Hi, my honest

      Он чертовски тяжёлый.       Иногда Пенни задумывается, кому она так помогла и чем, раз теперь такое шикарное тело почти в её распоряжении. Откуда такой подарок? С какого неба? В прошлой жизни она была святой? Великомученицей? Предвкушение раскалёнными искрами танцевало на кончиках пальцев, распространяясь дальше, до сдавленного превосходно сильными руками горла.       Она довольно скалится, царапая его запястья; ничего сказать не может и почти задыхается.       Талону нужно просто сесть, и то не полностью, чтобы придавить её, вжать в матрас без даже минимальных усилий.       Он смотрит с далеко не напускным презрением, но недостаточно сильным, чтобы боятся: не убьёт.       Кое-что намного лучше.       Пенни чувствует, что его терпению уже недолго осталось, а её мучениям и подавно.       Талон наклоняется и, почти как дикий кот, шипит ей на ухо:       — Доигралась.       Ей бы хохотать, да трахея передавлена; женщина щурится и показывает клыки в своей лучшей улыбке.       Он почти рычит.       Талон, как обычно, игнорируя опасность растянутых мышц, услужливо закидывает её ноги к себе на плечи. С невероятной скоростью и помощью отросших когтей развязывает узелок; вещи, которые покупал он, точно портить не будет.       Мужчина почти до гематом сжимает бёдра, и даже это не может отрезвить Пенни, и попытки Талона отвадить её от себя только распаляют ненормальный азарт.       Она непроизвольно выдыхает, когда ледяные пальцы чертят узоры, оставляют яркие длинные полосы, даже не осознавая, что потом это будет постоянно болеть.       Сердце готово пробить, выскочить из грудной клетки, и Пенни на запачканом кровью блюде предоставит его, отдаст в лапы вечно голодному зверю. У нее шумит в ушах, но непонятно: это перевозбуждение или нехватка воздуха? Какая разница, сейчас нужно не то что думать о другом, мозг вообще надо отложить на дальнюю полку.       Оно останавливается; и тут же с новой силой грохочет за ребрами, на которых сухие губы оставляют невесомые прикосновения, и поднимаются выше, ближе к горлу. Хватка на шее уже близка к смертельной, а у неё голова кругом идёт от зубов, впивающихся в ключицу.       Она не мазохистка, в отличии от него, но, боже, Пенни начинает понимать прелесть укусов.       В удовольствии женщина жмурится.       Кровь крупными каплями стекает на смятую простынь, и Талон смахивает её со своих губ, с отдышкой разглядывая Браун.       Она открывает глаза и начинает хохотать, наконец-то наполняя лёгкие.       Он берет её за подбородок и заставляет смотреть прямо в глаза, и кроме чертей, пляшущих в тусклых бликах, у Пенни ничего нет.       Она берет длинную, липкую, алую ладонь и целует каждую из костяшек, лисьим взглядом следя за выражением его лица.       — Сильнее, милый.       Талон кривится, вырывает свою руку, но она далеко не слаба и валит его, дёргая на себя.       Браун обвивает его талию ногами, сплетает между собой пальцы и с безумным восторгом прижимает Талона к своей груди; ей до невозможного весело. Мужчина почти рычит, сопротивляется и пытается встать, но Пенни не пускает, ерошит волосы свободной рукой и, хватая за щёки, расцеловывает нос и скулы, с какой-то ненормальной быстротой её пальцы скользят по неровной коже. Талон не сдаётся, продолжая уворачиваться от нежностей, но выходит настолько дурно, что ему становится ещё хуже и кроме неприязни добавляется отвращение. Липко, пахнет медью и необъяснимой радостью Пенни, которую трудно переносить.       Чтобы вынудить его на что-то более интересное, приходится использовать безотказные козыри. Пенни как бы случайно приспускает короткий топ, и бретелька сползает по гладкому, не тронутому порезами и шрамами плечу; она смотрит на Талона сверху вниз и медленно избавляется от верха с невозможно довольным лицом.       