Сердце мира

      По золотым от закатного солнца водам священной реки, величаво покачиваясь на волнах, плыл недоеденный труп не то ракшаса, не то потерявшего берега раджи. Сущностную разницу между ними Лань Цижэнь не постиг до сих пор.       Он с сожалением прервал медитацию, взял меч и отправился ниже по течению.       — Куда это ты? — Спросил у него Шанкар с любопытством храмовой обезьяны и почесал обритую голову.       Усилием воли Лань Цижэнь подавил желание ввернуть не вполне благопристойную стихотворную цитату. Как и в дни юности, Шанкар вызывал только одно желание: бить по голове палкой.       — Упокаивать мертвеца, - ответил Лань Цижэнь с кротостью и терпением благородного мужа.       В самом деле, зря он, что ли, четыре с лишним десятка тиранил и обтесывал недорослей, чтобы вот так, в один день потерять и лицо свое, и учительское достоинство?       Шанкар махнул рукой.       — Поешь лучше риса или выпей просяного пива. Мать Ганга сама обо всем позаботится. Или вот, на цитре поиграй.       — Что за ребячество!       — Ребячество ребячеством, — Шанкар сложил ладони лодочкой, — но весь мир — лишь игра божественного ума Вишну и танец Шивы. Попустись. Если не будешь, как ребенок, обратишься в старого ворчащего деда… хотя ты уже там! Разве не отдыхать ты сюда приехал?       Лань Цижэнь накинул поверх дхоти верхнее одеяние.       В ашраме, так и быть, он был согласен расхаживать по пояс голым, но в общественном месте, как какой-нибудь дикарь?! Ни-ког-да!       — Господь наш Кришна учит нас, что недеяние — высшая ступень в познании истины.       Шанкар, этот обезьяний сын, насмехался над ним, но у Лань Цижэня было, чем ответить.       — Твой Кришна стащил речи Лао-цзы и переврал! Не годится оставлять покойника без погребения. Хотя… если вы так чтите своих мертвых, — в негодовании Лань Цижэнь дёрнул себя за бородку, — то неудивительно, что страна Тяньчжу живёт позорно и бедно! Вы только и можете, что философствовать, играть в кости и пить это мерзкое пиво!       — Брат Добродел, а кто сказал, что люди непременно должны жить хорошо и богато? Или ты просто не хочешь пить пива? Так бы и сказал.       Труп относило течением все дальше. Лань Цижэню пришлось ломиться к нему через береговые кусты.       Когда он, наконец, пробрался сквозь заросли и колючки, то увидел, как крошечные рыбешки пируют, и уже порядком обглодали раздувшийся труп.       — Это был, — провещал Шанкар откуда-то из листвы могучего дерева, — гнусный убийца, лжец и узурпатор Шушупала, которого покарал чудом спасшийся витязь Викарна — его племянник. Смерть без достойного погребения — вот его наказание, ибо пресытил он меру терпения богов и людей. Пошли уже смотреть на звёзды. Ну и пиво пить.       Да вот же приставучий!       — Мне нельзя!       — Хорошо. Я буду пить за двоих. Заодно фрукты с ледника достану.       И, напевая под нос веселую песенку, Шанкар отправился к своему ашраму. Лань Цижэнь погрозил неведомо кому пальцем, достал из рукава огненный талисман…       И едва не спалил свое же верхнее ханьфу!       Лететь в сторону кустов талисман отказался. Лань Цижэнь не на шутку рассердился.       Каждый день мимо ашрама проплывали такие вот недосожженные трупы из города, что лежал выше по течению. Он старался взрастить в себе терпимость, все же Тяньчжу родина самого Будды, но…       Но местные законы и обычаи, неустроенность, грязища и наглые коровы раздражали почище выходок Вэй Усяня!       Лань Цижэнь сделал ещё один шаг… и со всего размаху влетел носом и всем своим белым ханьфу прямо в коровью лепешку!       На язык так и просилась отменная брань, но Лань Цижэнь, когда еще только ступил на землю Тяньчжу, дал слово, что ни одно грубое слово не сорвётся с его уст.       С величайшим достоинством он поднялся и, убедившись, что вокруг ни души, отправился мыться и стирать грязное ханьфу.       В ашраме Шанкара сидели смуглые, круглоглазые и крутобедрые женщины с натруженными от работы руками. Они задавали вопросы Шанкару, тот охотно на них отвечал, показывая белейшие зубы. Наконец заговорила одна из них, одетая в простое коричневое покрывало, но с осанкой императрицы.       — Гуру Шанкар, сын мой не хочет быть кшатрием, а хочет повесничать, ездить на колеснице и стать художником. Должно быть, я плохая мать, раз мало его драла в детстве. Гуру Шанкар, что же мне делать?       Какая знакомая беда! Эх, если бы эта женщина сдала своего сына на год в Облачные Глубины, то Лань Цижэнь сделал бы из него человека!       — О Аванти, скажи, дурной ли матерью была Парвати, ведь сыновья ее не ладили друг с другом?       — Что за вопрос?! Дэви Парвати — мать всему миру. И если один ее сын захотел танцевать с пастушками-гопи, а другой сделался богом войны — это их выбор и их обязанности перед мирозданием! Но что можно богам — нельзя кшатриям!       — А царица Кунти? Ведь она отказалась от старшего сына?       — Из юношеской глупости, гуру! И не было дня, чтобы она не жалела о своем поступке и не оплакивала свое дитя! Но разве не ты, гуру Шанкар, говорил, что творение Вьясы не следует читать в лоб? Разве это не остаток древней и страшной религии, когда старший царский сын или дочь назначались в жертву богам, а жизнь человеческая не стоила ничего?       — Даже если и так, то что?       Подлец Шанкар только что не смеялся над материнским горем. Бедная женщина растерялась.       — Тогда царевна Кунти поступила, как должно и правильно, но сердце ее все равно кровоточило. Важно другое: родных и приемных детей она воспитала, как своих, не ведая разницы!       — А мать Ганга, что утопила семерых сыновей, рождённых ею в законном браке?       Женщина и не пыталась скрыть обиды.       — Ты надо мной смеёшься, гуру Шанкар, но разве не таков был договор с семью божествами, что согласились на человеческое рождение во искупление своего преступления?       — Я лишь задаю вопросы. Дети не должны быть отражением воли родителей.       Еретик, как есть еретик!       — Но тогда, — просительница не на шутку рассердилась, — кончится мир, Ганга иссохнет, женщины начнут рожать от шудр, а нами начнут править женоподобные мужчины, что ложатся с другими мужчинами!       — Аванти, а что же в этом плохого? Господь Вишну был женщиной и даже ради спасения мира возлег с господом Шивой, он не стал от этого меньше или хуже, потому что природа Вишну вмещает в себя и мужское и женское. Попустись.       О, как Лань Цижэнь понимал эту несчастную! Как хотел побить этого доморощенного философа подносом!       Лань Цижэнь просто не мог молчать.       — А чего хорошего? Вот скажи мне, друг Шанкар? Детей нет? Нет. Благопристойности нет? Нет. Почитания предков нет? Нет. Кто муж, а кто жена, — Лань Цижэнь вспомнил этого наглеца Вэй Усяня и заскрежетал зубами, — непонятно.       Вот что этой поганке Цансэ стоило родить дочь? Уж будь это черепашье отродье женщиной, Лань Цижэнь живо научил бы ее добродетели почтительности и скромности, только бы и знала, голубушка, что детей рожать, а не дерзить и бедному свекру, и ордену, и всему миру!       Шанкар будто подслушал его мысли.       — Друг Добродел, ты будто боишься, что один из этих женовидных мужей покусится на твой тыл и станет обращаться с тобой, как ваши надутые индюки с женщинами, но бояться тебе надо совсем иного!       Взбешённый Лань Цижэнь выскочил из ашрама на воздух.       Солнце закатилось окончательно, западный край неба ещё полыхал пурпурно-лиловым, но на реку уже наползла тьма.       Желая успокоиться, Лань Цижэнь отправился проверить, как там на огороде всходят дивные оранжевые тыквы, что он привез из Гусу Лань в подарок этому несносному еретику.       Прямо у грядки Лань Цижэнь нашел две хвостатые, пыхающие огнем задницы. То есть пыхали не задницы, а ракшасы, пытающие обобрать огород скромного аскета. Эти засранцы дымили какую-то траву, от которой сразу начала болеть голова, и под покровом ночи уже сорвали с грядки несколько тыковок и арбузов.       — Ну и где ваша совесть?! — рявкнул Лань Цижэнь и закатал рукава.       Ракшасы попятились.       — Дядя, ты это, чего?       — Тебе что, жалко, что ли?       — Жарко же! А тут столько воды!       Не в силах вынести вульгарного говора и развязности, Лань Цижэнь обнажил меч и не меньше половины палочки гонял недоумков по берегу реки.       — Родителей в школу! Завтра же!       Как приятно и сладостно сознавать, что тебе рано на встречу с предками, и мечник ты ещё хоть куда. Ни одна тыковка, ни одна репка не пострадали, ни один лотос не шелохнулся на глади пруда. Красота!       С чувством выполненного долга Лань Цижэнь поправил сваленную малолетними извергами изгородь и сжёг свинячье ухо одного из грабителей. Будут знать, поганцы, как обворовывать бедных аскетов и учителей.       Лань Цижэнь как раз вымыл руки в бочке для полива, как на небо взошла необычно яркая и красивая луна, а по ее огромному диску пролетела обольстительно красивая женщина в полупрозрачных одеждах, с головы до ног обвитая жемчугом и драгоценностями.       Женщина призывно улыбнулась. Лань Цижэнь погрозил ей пальцем.       Красавица громко расхохоталась и, обернувшись небесной рыбой, нырнула в реку, окатив Лань Цижэня водой с головы до ног.       От него только что не шел дым. Ну и жарища в этой их стране Тяньчжу! Женщины — и те обращаются в рыб!              — Наведи меня на цель.       — Есть наведение на цель!       — Ниже, я так промахнусь! О! Ничего себе, какой горячий дедок, теперь понятно, чего у нас третий месяц такая жара и чайки дохнут! Ах, какие страсти, какие тайные мыслишки, откуда такое чудище только вылезло и где тапас копило? Я вся горю!       — Говорят, откуда-то с востока, куда сам Кришна со своими гопи не забирался.       — Все, это точно наш клиент! Беру! Ну, дедуля, жди меня!       — Да-а-а, такая фигура. И спина! Боженька Кали, сплошная услада для глаз, спасибо тебе за наши маленькие удовольствия и счастливое все! И совсем без живота, не то что у моего последнего ухажёра!       — Какого из, Шачи?       — Ну, того, с бубенчиками который! Ну, Радха, вспомни!       — И тыл — прямо половинки персика, так бы и съела, но борода, конечно, как у козла. Давай договоримся так — я его быстренько трахну, и накроем поляну. Танцовщиц там позовём, поэтесс, ангараджа Карну в розовых штанах…       — Главное, чтобы гандхарвы в фонтан не лезли, а то будет, как в прошлый раз. От дворца Дхармы до сих пор отписываемся!       — В этот раз мы не будем отжимать у главнокомандующей жертвенную сому, а возьмём мою, наградную. Как думаешь, десяток колесниц за этого красавчика дадут?       — Ой, не знаю. В лучшем случае одну.       — Так Гхритачи дали тысяченачальницу за одного Бхарадваджа!       — Так это когда было?! Ну, за этого, может, пару коров, потому что иностранец, и одну звёздочку на покрывало!       — Как это обидно — быть честной апсарой в Кали-югу! Все такие приличные стали, что аж противно! Пожелай мне удачи!       — Чтоб тебе Равану раком вылюбить и Нараку на дхарму натянуть!       — Вот это благословение! Спасибо, сестра! Целую землю у твоих ног! Слушай, а это правда, что некоторые несознательные возничие апсарам перед вылетом колесо Индры рисуют?       — Враньё! Нет здесь никакого колеса! Лети уже!                     Беспощадное время не щадило никого.       Великие царства обращались в пыль, реки меняли русла и выходили из берегов, дети забывали о послушании родителям, а он как-то сразу стал не нужен своим мальчикам и ордену.       Солнце жгло глаза. Лань Цижэнь вытер со лба едкий пот и со всей силы ударил топором по полену. Будь ты проклят, Вэй Усянь!       Будь проклят страж из дворца Яньло, который позволил собачьему сыну сбежать из пыточной и сорвать чужой цветок!       Какого замечательного, какого хорошего мальчика испортил этот поросенок! Неслыханная наглость — обратить в ничто все учительские достижения Лань Цижэня, растоптать его жемчужину, его главное и взлелеянное сокровище! Мало того, что Ванцзи посмел ради чужака, ради отверженного отребья поднять руку на тех, кто его оберегал и воспитывал… Так после страшной ночи в храме Гуаньинь, которая, если говорить поэтически, обернулась перерезанным горлом и вывернутыми наружу кишками, Ванцзи не только не раскаялся в том, что заставил их с Сичэнем волноваться, не извинился за учиненный скандал и поимку за руку бывшего Верховного Заклинателя, а просто взял и сбежал, совершив со своим обрезанным рукавом три поклона, ещё и посвятив всех окружающих в свои постельные дела!       Не вернись это черепашье отродье из мертвых, лет через пять Лань Цижэнь уломал бы племянника, добился бы угрозами и увещеваниями, чтоб Ванцзи женился на правильной девушке, не позволявшей себе никаких вольностей. Ну, а зачем ещё нужны женщины, кроме как обихаживать мужа и рожать детей, тем более, такую сильную кровь было грех не передать потомкам. Что значит, не может спать и видеть их, его племянник, что, слабак?!       Но Ванцзи упорствовал, а о продолжении рода не хотел и слышать. Когда Лань Цижэнь малость переусердствовал и сказал, что брату главы ордена положена одна жена и, по меньшей мере, две наложницы, и так уж и быть, время от времени развлечения с мальчиками, но так, чтобы никто не видел, племянник разбил фарфоровый чайник и взял самый крупный осколок.       — Ванцзи, ты что делаешь?       — Лишаю вас повода требовать невозможного.       — Что?!       — Вы говорите, что я мужчина. Значит, я перестану им быть.       Лань Цижэнь с криком попытался вырвать у этого безумца осколок. Ванцзи держал крепко и стоял со своим обычным и бесстрастным лицом, но в глазах его тлела такая ненависть, что хотелось отшатнуться.       — Да как ты смеешь, неблагодарный сын, покушаться на дар твоего отца?! На то, что принадлежит ордену! Ты вор и даже хуже!       — Вы себя слышите? Это вы его убили.       Лань Цижэнь закипел ещё сильнее.       — Я?! Я всю дорогу говорил, что этот смутьян опасен и пойдёт по кривой дорожке, что в итоге и вышло, но ты, Ванцзи, весь в отца! Ты никого не слушаешь и ничего не видишь! Тебе на все, кроме своей ненаглядной любви, плевать!       На крик прибежал Сичэнь, забрал у Ванцзи тот проклятый осколок и первый раз в жизни вышел себя настолько, что сказал о своих чувствах напрямую.       — Дядя, вам, что, в радость топтаться на чужой скорби?!       — Пусть скорбит по своему чернокнижнику тихо, лишь бы не позорил наш орден и себя ещё больше!       Сичэнь, терпеливый и послушный Сичэнь вдруг разъярился.       — А давайте вы не будете рассказывать брату, как и по кому скорбеть, вы уже один раз рассказали! Это его право — не хотеть. Ванцзи, я запрещаю тебе калечить себя. Я уже потерял одного брата и не хочу, чтобы это повторялось. Подумай об А-Юане. Мальчику нужна семья и особенно отец.       И Ванцзи внял увещеваниям. Это было… за год до выхода из затвора.       Иногда Лань Цижэнь заводил разговоры о том, что нужно жениться на правильной женщине, что главное — начать, и порочные пристрастия юности забудутся, но Ванцзи пропускал его слова мимо ушей.       Через десять из небытия вернулся победителем Вэй Усянь, и как же Лань Цижэнь хотел отравить крапивное семя!       Как всегда, негодяй делал и творил возмутительные вещи, но одного Ванцзи ему показалось мало. Вся гусуланьская молодежь и некоторые взрослые смотрели ему в рот и искренне называли «учитель Вэй». Даже старое великое бедствие, бабушка Линлун, которая ни о ком не говорила доброго слова, бросила как-то:       — А зятек-то наш ничего. Весёлый, руки из плеч растут и детей любит. Красота!       — Что значит «ничего»? — тут же вскинулся Лань Цижэнь. — На свете нет никого, кто был бы достоин моих мальчиков! Пусть скажет спасибо, что его на помойке нашли, очистили от очи… Ой!       Лань Цижэнь получил клюкой поперек хребта. Старая ведьма терпеть не могла, когда с ней спорили.       — Твое воспитание, внучек, уже привело к тому, что Ванцзи ни на одну барышню не посмотрел, а Сичэнь три года по своему убийце страдал! Ну, есть тебе, что сказать в свое оправдание?!       Видят боги, Лань Цижэнь пытался бороться с чужим дурным влиянием и писал новые правила, но черепашье отродье смеялось и с блеском, с остроумием обходило все препятствия.       На землях Гусу запрещено проносить хмельное? Но никто же не запрещает выращивать персики, сливы и ягоды, а что делает с ними старейшина Илин — не ваше, учитель Лань, дело.       Запрещено бегать и носиться, как угорелый? А кто запретит изобретать сапоги-полетники? Мы тут с детьми разбираем взаимоотношения материи и ускорения и выводим абсолютную скорость.       Запрещено пускать воздушных змеев? Да, но мы ведём съёмку окрестностей и рисуем карту, а то ваши гусята теорию знают хорошо, а практику не очень.       Запрещено девочек учить так же, как мальчиков? Да, но нигде не сказано, что барышни не могут прицеплять к себе бородку, одеваться в мужское ханьфу и приходить на занятия по нежитеведенью.       Лань Цижэнь страдал. Старейшины плевались ядом, а молодняк и их родители делали ставки, кто же кого доконает, и болели отнюдь не за человека, который их всех воспитал и вырастил!       Когда Сичэнь вышел из затвора и сказал, что собирается жениться, Лань Цижэнь тут же принялся подыскивать ему невесту подходящего возраста и воспитания, но племянник стал на рога.       — Дядя, я этой девочке в отцы гожусь!       — Зато будут здоровые дети. И много. Сваха сказала, что у девицы широкие бедра.       Сичэнь отставил чашечку с чаем и очень тихо сказал:       — Вы так и не поняли, что люди не племенные лошади? Хватит. Или я наложу на вас наказание.       — Это какое же! — спросил Лань Цижэнь задето.       — Отправлю воплощать раздел о нравственности. Или прикажу вам жениться.       Что?! У него дома будет жить болтливая, поверхностная женщина, мелькать перед глазами и тратить его деньги?! Не бывать этому.       — Сичэнь, ты не посмеешь!       — Дядя, мы взрослые.       — А приличия?!       — Вам так нравится резать ими по живым? Довольно. Я женюсь на той, с кем у меня будут общие цели, книги и ноты.       — Это невозможно! Нельзя требовать от женщины ума, они для другого!       — Может быть, но и я, и Ванцзи достаточно ходили по тропе нашего отца. Чем больше бережешься от несчастья, тем охотнее оно нападает.       К стыду, горю и ужасу Лань Цижэня, племянник женился на вдовой целительнице тридцати двух лет, у которой уже был сын. Гу Мэйчжуан казалась скромной и благовоспитанной, но стоило ей сделаться хозяйкой в Гусу Лань и родить Сичэню сына, как Лань Цижэнь обнаружил, что отныне его слово не стоит ничего, а его шаг за шагом выживают из жизни.       С Вэй Усянем эта хищница спелась и говорила, что лучших, чем они с Ванцзи, дядей ее детям нельзя и пожелать.       Лань Цижэнь пробовал поладить с невесткой, взявшись учить ее сына, даром, что этот ребенок отставал от сверстников. Пару раз он отечески сек мальчишку, чтобы тот не шалил, ну, в самом-то деле, Ванцзи и Сичэнь терпели, и какими людьми выросли, а это исчадие…       Мальчишка тогда вывернулся со скамейки, выхватил из рук Лань Цижэня розгу, сказал:       — Мама говорит, что детей бьют только очень плохие люди! А если я вас побью ни за что, вам понравится?!       И принялся гоняться за старым больным человеком с розгой, забыв послушание и стыд, а когда Лань Цижэнь споткнулся, сломал розгу, вылез в окно и сбежал на урок Вэй Усяня, который показывал приличным гусуланьские детям как копить энергию грозы — суть небесного огня.       