Одиллия

      Мана всю жизнь ищет любовь в физической красоте. А красоту — в идеальном Чёрном лебеде.       В то время как почти все альфы хотят видеть в своём омеге нежную трепетную Одетту, в его мечтах исключительно Одиллия, холодная и обольстительная. Именно к ней, к её мрачной, пугающей, но такой безумно привлекательной красоте тянется его душа.       Лишь в балете лебедь может менять своё оперение, превращаться из белоснежного в угольно-чёрного и наоборот на протяжении одного спектакля. Хотя даже не всем знаменитым примам хорошо удаётся это перевоплощение. Белый цвет идёт многим. Мало кому — белый и чёрный. А чёрный — и вовсе почти никому.       Чёрное оперение ведь символизирует собой нечто злое. Это всем известно. И как бы Мана ни осуждал подобные стереотипы, как бы они его ни раздражали, он не может отрицать одного: в отношении его омеги это утверждение верно на все сто процентов.       Его Гакт — его идеальная Одиллия. Тот самый юный омега самого нежного вида, которому при этой нежности совершенно не идёт белое. Такое оперение на сцене буквально убивает его, превращая в бесцветную тень самого себя.       Именно в своей тёмной изящности Гакт так прекрасен. Высокий, идеально сложенный и грациозный, он танцует раскрепощённо и страстно. Он плавно двигается одновременно всем гибким телом, порхает по завешанной зеркалами спальне подобно красивой бабочке с чёрными крылышками. И порой кажется, что эти самые крылья у него и в самом деле есть, поддерживают его, помогая буквально плыть по воздуху.       А ведь туго стянутые на ногах пуанты причиняют ему ужасную боль, особенно после вечернего спектакля. Мана знает об этой боли, знает даже получше, чем его омега — Мана и сам когда-то танцевал. Всю сознательную жизнь он был одержим балетом, вот только тяжёлая травма бедра, полученная на одном из выступлений, перечеркнула эти строчки его жизни. Но на сессиях Мана с присущим ему садистским удовольствием сам затягивает шёлковые ленты на лодыжках своей примы.       Терпи.       Короткое и равнодушное слово, прописанное в контракте и окружённое изысканным рисунком в виде чёрных роз — как жизненный принцип любой балерины.       Гакт хорошо усвоил этот пункт. Его красивое лицо в зеркальном отражении так спокойно и безмятежно, лишь пухлые розовые губы изогнуты капризно, нетерпеливо. Чёрные волосы аккуратно зачёсаны назад, чтобы длинная чёлка не падала на глаза. И ничто не мешает любоваться чертами лица и бледной, почти бесцветной кожей. А его глаза и в самом деле похожи на глаза хищной птицы: яркие голубые радужки, чёрно-серебряные «перья» на веках, острый, пронзительный взгляд из-под опущенных длинных ресниц, почти до середины прикрывающих щёки. Опершись ладонями на зеркало, Гакт неспешно тянется, легко встаёт в «бильман», изогнувшись змеёй и вскинув голову, ему едва-едва хватает рук, чтобы дотянуться до мыска. Гибкий, словно Гуттаперчевый мальчик. Полупрозрачная чёрная рубашка, украшенная блёстками и чёрными перьями, струится красивыми складками. Она велика Гакту на размер, но не мешает разглядеть просвечивающее под тканью нежное тело: вытянутую шею, красивый изгиб спины и тонко очерченную талию. Воротник застёгнут под самое горло, а её края заправлены в брюки, облегающие длинные ноги подобно второй коже и блестящие в тусклом свете. И ленты на бледных лодыжках, как извечный атрибут — даже когда они не держат пуанты, Гакт их не снимает.       Любоваться им можно до бесконечности, до боли в собственных глазах. Но Мане обычно быстро надоедает быть безмолвным наблюдателем, изображать из себя строгого учителя танцев. И он медленно встаёт с постели.       Высокие каблуки ритмично и громко стучат по гладкому полу. Собственные пальцы в тонких капроновых перчатках крепко сжимают тугой стек с плетёной ручкой. И резиновый шлепок легонько проходится по выпирающим лопаткам омеги, замирая между ними.       — Держи спину, Гакуто. И подними подбородок.       