В глазах напротив плескается злоба и что-то ещё, очень нужное ей.       Он приподнимается на локтях, но не разрывает зрительный контакт и практически через силу снимает растянутую футболку.       Пенни готова подавиться воздухом.       — Два месяца.       Она хмурится и не понимает, что же с ним не так:       — Максимум три недели.       — Ты больная.       — Не хуже тебя,— Пенни наклоняет голову вбок.       Над специальными, но давно устаревшими штанами не надо заморачиваться; их легко стянуть.       Ей не привыкать к боли, но Пенни трудно запомнить — насколько же отвратно лежать, теряться в странно неприятном ощущения и позже понимать, что в голове у него очередные нездоровые механизмы восприятия; она расслабляется не так быстро, как напряглась.       Объяснять Талону, что ей действительно нравится абсолютно всё, без исключений, то же самое, что барабанить по батареям глухому соседу снизу: никакой реакции. И не доказать, что если бы она действительно страдала, то никогда бы не пошла к нему.       Пенни непроизвольно стонет, когда мужчина медленно, размеренно начинает двигаться. Она зарывается руками в густую копну и сильнее сводит икры у него за спиной, прижимаясь вплотную.       Талон, впрочем, как и она, дышит шумно, глубоко; но будто искажённо, беспорядочно, и гулкий пульс у неё под пальцами сбитый, почти невпопад с предыдущими ударами. Пенни прикрывает веки и бедрами подаётся навстречу.       Талон хрипит ей на ухо, но она помнит, с каким остервенением, почти до раздробленных рёбер, наносила удары в грудь.       Теперь Браун пожинает плоды и не жалуется.       Ей трудно, слишком трудно думать и подбирать, искать воспоминания, где они бы до разорванной кожи, сбитых в кровь коленей и локтей, переломов и вывихов не дрались, находясь рядом, и не рычали друг на друга; Пенни скалит зубы, щелкает резцами, но в глотку всё равно вгрызается Талон, точно бешеный. В голове невозможная, почти вселенских масштабов неразбериха, которую они вместе будут по полочкам сортировать потом; сейчас пот градом стекает по вискам, вперемешку с кровью, и пачкает всё, что только можно.       Она под ним задыхается и почти скулит от удовольствия, но вместо протяжного воя вырывается странно привычный рык.       Темп один, а сердца два: одно из его преимуществ, доводящих Пенни до восторга — способность подстраиваться под неё без каких-то проблем.       Хочешь таять — пожалуйста, ликёр на языке и в глотке, губы мнут чужие в слепой страсти. Пенни знает, что она слишком странная для этого мира, горящая, сияющая и до невозможного злая, сорвавшаяся с цепи собака. Это подтверждалось если не прямо, то Кайлой, или такой же, но целой, не истерзанной жизнью Мариной.       Но Талон никак не меняется, не плавится и не подчиняется ни поцелуям, ни улыбкам, ни разговорам. Даже сейчас нет желанной горечи или какой-то к ней тяге.       Злит, бесит, разочаровывает до слёз. Признать это — лишиться чести и самоуважения.       Пальцы вцепились в мощные плечи, колени уже начинают затекать, и спина дрожит; одновременно её переполняет жар, но она ничего не чувствует. Острая, колючая боль переходит от напряжённых бедер выше, к желудку, и разливается по телу одной огромной волной.       Она не вскрикивает, но хватает ртом воздух, будто рыба на суше. Пенни кривит губы и ждёт, когда он придёт в себя, перебирая тёмные пряди на затылке. Волосы мягкие, роскошные, но седая макушка, которую Талон постоянно красит, почему-то намного лучше.       Он не слезает, а даже наоборот, опускается ниже и кладёт голову ей на живот:       — Ты меня убьёшь.       — Непременно, — Пенни шепчет в ответ.