После этого оставалось лишь уйти в затвор от позора, но у Лань Цижэня было чувство собственного достоинства и гордость. Подумав, он написал старому знакомцу из Тяньчжу и спросил, можно ли приехать? Шанкар ответил согласием, а Лань Цижэнь ушел в паломничество на Запад: размышлять о своих ошибках и копить святость.       Он ожидал найти в стране Тяньчжу мудрость и свет истины, а нашел лишь грязищу, взяточничество — о, сколько же старого больного человека держали в порту, и ничего, ничегошеньки невозможно решить без родственника и знакомого! — ужасающую нищету и не менее ужасающую роскошь, религиозные распри между преданными Шивы и Вишну, наглых детей, по которым рыдала розга, и ещё более наглых людоедов-ракшасов!       Один лишь Шанкар остался неизменным и нес возмутительный, потрясающий вздор, как будто он не был бессмертным!       Несмотря на то что Шанкару перевалило уже за пятьсот лет, он бранился как сапожник, делал местной детворе, черной, как сажа, козу, говорил любезности древним бабкам и гонял молодежь у себя в ашраме.       Последнее Лань Цижэнь даже одобрял и признавал, что в высоком искусстве тиранства старый греховодник его обставил.       Утро началось со скандала.       — Парни, кто сегодня пойдет коров пасти?       — По записям посмотри.       — Так сожрали! Или спёрли! Хидимбову матушку, зря я, что ли, план составлял?! Ничего не найдешь!       — Не спёрли, друг Викрам. Скурили. И не мы, а ракшасы, вон какое здоровое копыто!       — Это не ракшас, это старый пень!       Совсем Шанкар распустил своих бревнышек. Лань Цижэнь обломал с ближайшего дерева несколько веток и вышел на двор перед коровником.       — Так-так, молодые люди, это вы с таким почтением отзываетесь об учителе?       Вместо того, чтобы смутиться, мелкие засранцы отмахнулись от Лань Цижэня, как от слепня.       — Мы не про гуру Шанкара, мы о вас.       Лань Цижэнь набрал в грудь побольше воздуха, чтобы прочитать наглецам мораль, но тут дверь коровника рухнула. Животных внутри не было.       Ученики Шанкара пришли в неописуемый ужас, начали рвать на себе волосы, посыпать голову песком и рыдать, как на похоронах. И все это одновременно.       — А ну тихо! — рявкнул Лань Цижэнь. — Можно подумать, у вас война началась! Три пропавшие коровы — это чепуха. Найдутся.       Ученики разрыдались ещё горше. Ну что за страна, не мужчины, а тряпки!       — Видите ли, почтенный гуру Добродел, — заговорил низенький крепыш, который до сих пор молчал, — природа этих коров такова, что лучше бы началась война. Их подарила нашему гуру сама дэви Парвати за то, что тот не стал требовать от нее бессмертия и сказал, что хочет в день своей смерти потанцевать с ней и стать немного Шивой. Госпожа в ответ привела ему трёх коров с сапфировым и рубиновыми серьгами, поцеловала его и сказала, что пусть гуру живёт десять тысяч лет и сам позовет ее, когда поймет, что пора.       Шанкар, как назло, сидел на берегу реки в глубокой медитации и вешать не ведал, что у него дома творится.       — Если госпожа Парвати узнает, что ее с мужем преданного так обидели… парни, вы представляете, что будет? И что с нами сделают?!       — Я знаю одну поэму, которая начиналась точно также. Там тоже у мудреца украли коров. Мы все знаем, чем оно кончилось.       Несчастные ученики разрыдались ещё громче. Лань Цижэню надоела эта сырость. И эти люди принесли Поднебесной просвещение?!       — Что мешает взять и найти коров?       Юноши тут же успокоились.       Несмотря на то, что было только шесть утра, солнце жарило ещё сильнее, чем вчера. Ученики Шанкара аж блестели от пота, сделавшись похожими на бронзовые изваяния.       — То и мешает, что тут копыто полумесяцем. Это Ракхим — другой преданный Шивы, у которого дар испепелять взглядом!       — Но и оставлять кражу вот так нельзя, иначе асуры и дайтьи решат, что с учителем так можно и потеряют всякий стыд!       Лань Цижэня кольнула совесть. Не то чтобы ему были близки печали этих идолопоклонников и дикарей, но имуществу Шанкара причинили вред, в том числе, и по его недосмотру. Он взял меч, прикинул, куда могли сбежать ракшасы, и в своей привычной манере построил учеников по росту:       — Разбились по двое!       Он прошел вдоль попритихшего ряда.       — Меня не волнует как, но к вечеру коровы должны быть на месте.       — Но Ракхим!       — Что Ракхим? Вы будущие мудрецы и правители, а трусите защитить доброе имя учителя, который вам как отец, и его имущество! Мне за вас стыдно! Мои племянники и ученики такого бы не допустили, а вы только можете, что рыдать и пьянствовать!       Лань Цижэнь выбрал себе самую трудную работу: он пошел в черный лес, куда не смели проникнуть лучи солнце. Прямо в логово ракшасов.       За его спиной сомкнулись стены из ветвей и сучьев. Стало страшновато, но Лань Цижэнь упрямо шел вперед, мечом прорубая себе дорогу. Насекомые и мелкая нечисть разбегалась от него врассыпную.       Он забрел уже довольно далеко, как услышал тихий, судорожный плач.       Возможно, это был демон, а возможно — заманенный к людоедам ребенок. Лань Цижэнь пошел на голос и рубанул по очередному дереву.       — Ты кто? — спросил он грозно.       В корнях иссохшего дерева взахлёб рыдала девица в красном.       На взгляд Лань Цижэня, она была слишком смугла и широкобедра, но местные наверняка сочли бы ее красавицей, разумеется, если бы смыла расползшуюся по всему лицу краску для бровей и ресниц. Тонкие щиколотки и запястья украшала роспись из хны и позвякивающие браслеты, на пышной и волнующейся груди покоилось дорогое ожерелье.       Вольно же женщинам Тяньчжу не знать хорошего вкуса и надевать на себя все лучшее сразу!       — Читрарадха!       Как будто это что-то объясняло! И зачем такое длинное имя!       — И что ты здесь делаешь?       — Вас жду! Мою матушку и моего батюшку сожрали подлые ракшасы, я теперь бедная сирота! Я с трудом сбежала!       — А должна была первой предложить себя ракшасам, неблагодарное ты дитя!       Кругленькое личико барышни вытянулось.       — Но батюшка сказал мне бежать!       — И что! Жизнь родителей, тем более, жизнь отца, стоят дороже, чем жизнь детей и особенно дочери! Да в моей стране порядочная девушка после такого бросилась бы на меч!       — Значит, я непорядочная! — Девица разом перестала плакать. — Но и от вас сочувствия не дождешься!       И она слишком резво для бессильной поднялась и зашагала.       — Куда это ты!       Теперь глаза барышни горели, как у тигрицы.       — Искать неприятностей и выдирать волосья ракшасам!       — Куда! Глупая девчонка, тебя же сожрут! Как ты смеешь обращать в пыль жертву собственных родителей! Ну-ка быстро за мою спину, чтобы я ни рыданий, ни болтовни не слышал!       Девица едва поспевала за его размашистым шагом. Лань Цижэню пришлось проламывать через трущобы и бурелом, и минуло не меньше двух палочек от благовоний, прежде чем, наконец, перед ним показалось ракшасье поселение, в котором все от мала до велика спали вповалку.       Терпеть это не представлялось возможным. Лань Цижэнь нашел камень поувесистее, швырнул его в толпу и засвистел.       Ракшасы повскакивали с земли и завращали головами.       — Часовой, — спросил Лань Цижэнь и голос его звучал, как медная труба, — почему в стане бардак?!       Ракшас весь сжался, как двоечник перед поркой. Потом сообразил, что это он здесь грозный людоед, в отличие от косоглазого чужеземца и оскалился.       — Дядя, ты что, дурак? Жизнь не дорога?       Он сказал что-то ещё, но Лань Цижэнь не настолько хорошо знал санскрит. Остальные ракшасы захохотали и принялись тыкать в него пальцем.       Лань Цижэнь угостил их мантрой. Без предупреждения и объявления войны.       — Дядя, ты чего?       Непочтения к себе Лань Цижэнь не стал бы терпеть ни от кого. Особенно от столь наглой молодежи.       Он выхватил меч из ножен и устроил этим наглецам такой полет шмеля над хвостом тигра, что те только успевали кишки подбирать.       Где-то позади исполняла, тряся гирляндами цветов, танец торжествующей справедливости та самая несожранная девица.       — Пощадите!       — Ах, пощадите, — рявкнул он в приступе праведного гнева. — Вы, жалкие недоумки, гнусные мародёры! Только и можете, что жрать селян и воровать коров у бедного учителя! Ну-ка вернули награбленное и похоронили родителей этой девы как подобает! Мне стыдно за ваших родителей, как никчемных сыновей они воспитали! Лентяи, воры, неучи! Ваши матери должны посыпать головы пеплом и выбрить брови от таких неблагодарных и непослушных детей!       Ракшасы упёрлись.       — Мы вообще-то никого не жрали!       — И не воровали!       — Наш бывший царь преданный самой Парвати, стал бы он обкрадывать брата?!       — Во-во, он у нас просветитель!       — Мы что, дураки не знающие вежества?! Мы вообще-то Махабхарату читали!       — И там кража коров кончилась плохо!       — Дядя, или пей лекарства! Не то получишь по жопе!       — От твоего занудства мухи дохнут!       — Вот скажи, ты к нам, честным ракшасам, вломился потому, что мы черные, или потому что у нас лес проклятый и репутация плохая?       — Парни, я все понял!       — Чего?!       — Это все из-за того, что у нас варна неправильная! И вообще, адхарма на адхарме!       — Ты сомы обпился, дурень? Мы вообще-то честные кшатрии!       — Не-а, неприкасаемые, а этот старый хрен — боевой брахман! Парни, а давайте его сожрем, чтобы хоть в этот раз не так обидно было, а то через неделю сюда припрутся герои со всей Бхараты. Опять мы виноваты будем только тем, что черные и людоеды! И вообще, доарийский субстрат!       — Я против! Жизни ракшасов важны!       — А кто его сюда привел? Я тебе говорил, все беды от баб!       