Гакт подчиняется, вскинувшись и запрокинув назад голову. В зеркале он ловит взгляд Маны и томно прикусывает губу. Заигрывает, просит к себе прикоснуться. И предательский блик на его брюках явственно показывает его состояние. А ведь они только начали… Мана вновь легонько проводит стеком по спине, чётко по линии выступающего позвоночника вниз, до самого копчика, и Гакт тихо выдыхает, заставляя запотеть зеркало.       Слишком нетерпеливый, слишком страстный под своей напускной холодностью, эти медленные игры утомляют его. И приходится напоминать ему, кто хозяин положения. Громкий щелчок — и шлепок ударяется в поясницу, заставив его ойкнуть. И под тонкой тканью на нежной коже проступает красное пятнышко.       «Терпи».       Гакт сильнее упирается ладонями в зеркало, переступая с ноги на ногу. Глаза вспыхивают голубым огнём, зрачки расширяются. У него взгляд сумасшедшего, одержимого. И снова за щелчком стека, уже пониже, следует лёгкий вскрик, спина распрямляется, и Гакт почти вжимается в зеркало всем телом, губами касаясь ледяного серебристого стекла, буквально растекаясь по нему, так мягко и податливо. И Мана медленно ведёт шлепком по узким, совершенно мальчишеским бёдрам, чуть вбок, на ягодицы. Стек ужом вползает между ними, с силой трётся о промежность, надавливает, похлопывает. От каждого его манёвра вперёд-назад Гакт вздрагивает, шипит тихонько, закрывает глаза. И серебряные «перья» на его веках играют в приглушённом свете множеством мелких блёсток. Словно даже слезинки на длинных ресницах мягко мерцают.       Держа стек крепко прижатым к его бедру, Мана свободной рукой легонько тянет его за волосы. Мягко перебирает густые прядки, отводит их в сторону. Обнажается аккуратная ушная раковина; в мочку вдета красивая серёжка — хрустальный колокольчик на тоненькой серебряной цепочке. Мана легонько утыкается губами в кожу прямо под ним, слыша новый томный вздох, почти стон. Шея — уязвимое, нежное место, как у настоящего лебедя. Порой на неё так и просится ошейник. Но Гакт наотрез отказался носить его, когда они составляли сборник правил и допущений. Он едва согласился лишь на высокий воротник, прикрывающий горло, коротко сказав: «Одежда меня душит. Ненавижу».       Неспешно лаская его шею, Мана полуприкрытыми глазами, из-под тяжёлых накладных ресниц смотрит на их отражение. Они могли бы быть такими красивыми. Если бы он только мог танцевать… Если бы его бедро не было собрано буквально по мелким кусочкам, он бы согласился стать для своей Одиллии хоть Зигфридом, хоть Ротбартом, хоть кем угодно ещё. Хищные чёрные птицы, идеальные розы в окружающем их саду зла. Иначе ведь и не скажешь.       — Лицом ко мне, Гакуто.       Его пухлые губы трогает язвительная усмешка, Гакт легко разворачивается через плечо и прижимается к зеркалу уже спиной. И Мана ладонью гладит его по лицу, шее, как бы невзначай запуская пальцы за тонкую рубашку. Гладкая, без малейших изъянов белая кожа. Как у фарфоровой куклы, только всё же тёплая. И это едва уловимое тепло — единственное, что отличает совершенство чёрного лебедя от этой самой фарфоровой куклы.       И губы у омеги мягкие и влажные. И сладкие. Целовать так приятно… Прикоснуться к ним своими едва уловимо, сжать сначала верхнюю, потом нижнюю, почувствовать, как в них пульсирует жар, ладонью медленно провести по его талии вниз, на бедро. Такой медленный, завлекающий поцелуй, словно ударяющий обоих разрядами тока. И Гакт отзывается, отвечает своему альфе с той же холодной страстью, хватая в ответ губы и смазывая выходящую за контур синюю помаду. Ни один из них не отводит взгляд и не закрывает глаза — если целоваться, то с открытыми.       «Эй, это жутко», — смеётся порой Гакт. А Мана не намерен отступать от этого условия — он не хочет ни на секунду выпускать Гакта из вида.       Гакт слегка выгибается навстречу, и рука Маны, дёрнувшись, соскальзывает с его бедра вниз, к паху. Тонкие штаны, под которыми нет ничего, туго облепляют очертания вставшего члена, прижатого к животу. Едва Мана касается его, в губы вползает мягкий глубокий стон; и альфа, хмыкнув, подаётся назад. Не так быстро.       — Встань на пуанты. — Гакт кривится, и Мана легонько ударяет его стеком прямо в пах. — Давай, ты что, оглох?       — По-моему, это ты оглох, — в низком голосе слишком явно звучит недовольство. — Я же просил без этого сегодня.       — Просил. Но по контракту я вполне могу тебя не послушать, — спокойно, но конкретно отрезает Мана, легонько хлестнув стеком воздух. Трость разрезает его с тихим свистом.       — У меня был спектакль. Мне больно.       — И что? Мне тоже было больно когда-то, и я вставал. Нежные, однако, балерины пошли.       — Ты садист, Мана…       Гакт вздыхает, но приказ выполняет — вытягивается, становясь от этого почти на голову выше, слегка расставляет ноги. Переступает ими с лёгким стуком, балансирует. И Мана губами утыкается в его шею, стеком наглаживая его между ног. Он чувствует, как Гакт дрожит, и странным образом ему кажется, что эта знакомая боль перетекает в него самого, разливаясь по всему телу. Мана уже давно не танцует, он не сможет вспомнить, когда в последний раз вставал на пуанты. Воспоминания размылись, а вот у тела память своя, оно намертво впитывает даже такие мелочи и всё прекрасно помнит.       Боль болью, а его тело так приятно трепещет в руках. Обцеловав длинную вытянутую шею, Мана тянется ослабить пуговицы на рубашке. Каждый блестящий кругляшок — один пламенеющий синим отпечатком поцелуй на коже. А отведя край одежды в сторону, он нарочно давит пальцами на обнажившийся, беззащитный сосок, обводит его контур, зажимает, тискает. Прислушивается к тому, как Гакт шипит, и про себя считает ритм ударов сердца под рёбрами. Спокойный, совсем не сбивающийся, в отличие от дыхания — Гакт дышит часто и тихо, чуть разомкнув губы, дышал бы громче, наверное, но уж очень не хочется нарушать эту тишину. Его помутневшие глаза кажутся не голубыми, а ярко-синими, растрепавшаяся, выбившаяся из укладки густая чёлка спадает на лоб, а напряжённое тело прижимается к зеркалу, которое наверняка холодит ему спину и плечи.       Его колени чуть подрагивают, Гакт пошатывается, явно с трудом удержав равновесие.       — Стой, сказал. — Лёгкий хлопок стеком по животу заставляет его вскрикнуть и скользнуть пальцами по зеркалу в отчаянной попытке удержаться. Гакт кусает губу — похоже, едва не выпалил стоп-слово. И Мана удовлетворённо улыбается самым краешком рта. Стоп-слово у них есть, вот только ни разу за эти сессии не пришлось им воспользоваться. Гакт его не произнесёт. Никогда. Потому что хочет продолжения, мучения ему приносят лишь пуанты. Придётся потерпеть ещё немного.       Мана медленно опускается перед ним на корточки. Проведя ещё раз по животу стеком, почти мягко прикладывается губами к красному следу возле пупка, и этот поцелуй наверняка холодит даже через полупрозрачную ткань. Он гладит ладонями бёдра, скользит губами чуть ниже, к выпирающему под тонкими штанами члену. Красивый. И размер был бы впечатляющим даже для альфы, не говоря уж об омеге… Прикрыв глаза, Мана обхватывает губами контуры ствола, хмыкает, когда Гакт с силой прогибается ему навстречу и его тело пробивает мелкая возбуждённая дрожь. Как же он хочет. С каким отчаянием цепляется за последние остатки хладнокровия, стараясь не выпасть из образа.       — Ма-а-ана… — выдыхает Гакт, чуть слышно и так сладко. Он так и млеет, буквально разливаясь потоком по теплеющему под ним зеркалу, едва удерживаясь на пуантах. Так изголодался, что даже такое прикосновение, через одежду, заводит его. Впрочем, к одежде Гакт, наверное, уже привык — зачастую Мана предпочитает разрезать на нём брюки в нужном месте тому, чтобы полностью его раздеть.       Мане слишком нравится тело его чёрного лебедя. Но в этой прозрачной рубашке, украшенной перьями, и тонких, лаково блестящих брюках — порой намного больше, чем обнажённым.       Он закрывает глаза, легонько прихватывая кончик затвердевшей головки. Пальцы задумчиво изучают внутреннюю сторону бедра и ощущают накатывающую волнами возбуждённую дрожь.       «Потерпи ещё немного, моя Одиллия. Ты же знаешь правила. Именно они делают тебя счастливой».       В постели Мана всегда дает ему немного свободы. И, как её знак, на волосах Гакта поблёскивает надвинутая им маленькая чёрная корона. Королева лебедей. Пусть и только на время.       