Язык нежности

Ункас провел еще три тяжелых ночи. Утром четвертого дня, словно жар и боль что-то сдвинули внутри, он открыл глаза и обнаружил, что к рукам вернулась легкость, часть прежней силы. Ему этого было достаточно. Ункас знал, что остальное со временем вернется. Пастор Уилок не приходил больше в его сны. Когда Ункас бодрствовал, разум его был спокоен, словно чего-то выжидал — или словно что-то нашел, и требовалось время, чтобы осознать, что именно. На четвертую ночь Кора ничего не сказала, когда он не улегся на самодельную лежанку, а Натаниэль просто кивнул, когда Ункас взял мушкет и занял свое место в той стороне лагеря, которая оставалась без защиты все те ночи, пока ему приходилось отдыхать. Время, когда он был маленькой раненой пташкой, прошло. Впервые за долгие дни Ункас знал, что его руки будут держать мушкет, как должно, и это вселяло покой. * Костер почти догорел, когда маленький белый комок, лежащий близко к угасающему пламени, едва заметно сдвинулся — сначала в одну сторону, потом в другую. Ункасу это напомнило барахтающуюся черепаху, устремившую в небо лапы. Наконец Алиса, похоже, нашла в себе силы подняться. Она долго осматривалась вокруг, а потом двинулась в его сторону, ступая легко и неуверенно, пугаясь малейшего звука. Ункас следил за ней взглядом, при каждом ее шаге вспоминая, почему они стали называть Алису крольчихой, говоря о ней по-могикански. Когда она оказалась в десяти шагах от него, и в пяти — сбоку, она наконец перестала пытаться угадать, где он. — Ункас?.. — Нич, — тихо ответил он. На языке могикан это означало «дитя», потому что все, что было нужно Алисе теперь — звук, по которому она могла его отыскать, не слово, понятное ей. Алиса снова подскочила, услышав это, но наконец различила его, проморгавшись в темноте. Ее светлое платье с выгоревшими маленькими цветочками на плечах, вероятно, виднелось за милю с любой стороны, но Ункас был спокоен, зная, что может ее защитить — когда она опустилась на землю рядом с ним, это спокойствие не ушло. Алиса же, наоборот, волновалась сильнее, чем когда-либо: она дергалась, заламывала сложенные на коленях руки, смотрела в одну сторону, в другую, потом принялась кусать нижнюю губу. От этого движения ее нос шевелился — совсем как у маленького кролика. Кролик — пугливый зверек. Он не может слишком долго прятаться от хищного зверя, рыщущего рядом — он подумает, что его нашли, и прыгнет, даже если его еще не заметили. Ункас ждал. Эта занятная игра продолжалась не очень долго, прежде чем до него донесся тихий плач, перемежаемый всхлипами. Медленно, нарочно вороша траву и листья, чтобы предупредить ее шорохом, Ункас чуть сдвинулся вбок. Отложив мушкет, он обхватил вздрагивающую Алису рукой, притянув к боку. Алиса неожиданно повернулась, прижавшись грудью к его боку, и неловко уткнулась лицом в рубашку. Она бормотала что-то сквозь ткань, но все, что Ункас мог разобрать — отчаяние в голосе, может, это вовсе и не были слова. Ункас просто обнимал ее одной рукой. Он чувствовал… счастье. Ункас задумался, что с ним может быть не так, если слезы девушки приносят ему облегчение, но очевидный ответ плавал на поверхности, поймать его оказалось так же легко, как ленивую рыбу летом: если она плачет, значит, ей не все равно. Значит, то чувство, что привело ее сюда, прочь от костра, достаточно сильно, чтобы преодолеть страх и призрачную пустоту за его пределами, куда она временами проваливается. Если она плачет, значит, в ней есть жизнь. — В-ваниши́. Он повернулся, чтобы посмотреть на нее. Алиса вскинула голову, и они чуть не стукнулись носами, но этого не случилось, и Ункас пристально посмотрел на нее. Ему было интересно, читается ли в его взгляде вопрос. — Ваниши́, — Алиса смахнула кончиками пальцев последние слезы с глаз. Ей было трудно произносить «иш» в середине. Ункас мысленно перебрал делаварские слова, которым стал бы учить не знающего язык человека — задолго до того, как двинуться в такой запутанный лабиринт. Слова действий, слова из повседневной жизни, вроде «кукуруза», «рыба» или даже «кролик». Он был далек от того, чтобы сомневаться в способах отца, но выбрать из всех слов это… — Ты знаешь, что сказала, маленькая крольчиха? Алиса рассмеялась, все еще немного хрипло из-за слез: — «Спасибо», но не такое «спасибо», которое говорят британцы, когда кто-нибудь передает им соль. Ункас помимо воли беззвучно рассмеялся вместе с ней, рука, которой он обнимал Алису, тряслась, как и его плечи. — За что ты благодаришь меня? — За… все. — На щеках Алисы мерцали чуть поблескивающие дорожки: она все еще плакала, хотя голос ее стал ровным. Ункасу подумалось, не те ли это слезы, что она копила внутри со времен тропы Джорджа, гуронской засады, битвы на утесах, теперь выливаются из ее хрупкого тела, чтобы расчистить место для чего-то другого. Лучшего, может быть. Но Алиса продолжала говорить: — Ты рисковал жизнью ради меня. Снова и снова. Ты ждал меня, присматривал за мной. Ты… ты спас мне жизнь. На утесах, и под водопадом, — Ункас почувствовал, как маленькая холодная рука сомкнулась на его запястье, прямо над браслетами. — В этом мире все стало таким незнакомым. А потом появился ты, и… ты не был чужаком. Ункас притянул ее ближе к себе, почти прижав маленькую фигурку к груди, и Алиса прильнула теснее, плотнее, словно этого было мало. В ее встревоженных движениях не было страсти (и как иначе, ведь она все еще так измучена и худа), только отчаянная необходимость знать, что он тут, цел и невредим; облегчение, неуверенность, и немного печали оттого, что на пути, приведшем их сюда, встали потери. Ни он, ни она не потянулись за поцелуем. Ункасу подумалось — это отчасти потому, что сам воздух предупреждает: еще не время, а отчасти потому, что для этого им пришлось бы отпустить друг друга: он только раз до сегодняшней ночи обнимал Алису Манро по-настоящему, но не знал, как сумел прожить так долго без этого. …так вот почему. Вот почему он погнался за Магуа в одиночку. Натаниэль будет смеяться, а отец спросит — «а как ты думал, ради чего еще мне учить Алису языку ленапов?». Ункас не мог говорить за Кору, но знал, что она не станет пытаться пристрелить его во сне. И Алиса, более сведущая и в то же время более невинная, чем он сам, уткнулась ему в бок, и Ункас знал, что сегодня ночью она не пожелает спать где-то в другом месте, только здесь.