Лань Цижэнь понял, что сейчас взлетит, и взревел раненным носорогом:       — А ну тихо! Где коровы, гуй вас побери?!       Не захотев получать второй раз, ракшасы принялись юлить выкручиваться. И даже согнали на главную площадь всех коров поселения.       Шанкаровых среди них не было, но зато Лань Цижэнь нашел в хлеву рубиновую серёжку:       — А это что?! — спросил он с мрачным торжеством. Ракшасы рухнули в пыль, как один, и зарыдали.       — Горе, нам, горе!       — Священных коров нашего царя украли!       — Какой позор! Какое поношение! Парни, а ведь это Звёздочкина серёжка! И на ней кровь!       — Неужели ее убили и сожрали?       — Да разве найдется в Бхарате такой дурак?       — Нашелся же Дурьодхана! Парни, царь нас убьет!       — Не убьет, а превратит в баньян, чтобы головой думали и имущество его не теряли. Хорошо, что он сейчас на Кайласе!       Из этой болтовни Лань Цижэнь понял две вещи: это все гнусный заговор и пострадавших уже двое. Решительной рукой он вытащил самого толкового ракшаса, дал ему по ушам и велел ему идти в ашрам Шанкара.       — Зачем?       — Затем! Общий иск составлять, дурень. Пойдете к радже требовать справедливого суда. А ты, — обратился он к приунывшей девице, — быстро сказала, кто из этих засранцев сожрал твоего отца и мать?!       Девица перестала шмыгать носом.       — Я ошиблась, о гуру. Это честные и достойные ракшасы. Среди них нет душегубов.       Ракшасы девицу, судя по всему, узнали.       — Сестричка Читрарадха! Приходи к нам попля…       Девица посмотрела на них такими страшными глазами, что на деревьях пожухла листва.       — Какие пляски, когда погибли матушка и батюшка?!       Один из ракшасов, по виду самый страшных и глупый, почесал кудрявую башку.       — Да они у тебя каждую неделю помирают, роль у тебя така…       Девица так разъярилась, что залепила ракшасу по лицу.       — Подлец! Не смей меня порочить.       Лань Цижэнь зашагал к воротам поселения. Он понял, что коров здесь не найдет.       Через половину палочки благовоний послышался нежный звон колокольчика.       — Гуру! О гуру, подожди!       Лань Цижэнь остановился у дерева.       — Ну и зачем ты соврала?       Девица отшатнулась и заплакала.       — Не реви! Слезами меня не разжалобишь. Лучше скажи правду.       — Тогда ты меня простишь?       — Может и прощу! Все зависит от того, что я услышу. Пока я вижу мошенницу, привыкшую быть бедной несчастной жертвой, которую все насилуют по сорок раз на дню. Есть у тебя, пропащее создание, хоть малейшее представление о чести и морали? Или все сожрала твоя вечно голодная до мужской плоти щель?!       Девица рыдала. Рыдала некрасиво, размазывая по щекам каял и краску для губ. Она рыдала, да что там, ревела там, что дрогнуло бы самое каменное сердце. Лань Цижэнь стоял не шелохнувшись.       — Д-дело у н-нас. — Заикаясь, сказала девица. — Я — заманиваю мужиков и трахаю. Парни — отбирают золото. Г-господь наш Кришна запрещает убивать. Но не запрещает трахаться и воровать.       — Тебе хоть немного совестно?       — Ч-честно? Не оч-чень. Но вы, гуру, первый мужчина, — красавица прикрыла лицо чадаром, — который не захотел надо мной надругаться. Р-ради вас я даю слово исправиться! Позвольте идти с вами!       — Ступай своей дорогой. Я не учу женщин! Они слишком глупы и переполнены похотью, вы только и можете, что вертеть задом и совращать порядочных мужчин!       Зад, у слову, у девицы был крупный, упругий и крепкий, а бедра весьма крутыми, куда там худосочным девам Поднебесной. Да и распутный и явно умелый рот радовал глаз. Честно сказать, Лань Цижэнь не отказался бы поставить эту девку на четвереньки и овладеть для начала ее задними вратами, прежде как следует отшлепав крепкие ягодицы до красноты; потом, омывшись, он бы велел ей ублажать себя губами, ну а после прижал бы к этому дереву и ворвался бы в истекающие соком нефритовые покои. Да, это могло бы быть очень хорошо….       Но выставило бы Лань Цижэнь как безнадежно аморального человека. Вдобавок, он не знал, кого ещё ублажала эта шлюха, и не хотел подхватить дурной болезни.       Поэтому он решил, сделать все, чтобы девица сама полезла на него и добивалась его внимания.       Та о его планах не подозревала и поглядела обиженно:       — Гуру, но где же мне учится человеческому поведению, если на меня с детства смотрели, как на утеху и толкали к греху?       — Не подталкивайся. У тебя всегда есть выбор.       — Гуру! Не прогоняйте меня. Я…. Я так одинока и несчастна. Прошу вас, будьте мне вместо отца!       Лань Цижэнь не понял, как позволил себя уговорить. Они заплутали в лесу, и всю дорогу Лань Цижэнь рассказывал девице о женских добродетелях и целомудрии. Стемнело, они развели костер, Лань Цижэнь очертил защитный круг. За его стеной мелькали пасть демоны и создания ночи, жаждущие испить свежей крови. Девица прильнула к Лань Цижэню жаркой грудью, а сквозь тонкую ткань покрывала и нижней блузки проступали твердые соски.       — Мне так страшно, гуру… — прошептала она хриплым и точно обессиленным на ложе страсти голосом.       — Так не смотри, — холодно ответил Лань Цижэнь.       Увы, сам и близко не был холоден, потому ткань нижней блузки натянулась неприлично туго. Захотелось сорвать одежду, сжать непременно крупный сосок пальцами, так, чтобы его хозяйка вскрикнула, впиться в чувствительную плоть ртом, распустить пояс, скользнуть рукой под дхоти, туда во влажную глубину, но прежде подразнить жемчужину…       Стойте, стойте, откуда такое распутство?! Уж не демон ли перед ним?       Лань Цижэнь пригляделся. Девица как девица. Если он сейчас отбросит привычную сдержанность и овладеет, то поверят ему, уважаемому учителю и учёному, а не шлюхе, пропустившей в себя сотни, если не тысячи. Можно даже заткнуть ей рот навсегда, никто не станет искать сироту.       Да что же это такое!       Лань Цижэнь попробовал встать, но не смог и пошевелиться.       Девица змеёй обвила его шею.       — Ты ведь хочешь меня? — Спросила она голосом опытной соблазнительницы и бесцеремонно запустила руку ему в штаны. — О! Какой жеребец! Надеюсь, сегодня он вдоволь порадует меня. Говорил о добродетели, а сам! И кто теперь жер…       И хотя ее прикосновения были хороши и умелы, Лань Цижэнь не желал, чтобы за него все решала дешёвая шлюха.       Оточенным и быстрым движением он призвал смертельную струну, которая рассекла до кости щеку этой девки.       На его безупречные белые одежды хлынула кровь.       — А-а-а-а!       Девица закричала от боли.       Лань Цижэнь дал ей хорошего пинка и вышвырнул из защитного круга.       — Ступай прочь. Если, конечно, сможешь.       На девицу тут же набросились жадные до горячей крови демоны, раздался мерзейший хрустит костей и жадное чавканье, обычное, когда человеческое тело едят наживую. Лань Цижэнь брезгливо вытер руки и удивлением увидел, как в небо взлетело лёгкое облачко.       Дожили. Его, что, пыталась соблазнить небесная потаскуха?       Называется, съездил отдохнуть!       — Как это аморально!       Ночные демоны разочарованно выли.              — Какой мерзавец!       — Радха! Радха, ты что?       — Тигра тебе через плечо! Все сорвалось, а ведь я почти его трахнула! А теперь ходи со шрамом на пол лица, как Шива после семейного скандала! Гад бесчувственный, что ему женщину порадовать стоило?       — Ты меня спрашиваешь?       — А кого ещё? Дальше, Шачи, твоя очередь. И не криви так лицо! И кувшины бить не смей!       — Хочу — и бью. Ты напаскудила, а мне отвечать?!       — Ничего не знаю, читай устав! Завтра ещё жарче. Если начнется засуха, и этот дедок полезет по лестнице на небеса, угадай, кто будет виноват?!       — А то я не знаю. А тебе урок — не изображать все время жертву!       — Я что, виновата, что мужчины лучше всего клюют на такое?! Сама что будешь делать?       — Читать устав, сказание о Кунти и готовить кровать покрепче.       — Ты хочешь сказать…       — Что ты ни ракшаса работать не умеешь. Но не реви, Шачи, в отличие от тебя умная, Шачи знает подход. Не вышло взять через похоть, возьмём через долг и надо, привяжем к постели, дед попищит, а потом ещё просить будет. Или я буду не Шачи!              Поутру Лань Цижэнь не смог найти обратной дороги. С большим трудом он вышел к реке. Пить хотелось невыносимо, его драгоценные белые одежды провоняли и промокли. Невыносимо хотелось омыться и пить, но… пить из реки, в воды которой бросали недосоженные трупы?       Лань Цижэнь страдал, и каким же облегчением было для него через три часа блужданий выйти к богатому селению, которое принадлежало пожилому кшатрию. Прознав о его несчастьях и дружбе с Шанкаром, хозяин дома оказал ему такой прием, что позавидовать мог сам император.       Лань Цижэнь с удовольствием смотрел на обольстительных танцовщиц, но с ещё большим — на прекрасную хозяйку дома. Своему мужу она годилась во внучки, но держалась с таким чувством собственного достоинства, что ни у кого не возникало и тени сомнения в праве этой женщины здесь распоряжаться. Она была неплохо образована, умела поддержать беседу о политике и поэзии, но главное — безупречно воспитана. Правда, стоило ей поднять длиннейшие черные ресницы, как Лань Цижэнь бросило в жар от картины, где он лежит между ног у этой красавицы и всячески ублажает ртом яшмовый бутон.       Нежный, будто задержанный вздох, заблестевший на ключицах пот выдержки Лань Цижэню не прибавил, а уж когда к столу подали сладости и полные губы окрасил сок здешних фруктов… в штанах стало отчаянно неудобно.       Лань Цижэнь не узнавал себя.       