Мягкий и разомлевший, наконец-то расслабленный, Гакт запускает пальцы в длинные волосы своего альфы. Пропускает пряди между ними, как лоскуты блестящего шёлка, чуть отводит в сторону, чтобы они не мешали. И тянется поцеловать в губы; Мана перехватывает его поцелуй, впивается в него почти с жадностью, языком изучая влажную поверхность рта и идеальные зубы. Гакт расслаблен, а его собственное напряжение никуда не делось. Но Мане по-настоящему нравятся эти летающие между ними искры. Отвлёкшись на прекрасный поцелуй, он упускает момент, когда длинные ловкие пальцы его примы тянутся к воротнику наглухо застёгнутой белой блузы. Мана ухватывает его за запястье, но одну пуговицу расстегнуть Гакт всё же успевает. За что и удостаивается недовольного взгляда холодных глаз.       Мана никогда не раздевается на сессиях. Его тело всегда скрывает шёлковая белая блуза с наглухо застёгнутым воротником, руки — в перчатках, а на ногах узкие брюки и сапоги на огромных каблуках. Он сам так захотел. Прописал в качестве правила и не позволяет Гакту увидеть лишний миллиметр кожи. То есть, позволяет. Но не здесь и не сейчас.       — Этой пуговки хватит, — шепчет Гакт, сверкнув хищными глазами и коснувшись губами его шеи. — Сделай исключение один раз.       — Это не исключение. Не забывай о своей короне, она сейчас на тебе.       Гакт нехорошо улыбается, опустив длинные ресницы и зарывшись в его шею носом. И на секунду Мане кажется, что нарисованные на его веках перья трепещут, как настоящие.       Свобода у Гакта есть, но он знает, что выходит за её рамки, и не позволяет себе лишнего. Мягкими, влажными губами обцеловывает шею, сжимает коленями бёдра, красиво выгнув спину. А пальцы запутываются в длинных чёрных волосах.       Ему нравится быть сверху. А Мане — наблюдать за каждым его движением.       Становится жарко, и Гакт, коротко выдохнув, всё же ослабляет последнюю пуговицу на своей рубашке, липнущей к телу. Секундная заминка, которой хватает Мане, чтобы протянуть руки и с нажимом погладить его. Красивое тело, умоляющее о бесконечных ласках. Он худой, но не измождённый диетами, в отличие от большинства балерин. И так очаровательно вздрагивает, когда Мана прикасается к нему, когда оглаживает ладонями грудь, живот и подтянутые, идеальные ягодицы.       Вот только ножницы Мана здесь оставить забыл. А идти искать их нет никаких сил и желания. И он едва не издаёт злой рык, поняв, что брюки всё-таки придётся спустить и нарушить эту идеальную картину. Пальцы сами собой дёргают пояс вниз.       — Хм-м… — приподнявшись, чтобы ему было удобнее, Гакт облизывает губы. Его глаза опять вспыхивают ярче, и он тянется к воротнику рубашки. — Мне кажется, или тебе вдруг захотелось, чтобы на мне остались одни пуанты? Я не против…       — Замолчи. И не трогай одежду.        Мана опрокидывает его на себя, и Гакт мягко прихватывает зубами мочку его уха, пока трясущиеся от злости руки буквально выдавливают его из узких штанов. И громко выдыхает, почувствовав внезапную свободу. Мана ловит его губы своими, чтобы втянуть в новый сладкий поцелуй, а пальцы сами собой проскальзывают между ягодиц. Там уже так влажно и скользко… Он готов, давно уже готов. И, едва увидев, как Мана тянется к застёжке на собственных штанах, Гакт вновь облизывается по-настоящему змеиным жестом и приподнимается. Он помнит о короне. И явно сейчас воспользуется ею.       Гакт медленно насаживается на его член, запрокидывает назад голову. И томное, сладкое «ах…» буквально ударяет под дых, окончательно затуманивает без того мутное сознание. Узел мгновенно набухает в горячей мягкой тесноте, и Мана невольно прикрывает глаза. Он очень старается держаться за остатки своего самообладания, но получается плохо, да и желание это делать становится всё меньше и меньше. Хочется выпустить весь восторг наружу. Обнимать его за талию, осыпать поцелуями дрожащее, трепещущее тело. А Гакт словно подпитывается этим его восторгом. Он отдаётся этому сексу так же, как и своим выступлениям, целиком и полностью, буквально растворяясь в руках. И выглядит так же красиво, как и на сцене.       