небожительница, статная и крепкая. Яркой зеленью сверкали ее одежды, а глаза – черны, как сама земля. – Да простит меня Матерь Сущего, но скажу и я слово! – молвила она с недовольством и возмущением. – Не так давно приходила я к Опекуну Мира и говорила о своей беде: слишком много людей живет на моем теле, слишком тяжело мне стало их всех удерживать. Тогда обещал мне Хранитель, что вскоре состоится великая война между влиятельными человеческими правителями, и многие из людей погибнут. И сдержал он слово, и по воле Вэнь Жоханя и силой Вэй Усяня были истреблены многие кланы и ордена. Но вы, о Парвати-мать, дали слово призвавшим вас, что ордена Юньмэн Цзян и Цишань Вэнь не уничтожат друг друга. Вы – названная сестра Вишну-Опекуна; неужели из-за вас будет нарушено слово, что дал он мне? Поначалу Сурья и Ганга молча внимали ее речам, но не смог сдержать Лучезарный свой гнев, и ответил ей так: – Ты, Земля, уже не впервые жалуешься Вишну на людей! Не впервые из-за твоих тягот и страданий устраиваются кровопролитные войны во Втором Мире, где погибают безвременно тысячи тысяч воинов, и затихают все песнопения, и молитвы богам, и только горькие рыдания вдов раздаются в человеческом мире. Говорили и я, и Ганга-мать Вишну-дэву – и тебе повторим: почему из-за твоих жалоб уничтожают наших потомков и преданных? Тех, кто поклоняется нам и обращает к нам свои молитвы? Вскинулась было Притхиви, и хотела что-то ответить, но Парвати остановила спорящих богов: – Правда в том, что обещала я Вэй Усяню: ордена Юньмэн Цзян и Цишань Вэнь не станут воевать промеж собой. Что Цзян Фэнмянь, его жена и дочь проживут долгую и благополучную жизнь. Свою слово я сдержу, но и слово моего брата названого Вишну, данное тебе, о Земля, не нарушу. Ведь не обещала я ни мира их орденам, ни возможности для Вэй Усяня следовать пути меча. Грядет жестокая война, подобная той, что не случится; и будут павшие вставать под звуки флейты Чэньцин. Но иные союзы сложатся в ней, и иным станет исход. Таково мое последнее слово. Поклонились тогда боги Парвати-матери и удалились с Луаньцзан. А она, поглядев на Цишань, видение которого все еще висело среди тьмы, сама направилась туда. На миг расплылся облик ее – сходила с Луаньцзан прелестная богиня, одетая в ало-золотое сари, да ожерельями украшенная; а ступила в коридор Знойного дворца старая служанка в скромных одеждах, согбенная годами. Слово здесь, слово там – и изменится будущее по просьбе Вэй Усяня и воле иных богов.