Всю жизнь он почитал себя образцом воздержанности и целомудрия, и смеялся над теми, кто как Цзинь Гуашань, помешался на грязнейшем совокуплении, которое, на его взгляд, предназначалось лишь для одной славной цели: подарить Поднебесной как можно больше новых солдат и учёных для покорения мира. Только ради этого (ну ещё ради сладостного мига освобождения от «возделывания поля») следовало терпеть женскую глупость, ограниченность и эти их мокрые щели, их похоть и готовность лечь под любого, кто сильнее. Да настоящему человеку должно быть стыдно такими вещами заниматься!       Теперь Лань Цижэнь с ужасом понимал, что ничем не лучше глупых и невоздержанных что любителей женщин, что обрезанных рукавов.       — Гуру Добродел, — обратилась к нему хозяйка, имени которой Лань Цижэнь, как не бился, не мог вспомнить, — вам нехорошо?       — Это всё жара, — со знанием дела сказал хозяин дома, — почтенный гуру ходит закутанный в свою одежду и тем мешает отводить своему телу тепло. Я бы сказал, что гуру следует переодеться, но боюсь, это заденет его скромность. Шачи, — обратился хозяин дома к жене, — наш долг заботиться о госте, но его долг — быть верным своей земле.       Дальше хозяин и хозяйка перешли на совершенно непонятный, так не похожий на священный санскрит язык. Лань Цижэнь попросил разрешения поговорить с управляющим.       Шанкар, конечно, был тем ещё бездельником, но даже такой со всех сторон пропащий человек не заслужил получить божественных тумаков за свой недосмотр.       Управляющий — очень похожий на хозяина молодой шудра — посмотрел на Лань Цижэня чуть ли не с жалостью.       — О гуру, злую игру затеяла с вами судьба!       — При чём здесь судьба, когда мне нужны эти ракшасьи коровы! То есть, коровы Шанкара!       Управляющий тяжело вздохнул и повел Лань Цижэня на берег Ганги.       — Не всё в этом мире зависит от человека, гуру. Это знает каждый ребенок в Бхарате! Вот земледелец возделывает мотыгой свою землю и рассчитывает снять добрый урожай риса, но приходит разлив матери Ганги или полчища захватчиков, и все его труды уничтожены. Хорошо это или плохо?       Молодой шудра был весьма хорош, а красивые губы наводили и вовсе на непотребные мысли.       Лань Цижэнь мысленно дал себе тумака.       Ещё в юности, когда его глупый старший брат смешал с грязью честь семьи, а старшая сестрица Цыньси спала и с женихом, и с горничной, он дал себе слово, что никогда, никогда не позволит себе опуститься до вожделения мужчин, сколь бы умны они не были.       Теперь же голос внутри рассудка Лань Цижэня спрашивал, есть ли разница между задницами женщин и мужчин, да и какая разница, от кого получать удовольствие?       Милостивое небо, это не жизнь и не отпуск, а сплошное наказание. Однако молодой шудра ждал ответа. Как и все в Тяньчжу, он почитал философию, хоть и ничего в ней не понимал.       — Сложно сказать. Земледелец останется без хлеба, и наверняка либо умрёт от голода, либо продаст в рабство собственных детей, но ведь наверняка ему поможет община…       — Или он увидит, как падальщики пожирают трупы вражеских солдат.       По речным волнам снова проплыл труп, на этот раз, судя по одеждам, брахмана. Рыбы вдоволь пировали на нём.       — Хорошо, — нетерпеливо спросил Лань Цижэнь, — при чём здесь вообще ракшасьи коровы?!       — При том, что да простит меня гуру Добродел, он ворвался в лилу. То есть игру.       — И что?       — И коровы лишь повод. В нужный час они сами себя прекрасно найдут, не спрашивайте как, не всё в мире объяснимо. Игра эта, гуру, ваше испытание и проверка всех ваших сил. Ваша задача — не оплошать.       Лань Цижэнь сроду не был дураков. Мгновенно сложив два и два, он всё понял, и лишь хорошее воспитание помешало хлопнуть ему себя по лбу.       Ну, конечно, его, человека в высшей мере стойкого, целомудренного и добродетельного взялись испытывать низкими страстями.       Как это мелочно!       Лань Цижэнь только что не засмеялся облегчённо.       Глупых женских чар было недостаточно, чтобы совратить его с праведного пути.       — Благодарю тебя, — Лань Цижэнь милостиво кивнул управляющему, — за мудрые слова. Ты человек высокой души и ума, при том, что статус твой крайне низок. Скажи, ты ведь сын хозяина дома?       — Племянник, гуру. Отец мой погиб в сражении, а мать была шудрой. Я доволен своей судьбой и не ищу иную.       — Почему?       — Потому что долг кшатрия, — управляющий ему по-свойски подмигнул, — всюду искать славы, ссориться с целым миром и сдохнуть за царскую глупость. А кто будет растить рис и доить коров? Слава, гуру, это путь чванства и дырявых дхоти. Мне она не нужна. Я не из тех, кто жрёт гордость.       И хотя этот юноша нёс сущий вздор, но вздор этот не был лишён здравого смысла. Поняв это, Лань Цижэнь осознал, что смотрит на чужой крепкий тыл и мускулистую спину без тумана похоти.       — Твои слова в высшей степени разумны, и всего семь ступеней отделяют тебя от познания истины. Однако… этот учитель дал слово другу. Где-то должны быть эти проклятые коровы!       — То есть гуру Добродел ищет коров…       — Ради торжества добродетели и самих коров. О, — взгляд Лань Цижэня упал на три кровью лепешки справа и две слева, — они встретились здесь, затем пошли… куда?       Выяснить это Лань Цижэнь не успел.       Посреди бела дня налетела сильнейшая гроза, ему пришлось возвращаться в поместье. Лань Цижэнь вымок до нитки. Одежду пришлось сушить, а ему самому — совершать омовение. Ливень затягивался, Лань Цижэнь решил вздремнуть…       Проснулся он от тягуче сладостного ощущения внизу живота.       На его чреслах сидела совершенно обнаженная и возбуждённая хозяйка дома, которая не только ничуть происходящего не стыдилась, но и тёрлась о его колом стоящий член, как весенняя кошка. Её полные груди призывно подпрыгивали, а соски топорщились, как пики копья.       — Это ещё что такое?! — строго рявкнул Лань Цижэнь. Женщина томно улыбнулась и погладила его.       — Нийога, гуру.       — Что?! Бесстыдница, прикройся!       Хозяйка лишь уселась поудобнее, будто стремясь заловить Лань Цижэня в свою пещерку.       — Не могу. Меня послал к вам муж. Вернее, я его уговорила. Ну же, гуру, не упрямьтесь… я же вижу, что вам нравится, и вы не против. Или вы из породы скорострелов?       Озверев окончательно, Лань Цижэнь собрался с силами и скинул горе-соблазнительницу с себя. Он разразился отменной бранью, но хозяйка дома лишь зарыдала и пообещала самоубиться.       От таких предложений у Лань Цижэня всё упало и скукожилось.       — Да с чего?! Объясни же ты толком!       — Да с того! Мой господин не может иметь детей! Он на мне женился, — женщина стёрла с лица потёкшую краску, — чтобы я родила ему сына хоть от кого! Иначе после его смерти все имущество достанется Ахраму!       — Кто такой этот Ахрам!       — Подлый человек! Законный племянник моего мужа, пьяница, распутник, игрок в кости!       — Это я уже понял, глупая женщина. Я тебе зачем?       — Как зачем?! — Женщина подняла на Лань Цижэня полные томного коровьего желания глаза. — Гуру — брахман. А если женщина ляжет с брахманом с согласия мужа, то это всё равно, что лечь с богом. Это значит, что измены нет, и дети законные.       — Дурацкие законы. Вот что, — прикрикнул на неё Лань Цижэнь, — нужен тебе наследник — иди и ляг с управляющим. Это, конечно, измена, но хотя родная кровь. Ступай, я не хочу тебя!       Грянул гром, ослепительно ударила молния.       Лань Цижэнь осознал себя стоящим на берегу Ганги, полностью раздетым. Должно быть, он угодил внутрь созданной для него иллюзии. Называется, приехал в отпуск, увидел родину Будды, постиг мудрость!       Его исподнее висело на дереве, а по плечам старого больного человека с неистовой силой хлестал дождь.              — Вы видели это, девочки?       — Вот же упертый дед!       — Прокололась наша Читршачи. Бедная, бедная!       — Замолчи ты, Читралегха, бесстыжая змея!       — От змеи слышу! И выбирай выражения, я тебя старше по званию.       — Есть выбирать выражения, госпожа начальница пятидесяти небесных колесниц!       — То-то же. Ладно, ты была расстроена. Давай-ка устроим разбор полётов. Вот ты, Шачи, умная, но дура, ты зачем не посчитала, кто этот дед?       — Зануда этот дед!       — И учитель! Ты что, думаешь, ему дома, в этой их жёлтой Поднебесной, плешь ответственностью и долгом не проедают?! Учеников он не пасёт? Записи их не проверяет? Старшим не отчитывается? Он зачем к нам приехал?       — Страдать и весь мир ненавидеть?       — Отдыхать, отдыхать он приехал, бестолочь! Строгий выговор тебе, Шачи, совсем ты в мужчинах не разбираешься! Садись к зеркалу и смотри, как работают настоящие мастера! Всё, я улетела, а ты вытри слёзы!       — Ну, лети, лети, ракшасье отродье! Радха, ты что здесь делаешь?       — Как что? То же, что и ты! Смотрю, как эта ракшасья дочь убьётся об этого дедка, который ей ни за что не даст!       — Добро. Ты семечки лотосовые принесла?       — Обижаешь. Стой! Куда эта потаскуха ракшасья полетела?! Наше зеркало не врёт?!       — Нет. Не врёт. К гандхарвам она полетела. К брату своему, который по мужикам. Резкость прибавь!       — Чего?!       — Резкость прибавь, говорю!       — Да чего прибавлять, наши мальчики всегда либо после драки, либо после пьянки. О! А этот трезвый!       — Ну, так это Читрарудра, он всегда такой.       — …Владыка Сурья осветил мрак и остановил своих огненных коней возле моего дома! Мир тебе, сестра. Долгих лет тебе жизни.       — И тебе, брат. Не хочешь ли ты помочь мне в одном деле и соблазнить вместе со мной красиво, но ужасно склочного, добродетельного и занудного мужчину из тех, кто тебе очень нравится?       — То есть, второй молодости? Да кто же не ищет наслаждений, сестра? Но… я тебя знаю, Читралегха. Где подвох?       — Если мы не справимся, нам снимут голову.       — И только? Где же твое коварство, сестра?       — Ты всегда поминаешь мне моё коварство и моего отца-ракшаса! А ведь мы с тобой только благодаря им и живы, но нет! Читралегха плохая, потому что не порядочная апсара-соблазнительнительца, а наполовину страшный людоед, и наплевать, что полусотню небесных колесниц дуре не доверят!       — Тише, тише, не плачь, ты опять сердишься и слышишь в моих словах то, чего в них нет. Покажи мне этого быка среди мужей.       — Ты лучше сядь.       — О…О!!! Он, конечно, не бык, а, скорее, олень, но тыл весьма крепкий и достойный. Говоришь, речь идёт о спасении мира?       — А также престола Индры и Бхараты от жары. Давай так, я спереди, а ты с тыла атакуем эту неприступную крепость. Но наскоком дело не пойдет. Здесь нужна стратегия и хитрый план!              К утру Лань Цижэнь проклял и Шанкара, и коров, и всю эту дурацкую землю, а самое главное — свою глупость.       Он дошел до небольшого города выше по течению, но совершенно выбился из сил. Спина Лань Цижэня невыносимо чесалась от укусов слепней и прочей дряни, перед глазами скакали огненные круги, от жажды во рту разлился вкус желчи пополам с солью. Когда Лань Цижэнь прошел через городские ворота, навстречу ему шла толпа счастливых и довольных жизнью людей. Мужчины и женщины, девы и юноши, мальчишки и девчонки, слоны и слонихи пели, хлопали в ладоши и танцевали, трубили во весь хобот, становились на одно колено. Одна из женщин — яркая красавица с крутыми бедрами и совершенно очаровательными ямочками на щеках — надела Лань Цижэню на шею гирлянду из цветов.       — Долгой лет тебе жизни, о мудрый учитель!       И поклонилась так, что Лань Цижэнь увидел в вырезе её блузки две совершеннейшие и чрезвычайно соблазнительные груди, которые бы превосходно поместились в его ладонь.       — Откуда ты знаешь, что я учитель, красавица?       Она рассмеялась низким волнующим смехом.       — У гуру глаза мудреца и спина человека, привыкшего наставлять других. В жизни гуру было много страданий и огорчений из-за близких, а ещё вы так давно не отдыхали! А ещё гуру претерпел за свою доброту и следование дхарме множество несправедливостей и обид, а знания его топтали бессердечные и злонравные невежды!       У Лань Цижэня предательски защипало в носу. Никто, никто не ценил то, что старый больной человек делал на благо ордена и племянников!       Красавица подняла на него полный мольбы и муки взгляд.       — Наш город посвящен дэви Лакши, супруге Вишну. Лакшми говорит, что после трудов и страданий настает время блаженства и отдыха! Прошу вас, о гуру, не откажите нам в милости!       — У меня нет с собой денег.       — А это неважно. Приходите сегодня на главную площадь нашего города поглядеть на представление, ведь я танцую, а мне бы так хотелось подарить вам хоть немного радости!       И Лань Цижэнь не устоял.       На городской площади разыгрывали представление, которое в Поднебесной сочли бы варварским и вульгарным, но Лань Цижэнь простил ему эти недостатки за в высшей степени правильную мораль.       На помосте разыгрывалась история очень стойкого и добродетельного ракшасьего царя, названного в честь великого лучника. Сделавшись царём, седьмой сын на редкость беспутного отца учинил реформы: распространил грамотность, запретил соплеменникам жрать человечину и воровать крестьянок из деревень. Его, конечно, чуть не пришибли сородичи, но царь истового поклонялся какому-то скандальному небожителю (Лань Цижэнь всё ещё не понимал здешнего идолопоклонства), совершал аскезы, укреплялся духовно, пока… пока на него не обратила внимание небесная танцовщица, которая была потаскухой даже по меркам своего распутного племени.       Она принялась соблазнять добродетельного ракшаса, расставлять ему ловушки и пытаться совратить его с пути добродетели. В ход шло всё: песни, танцы, стихи, купание в лесном озере и даже шантаж самоубийством. Ракшас не поддавался. Был он столь добродетелен и служил своему идолу столь ревностно, что в упор не мог понять: чего этой легкомысленной стрекозе от него надо. Однако, как ты не изображай добродетель, а поганая животная натура взяла свое. На празднике урожая бесстыжая тварь приняла облик жены того самого небожителя, напоила ракшаса вином и, само собой, наконец заставила собой овладеть во имя аскезы, а после удирала от роя бешеных пчёл, в которых превратилась рассерженная богиня.       Ракшас продолжил жить дальше, пока через девять месяцев ему не подкинули младенца — зареванную девчонку. По закону ракшасов, раз это не сын, дочь либо полагалось выбросит в реку, либо изжарить и съесть, но ракшас сказал, что это всё предрассудки и пережитки проклятого прошлого. Тогда рассерженная родня изгнала его вместе с дочерью, чему он нимало не огорчился, а зажил себе на острове отшельником и копил духовную силу и мудрость, пока на него не упала та самая небесная потаскуха, на этот раз с другим ребенком. В этот раз она переступила чашу терпения богов, и выкинули ее со светлых небес прямо на землю.       «Ну и зачем, — жестами спросил отставной ракшасий царь, — ты всё это сотворила?»       «Затем, — рыдая, ответила танцовщица, — что ваш брат аскет хочет влезть на небесный трон и вечно портит погоду этой своей жарой! А всё ради доблести и победы!»       «Ну, ты и дура, и царь твой дурак набитый, — ответил царь и забрал у танцовщицы сына, — очень нужен мне небесный трон, когда у меня в лесу только год как паломников жрать прекратили, дороги не проложены, лекари не везде есть, а про выгребные ямы я вообще молчу».       «Это мой сын! Ничего, что он гандхарв, чернозадая ты обезьяна?!»       «Ничего не знаю. Это брат моей девочки и мой сын. Чему он хорошему от вас, драчунов и трахальщиков, научится? А так хоть «Махабхарату» прочитает и всё про карму поймет».       В общем, удивительно было, что существо столь животно-низкое завело себе почти человеческую мораль. Танцоры, то есть та красавица с ямочками на щеках, старались как не в себя, содействуя просвещению нравов, правда, каждое её движение вместо научного интереса вызывало желание. Её напарник с постно-унылым лицом не отставал. В конце выступления на помост полетели цветы и драгоценности, восхищённые зрители потребовали второго выхода.       — Сестра сегодня в ударе…       Лань Цижэнь обернулся на приятный голос. В двух шагах от него стоят очень смуглый, да что там, почти чёрный молодой человек с на редкость красивым лицом. Был он обнажен по пояс, гибок, как танцор, и всячески ублажал взор.       — Сестра?       — Да. Это моя старшая сестра танцует, гуру.       — Не стану спрашивать, откуда тебе известно мое звание?       — Отчего же. Гуру стоит с видом пастуха, привыкшего выпасывать неразумное стадо, а спина гуру выдает человека, привыкшего защищать других. Говоря по чести, она просит о снисхождении и пощаде.       Спина Лань Цижэня и впрямь заныла, припомнив ему всё.       — Вот как? А не знаешь ли места, куда бедный старый учитель может отнести свою многострадальную спину?       Тёмные глаза юноши вспыхнули.       — Зачем же идти далеко? Я как раз могу оказать спине гуру всё возможное почтение. Наш с сестрой шатёр стоит у реки. Думаю, мы всё успеем до её прихода.       — Мы ей точно не помешаем?       — О, ну что вы! Сестра сказала, что лишь бы вам было удобно, и вы остались довольны.       — С чего бы это?       — С того, что гуру гость нашей страны, а мы хотим, чтобы гостям было хорошо.       Говоря по правде, шатер брата и сестры изнутри напоминал дворец местного царька, такая в нём царила роскошь. Прежде чем раздеться и Лесь на кушетку, Лань Цижэнь, который всю жизнь терпеть не мог одалживаться, условился, что заплатит золотом и объяснил юноше, где его искать. Тот лишь прикрыл глаза.       — Я ничуть не сомневаюсь в честности гуру. Положитесь на меня. Вы не пожалеете.       Потом, в отчёте племяннику, Лань Цижэнь писал, что у него помутился рассудок от чудовищной жары, и что заклинатель его опыта и звания непременно бы различил ловушку. Но тогда он лёг на узорчатую кушетку и подставил юнцу свой беззащитный тыл и многострадальную, столько всего вынесшую спину. Тот рьяно взялся за дело, и вскоре Лань Цижэнь мог лишь шипеть сквозь зубы от боли в перенапряженных мышцах.       — Сколько же гуру удерживает в себе! Ваша бедная спина одеревенела!       — Поучи… ооо! …С мое всех этих неблагодарных недоумков, обезьян и бревен, ещё не так! О! Одеревенеешь!       — Мы это исправим… Сейчас, я зажгу курильницу…       Лань Цижэнь не понял, когда боль в его пережатой спине превратилось в нечто иное, в томно ползущее по телу возбуждение, но когда юноша совсем нецеломудренно прикоснулся к его седалищу, Лань Цижэнь совсем не возражал, наоборот подался навстречу умелым рукам.       Он совершенно растаял и позволял творить с собой вещи в высшей степени непотребные и неприличные, да так забылся, что утратил всякое понятие о морали и о стыде.       — Вот так бы и сразу, — раздался над ухом Лань Цижэня похожий на звон бубенчика голос, — а то не могу, не хочу… Братец, — прекрасная танцовщица сбросила полупрозрачные одежды, оставшись в чём мать родила, — кто первый сегодня: я или ты?       Спину и тыл Лань Цижэня наконец прекратили терзать, а он не сдержал разочарования. Куда, куда, спрашивается?       — Давай сегодня ты, сестра.       — С чего ты так покладист?       — С того, что женщины у этого добродетельного бревнышка, ты уж прости, у меня были, а вишенку наверняка не рвал никто. Так что расслабь его хорошенько, хоть ездой верхом, хоть игрой на флейте, а я посмотрю. Обожаю, когда ты укрощаешь спесивых гордецов. Не хочешь сесть ему на лицо?       — Хочу и сяду! Надо же найти дело таким красивым губам, не всё ему твердить про высокую духовность!       