Он громко стонет, склоняясь ближе к Мане, и мелкие капельки срываются на кожу с влажных чёрных волос. А в глазах — жадность, решимость, обещание не останавливаться до последнего. Мана делано равнодушно обнимает его и привлекает к себе, слушая сбивающееся дыхание. Гакт уже устаёт от этих диких движений, но ни за что не сдастся первым. Любимый упрямый мальчик.       У его свободы есть границы. Резкое движение. Взорвавшийся болью узел. Недовольный, неудовлетворённый вскрик Гакта, опрокинутого на спину. И почти сразу другой его стон, гортанный, глубокий. Всё занимает секунды. Мана придерживает свою приму за бёдра, а Гакт может только выгибать спину, чтобы быть поближе к нему, поддаваться ласкам и сладко стонать.       — Смотри на нас, Гакуто! — он распахивает глаза и вскидывает голову. Напротив кровати — огромное зеркало, то самое, в которое он недавно упирался ладонями. К сексу перед зеркалом Гакта пришлось приучать, он стеснялся и старался соблазнить Ману где угодно, но не в спальне. Это он-то стеснялся, тот, кто раздевался в кабинете балетмейстера чуть ли не с порога. Зато теперь Гакт следит не менее жадно, чем сам Мана, за этим безумным танцем, за красивыми, плавными движениями двух слившихся в сладкой истоме тел.       Они идеальны. Словно две разделённые половинки чего-то целого, отлитые в одной форме. Это уже не просто влюблённость, а нечто куда более глубокое.       Мана с лёгкостью заводит обе его ноги себе за плечи, мельком погладив хрупкие лодыжки, до боли стянутые чёрными лентами. Наклоняется, вынуждая его сложиться, как перочинный ножик, почти пополам, целует в покусанные, припухшие от ранок губы. И чувствует, как это идеальное тело жарко бьётся под ним, изнемогая, из последних сил стараясь соблюдать правила и казаться холодным. Лёгкий вздох срывается прямо в его губы. Зряшные надежды, Гакт никогда не станет таким же, как его «учитель». И моментами Мана думает, что, наверное, не стоит пытаться делать из него своё подобие. Ведь заморозить огонь всё равно не получится, пусть даже он и тлеет где-то внутри, разгораясь лишь в определённые моменты.       Гакт с криком кончает себе на живот, мелкие белые капли попадают на края расстёгнутой чёрной рубашки, похожие на опавшие перья. Мана затыкает ему рот языком и ускоряется; ему удаётся продержаться на несколько секунд подольше. Но узел так плотно застрял в горячей тесноте, вытащить его сразу без боли не получится, да и не хочется. Сессия ещё в самом разгаре, это лишь минутная пауза. И Мана чувствует, как Гакт улыбается ему в губы и шепчет «ещё».

***

      — Мана, а скажи мне кое-что…       Вот теперь на нём и вправду нет ничего, кроме чёрных лент на ногах, даже красивая рубашка небрежно сброшена на пол. Разнежившийся, довольный Гакт лениво раскидывается на постели, запрокинув за растрёпанную голову обе руки. На его коже кое-где проглядываются пятнышки от ударов стека, наверняка саднящие и ноющие.       Мана вздыхает и, сев на край постели и глянув в зеркало, отбрасывает за спину растрепавшиеся волосы, поправляет воротник блузы. И вот почему после секса Гакта всё время тянет на разговоры. Нет бы просто полежать тихонько, приходя в себя. Они ведь мало разговаривают, им не нужны слова, чтобы понимать друг друга. А в эти моменты его как разрывает.       Гакт, не дожидаясь его ответа, выгибается всем телом и смотрит на него из-под длинных ресниц. И снова этот острый взгляд птицы; смазанные тени ничуть не уменьшают впечатления. Не просто чёрный лебедь. Хищный. Самый настоящий оборотень с тлеющим в глазах безумием.       — …Ты на сцене танцевал так же? — Гакт слегка щурится. — С другими… партнёрами?       Мана только усмехается краем рта. Поддевает мягко пальцами его подбородок и прижимает их к шее.       — Нет. Так я могу танцевать только с тобой.       На губах едва не расцветает почти счастливая, совершенно идиотская улыбка. Мана не может больше выступать, зато может сколько угодно танцевать в постели с Гактом. И удовольствие от этого меньше не станет. Как на репетициях, все их движения будут видны в огромных зеркалах, которыми завешана его тёмная спальня.       И с этими мыслями Мана, наклонившись, медленно целует свою приму.