Лань Цижэнь непременно бы потерял остатки добродетели, но семейное чутье на неприятности дооралось до него сквозь туман похоти.       «Опасность!» — прозвенел в голове Лань Цижэня голос, когда в опасной близости от его лица мелькнул гладко выбритый лобок и блестящие яшмовые губы, от которых пахло солью и морем.       Этого хватило, чтобы прийти в себя и сотворить защитную сутру.       Красавица-танцовщица… нет, отвратительная тварь с кривыми зубами ракшасихи-людоедки с криком схватилась за покрывшиеся гнойными волдырями лицо. Увидев себя в зеркале она горько зарыдала. Руки её брата покрылись курчавой шерстью.       — Вот каково истинное обличие порока, — Лань Цижэнь брезгливо скривился и натянул штаны, — кого я вижу, двух шлюх и обманщиков!       — Мы-то может и шлюхи, — с бешенством ответил братец этой потаскухи, — а вы лицемер!       — Я человек высокой морали, учитель и аскет, подвижник образования! И я назначаю наказание ходить вам такими до скончания века.       Грянувшему грому Лань Цижэнь не удивился.       Вокруг него не было ни шатра, ни города, только пустырь с пятью свежими коровьими лепешками.              — Ты это видела, видела?!       — Как не увидеть! Ах, бедная наша начальница полусотни небесных колесниц! Что, сильно личико болит, сестричка Читралегха?       — Не твоего ума дело.       — А ну тихо! Читрашачи, ты как со старшей по званию разговариваешь?       — Но я… я…       — Злорадствуешь, хотя не справилась сама. Кто ты после этого?       — Дура, госпожа Читрасена, неуважительная.       — Вы обе дуры, зла на вас не хватает. Слушай мой приказ: полёты обеим запретить, жертвенной сомы не наливать! Тебя, дуру безголовую, на кухню, батат чистить, тебя, Читралегха, как старшую, медитировать на погребальные костры, посыпать голову пеплом! И пока у тебя лицо в порядок не придёт, даже не показывайся командованию на глаза!       — Госпожа, куда вы?       — Как куда? За вами, фазанихи вы безголовые, ошибки исправлять, не то из-за ваших провалов всё подразделение довольствия и добродетелей лишат!       — Вот даёт! Девочки, делаем ставки, как скоро убьётся наша сотница?       — Молчала бы ты, ракшасья дочь, из-за тебя всё случилось!       — Я-то, может, и ракшасья дочь, но моя мать такая же шлюха, как и твоя.       — И что?       — И то. Я ракшасья дочь, я себя обожаю, и колесом Индры клянусь, такого оскорбления не спущу!       — Да вы её послушайте, с таким личиком ей асур побрезгует!       — Ах ты!       — Тихо! Шачи, ты что так злишься? Сестра, сестра, положи кочергу, ты всё равно самая красивая и лучшая!       — Правда? Ты в самом деле так считаешь?       — Конечно! Не то беда, что наш отец — ракшас, а то, что Шачи считает себя выше и лучше других. Права госпожа Читрасена, дура ты бессердечная, тебя не батат, тебя покойников обмывать надо отправить на перевоспитания и просветления!       — Договоришься, Рудра — сладкий зад, я тебя прокляну!       — Ну, прокляни, дура бессердечная, только вспомни, что наш с сестрой отец — праведный аскет Арджуна, что зажигает погребальные костры на Кайласе и чистит оружие самой Дурги!       — Брат, хватит! Не разоряйся перед этой драной крысой. Лучше поправь картинку на волшебном зеркале.       — Зачем?       — А мне любопытно, что учудит наша сотница. Она же дерево! Она же хуже, чем царевна Шикхандини до перехода! Соблазнять? Какое соблазнять, лучше бы парнем родилась, позо… Ой, что это?       — Тысячечальница Читрарати. Сестра, сестра, что с тобой, ты как будто побледнела.       — Да, сестрица Читралегха, ты чего? Госпожа Рати всегда была к тебе доб…       — …Мерзкая негодяйка! Я её отправлю! Я её со свету сживу!       — Вольного полета сестре Читрасэне. Слышала, девочкам попался какой-то особенно упёртый аскет?       — Упертый — это не то слово. Закостеневший в добродетели. Мне нужна твоя помощь, Рати.       — Принеси жертвы и соверши аскезы. Или дай обет Шиве.       — Это долго, а у нас засуха на дворе, скоро начнут гибнуть люди и животные. Помоги мне соблазнить этого старого сморчка!       — Каким образом?       — Полезай со мной в воду!       — ?!       — Не смотри на меня так. Много ты знаешь мужчин, способных по доброй воле отказаться от двух красивых, да ещё и ублажающих друг друга баб? Он же захочет присоединиться, клянусь своей лучшей колесницей!       — Это не лучшая затея.       — Но если мы не справимся, полетят головы! Ради спасения мира, Рати! Наши девочки и так запороли всё, что можно запороть!       — Ох… И почему у меня чувство, что этот противный старый пень для тебя только повод уложить меня на спину!       — Почему только уложить? Может, мой язык жаждет познать нектар твоего цветка?       — О, Индра! Пятьсот лет одно и то же! Стойте? Это разве не использование служебного положения в личных целях?       — Сестра, но ведь госпожа Читрарати старше по званию? Какое же это использование?       — Сестрица Читралегха, завидуй молча. Ай, ты что дерешься?       — Затем, Радха, что я наполовину ракшаси и кшатрийка, а кое-кто до сир пор как из рыбацкой деревни вышел!              Следы проклятых коров привели Лань Цижэня вглубь леса, к небольшому озерцу, где плескались две ослепительные красавицы.       Что и говорить, посмотреть было на что, особенно когда более рослая развернула ту, что была изящнее, лицом к Лань Циженю и медленно провела пальцами по мокрой шее, приласкала налитую грудь и сжала тёмные соски. Та, что была изящнее, приглашающе выгнулась, весь её вид умолял: возьми. Видимо, она развела под водой ноги, потому что её более высокая подруга тут же рукой нырнула вниз и принялась дразниться столь сладостно, что вскоре слышались лишь громкие стоны.       Лань Цижэнь фыркнул. Женскую любовь он почитал пустейшей глупостью и баловством скучающих гаремных бездельниц, бесплодным развлечением, которое никуда и ни к чему не ведёт. У обрезанных рукавов понятно, тот, кого берут, исполняет роль женщины и женственен сам, так всегда бывает в славном соперничестве двух ян, но множить женское инь, вот же пропасть, вот же животное бесстыдство!       Да и разве женщина не животное и не утроба, предназначенная лишь для наполнения мужским семенем и детьми?       Впрочем, что-то завоевательно красивое и порочное в этом все же было, особенно когда более рослая девица усадила свою товарку на корягу, раздвинула ноги так, чтобы хорошо было видно нежнейшие розовые лепестки женского пиона, и принялась ублажать её пальцами и языком столь умело, что Лань Цижэнь задумался: а не присоединиться ли ему, ведь наверняка тогда его копью достанется в два раза больше внимания и ласк?       Вместо этого Лань Цижэнь представил разлагающийся посреди улицы труп дунъинской императрицы и, совершенно успокоившись, досмотрел, с какой стороны ни глянь, красивое представление до конца и пошёл дальше искать шанкаровых коров.       Почему-то ещё долго позади слышалось непристойное хлюпанье, которое бывает, если со всего размаху загоняешь пальцы в под завязку полную бутыль с маслом, ненасытные стоны и довольный смех.              — Развесь холодные простыни, в этой духоте невозможно дышать!       — Угу! И воняет от этого праведника хуже, чем от козла!       — Может, мне ещё и дхоти снять?!       — Ты их и так перед мужчинами каждый день снимаешь.       — Так-то по службе! Что, Читралегха, познакомилась ты с гадюкой-ревностью? Ну не переживай, через сто лет, когда ты не такая страшная будешь, и от тебя перестанет ракшасом вонять…       — Ах ты! Я тебе сейчас глаза выцарапаю, ты, бессовестная тварь! Ни кожи, ни рожи, ни сисек!       — А ну тихо! Тихо, или я вас отправлю небесные нужники чистить!       — Сестра Читрасэна, не будь столь строга к девочкам. Нет худа без добра, благодаря этому старому легисту мы хоть перестали изводить друг друга. О, что это летит. Должно быть, гонец из дворца Индры!       — Да? А почему он тогда пьяный?!       — ИК! Пляшите, девы! Вам, ик! Послание! От командующей, ик, Урваши! Говорильное!       — Может, не надо! Мы и так знаем, что нам командующая скажет…       — Рати, ты самая умная из нас, тебе и переводить с божественного на армейский.       — О боги. Опять…       — НЕБЕСНЫЕ ДЕВЫ АРЬЯВАРТЫ! ДО КАКИХ ПОР БУДУТ ПРОДОЛЖАТЬСЯ ЭТО БЕЗОБРАЗИЕ И ПОЗОР?!       — Ээээ…. Переводить прилично или как есть?       — Давай уже как есть. Давно я её такой злой не слышала.       — Хорошо. «Безголовые вы потаскухи, вы что, совсем хватку потеряли! Вы что, не можете соблазнить одного вшивого аскета?       — В ВОЙСКАХ УПАЛА ВОИНСКАЯ ДИСЦИПЛИНА, СЕСТРЫ-КОЛЕСНИЦЕНАЧАЛЬНИЦЫ ВМЕСТО СВОИХ ДОЛЖНОСТНЫХ ОБЯЗАННОСТЕЙ ЗАНЯЛИСЬ УСТРОЙСТВОМ СВОЕЙ ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ!       — А это с нам с тобой, Читрасэна, упрек. Какого ракшаса мы трахаемся друг с другом, а не с этим подвижником, и не показываем младшим сестрам вдохновляющего примера?       — МЛАДШИЙ КОМАНДНЫЙ СОСТАВ ПРЕВЫШАЕТ СЛУЖЕБНЫЕ ПОЛНОМОЧИЯ, СОВЕРШАЕТ НА МЕСТАХ ВОЕННЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ, А ТАКЖЕ ЗАМЕЧЕН ЗА МНОГОЧИЧЛЕННЫМИ ДИСЦИПЛИНАРЫМИ НАРУШЕНИЯМИ С ЖЕРТВЕННОЙ СОМОЙ!       —Воспитанием подчинённых никто не занимается, в наших небесных войсках ослабла воинская дисциплина, участились случаи пьяных драк со свитой Шивы и резня по почве религиозной нетерпимости. Так, девочки, вы опять позвали на пьянку гандхарвов и полезли купаться в фонтанах Хастинапура?       — Чего сразу мы?       — Ещё и чоли на груди рвали в общественном месте. Вы хоть просад из святилищ не воровали? Что… Всё с вами понятно.       — ПРИКАЗЫВАЮ ТЫСЯЧЕНАЧАЛЬНИЦЕ ЧИТРАРАТИ ОБЪЯВИТЬ ВЫГОВОР О НЕПОЛНОМ СЛУЖЕБНОМ СООТВЕТСТВИИ!       — Этой козе, что возомнила себя великим политиком, убить ежа голой задницей, а не повышение.       — ОСТАЛЬНЫХ ВИНОВНЫХ В ПРОВАЛЕ ОПЕРАЦИИ «АПСАРА» ТЫСЯЧЕНАЧАЛЬНИЦЕ НАКАЗАТЬ СВОЕЙ ВЛАСТЬЮ!       — Остальное стадо драных коз пусть родину учит любить сама. Девочки, вы понимаете, что если мы не справимся, нас на вратах Сварги пове… Читралегха, ты куда!       — Всё, моё терпение кончилось! Вы как хотите, а я лечу к папе!       — Милая, твой папа — ракшас.       — Вот именно, он добродетельный ракшас! И преданный Шивы! Если нам всем не поможет папа, то не поможет никто. Кто как хочет, а я на Кайлас. К ужину не ждите.       — Постой. Такие молитвы и аскезы лучше совершать все вместе. Мы с тобой!       — Брррр! Ну и холодина, я сейчас отморожу себе всё самое дорогое!       — А ты что хотела! Эта Кайлас, дорогуша!       — Ну, кто пойдет на поклон к господу Шиве и госпоже Парвати?       — Это кто к нам пожаловал? Нанди, мои глаза не врут?       — Не врут, Арджуна, это твоя дочка с подружками! Здравствуй, наша славная девочка! А чего глаза на мокром месте, расскажи дяде Нанди, кто тебя обидел, кого мне на рога посадить?!       — Дочка, что с твоим лицом? И остальные, у вас вид такой, будто вы из окружения выбрались!       — Ох, папа, это всё аскет! Это он виноват!       — Подожди, какой ещё аскет?!       — Чужеземный. Давай мы тебе сейчас станцуем и споём!       — Лучше не надо. У госпожи Парвати в гостях старшая сестра, давайте, девочки, лучше словами и без проклятий, а то знаю я вас..       — Что ты знаешь, о Арджуна? Давай я сама буду решать, как вести себя гостям в моем доме.       — Тысяча извинений, госпожа!       — Девушки, девушки, что у вас случилось? У вас такой вид, будто вам наваляли ревнивые асурьи.       — О, Ганга-дэви, лучше бы это были ревнивые асурские бабы! С ними хотя бы понятно, что делать!       — На нашу голову упал один душный аскет.       — Вредный ужасно!       — Лицемерный!       — И вонючий!       — Всех нас оскорбил, унизил и обидел!       — Цветы наши растоптал! Да мы не для него их растили!       — Брата моего неприличным словом обозвал!       — А ведь мы всего лишь приказ выполняли!       — Госпожа, вы представляете, что с миром станет, если такая медная задница усядется на трон Индры-вседержителя?!       — А ещё борода у него такая мерзкая, точь-в-точь козел! Мееее!       — Да зачем представлять, я отлично помню, чем прошлая эпоха кончилась. Сестра, я помню, что слишком праведные аскеты — это твоя ответственность…       — Он не асур.       — Но у меня аж руки чешутся тряхнуть стариной и проучить этого святошу. Будет знать, как наших девочек и мальчиков обижать почём зря!       — Охотно, если это тебя развлечёт.       — Ты во мне сомневаешься? Мать Ганга всегда устраивает всё наилучшим образом.       — Что же ты намерена делать?       — Увидишь.              Лань Цижэнь вышел к ашраму Шанкара, когда багряно-золотой диск солнца тонул в здешних волнах, по которым опять плыло что-то недосожжённое и дохлое. Мерзкие коровы объедали грядки и прядали длинными ушами, будто жалея, что им не удалось в очередной раз послужить причиной большой свары между землёй и небесами.       Лань Цижэнь чуть было в досаде не проклял мерзких созданий, из-за которых столько претерпел, но хорошее воспитание победило.       — Всё меняется, — услышал он полный достоинства женский голос, — и все остаётся прежним.       Лань Цижэнь обернулся.       У самой кромки воды стояла величественная красавица в ярко-голубом покрывале и юбке такого же цвета. В ней не было и тени зовущей смазливости тех обезьян, их лёгкой доступности и распутства. Эта женщина принадлежала к породе высших. Даже не так, она была высшей из высших, о чём говорили и осанка, и украшения из золота и жемчуга, а каждая черта её красивого и чуждого лица дышала совершенством и силой.       — Мудры твои слова, о госпожа. Верно, вы ищите этого бездельника Шанкара? Я позову его.       — Не стоит, гуру Добродел. Я пришла побеседовать с тобой.       — О чём же? Этот учитель ничтожен и глуп…       — Это мне решать. Я бы хотела поговорить с тобой о воспитании детей. Скажи, о гуру, аскеза и отказ от потомства это покорность воле отца и пожелание ему счастья с новой женой и её детьми, или же преступление и святотатство?       — Трудно сказать, госпожа. Сын не должен выходить из воли отца и подчинения отцу, а если император приказывает, то его попавший в опалу сын убивает уже рождённых сыновей и даёт особое зелье уже беременной жене. На том стоит Поднебесная. Нет власти больше, чем отцовская и императорская.       — Но ведь император прежде был сыном. Как же ему научится править, если это он всё время подчиняется?       — Очень просто. Есть люди, которым он приказывает, и которые почитают, как господина и отца его. Таков законный и неизменный порядок вещей. И именно поэтому власть в Поднебесной стоит тысяча лет.       — Верно. Только ведь люди умирают, а царства сменяются. Нельзя требовать от взрослого покорности мальчика. Сама жизнь возражает этому порядку.       — Может быть. Но Поднебесная обильна, широка и стабильна, а страну Тяньчжу тысячелетиями терзает спор непочтительных сыновей со слишком безвольным отцом.       — А разве достоин почтительности и любви жестокий и бездушный тиран?       — Да. Если это отец. Почитание родителей — основа государства.       — Но разве каждый человек не стремится делать то, что он хочет? Разве это не основа счастья?       — Госпожа говорит опасное вольнодумство. Дети и поданные должны делать то, что от них хотят родители и государство, а не то, что они хотят. Кто их вообще спрашивает?!       — А если… Если государь требует одного, а отец — другого?       Этот странный разговор с красивой дикарской не то царицей, не то богиней, затянулся до утра. Женщина эта высоко себя ставила и не желала признавать побежденной. Лань Цижэня её разумения, довольно сильные, впрочем, для слабого женского ума, скорее забавляли. Спор этот продолжился и на следующий день, и через неделю… Через две Лань Цижэнь осознал себя гуляющим с этой женщиной по берегу реки и жалующимся на брата и его предательство закона и обычаев, на вероломную невестку, на глупых племянников, про которых он так и не смог сказать, кто хуже и дурее, на непочтительное отродье Вэй Усяня — полный слепок своей беспутной мамаши, на Гу Мэйчжан, которая посмела достаться Сичэню не невинной, трепетной девой, а опытной женщиной с ребёнком, на подлеца Цзинь Гуанъяо… Лань Цижэнь начал доверять ей как другу. Через месяц во время застолья у Шанкара она с помощью поэзии предложила разделить ложе, и Лань Цижэнь не устоял. Шанкар на него странно смотрел и прятал смеющиеся глаза.        … Она жила в прекрасном подводном дворце из серебра и сияющего прозрачного стекла. Прислужницы и жители подводного царства оказывали ей величайший почёт и уважение. Лань Цижэня провели в опочивальню.       Она ждала его, сидя на постели, прикрыв дивное лицо рукавом от своего покрывала.       — Разденься, пожалуйста. И ляг на спину.       Лань Цижэнь подивился, но отчего бы не исполнить такую маленькую прихоть.       … Что чего-то идёт не так он понял лишь тогда, когда руки связали его же белой лентой, а совсем рядом повеяло не жаром страсти, а прохладой.       Лань Цижэнь обернулся. Он чуть не поседел от ужаса.       Прямо рядом с ним извивались ярко-голубые, как оперенье зимородка, щупальца!       — За что?! — закричал он на весь дворец, но Лань Цижэню никто не ответил. А потом в его несчастной голове раздался предвкушающий смех.       — Ох, гуру… Мать не говорила тебе, что быть слишком добродетельным вредно?       — Поди прочь, тварь!       — Я у себя дома, а ты слишком высокомерен и чванлив. Но ничего, мы это исправим.       — Как это исправим?! Ты звала меня возлечь с собой!       — Звала. Но кто сказал, что принимать буду я и познавать буду я? Но не переживай, обещаю быть нежной. Тебе понравится!       Забыв свое высокое учительское звание, Лань Цижэнь отчаянно завопил.       … За окном дворца богини Ганги проплывали юркие золотые рыбки, а зада Лань Цижэня, точнее, вполне определённого места между ягодиц, предвкушающе коснулось прохладное щупальце.              … — Ну и ливень!       — Да не говори! Давно такого не было! Заводи скорее коней под навес!       — Аййй! Опять промокнем до исподнего!       — Девочки, девочки, началось!       — Что, началось!       — Закончилось! А началось всё с шанкаровой коровы!       — Вечно этих коров заносит куда-то не туда! И хотят они странного! Что, рогатая, не вышло в этот раз устроить начало «Махабхараты»? Что ты мычишь, как недоеная?!        — Муууууу!       — Ага, знаем мы их. Вечно хотят, чтобы Шива переспал с Вишну. Мы всё это уже проходили, эти хоть приличные и молоко дают вовремя…       — А-а-а-а! Мать Ганга таки трахнула этого добродетельного козла! Мы отомщены!       — Скорее включай зеркало!       — Ой, ой, горячо!       — Так его!       — Как она его жарит! Вот затейница, я так не умею!       — А он как заходится!       — А вот нечего было нос кривить, когда мы по-хорошему предлагали!       — А уползать, уползать-то зачем!       — Девочки, мне самой жарко!       — Ну, ещё бы! Аскет так орёт, что аж на три мира слышно!       — Рати, а пошли в спальню, нечего нам на этих озабоченных смотреть!       — Пошли. Читралегха, а ты с нами пойти не хочешь?       — Госпожа Рати, вам я дам хоть на дикобразе, но сегодня мы с братом хотим медитировать и записать сказание об одном дубовом лицемере. И знаете, госпожа Читрасэна, как я её закончу?       — Тем, что ты не дала мне? Пфф, я это переживу.       — Нет! Свою повесть я закончу словами о том, что все мы, конечно, пили, пели, танцевали и плакали. И ты, Радха, и ты, Шачи, и ты, брат, и я, и особенно плакали коровы гуру Шанкара. Да здравствует святое животное!       — Мууууу!