Anorex-a-Gogo

Я как будто плыву. Я вижу свет над водой, и мне просто нужно к нему подплыть. Я выхожу из своего бессознательного состояния, пробиваясь через поверхность. А потом я снова дышу воздухом, и свет, к которому я плыл - бледное лицо Джерарда. Я как будто открываю глаза в самый первый раз. Мои веки распахиваются, и я сосредотачиваюсь на Джерарде. На мгновение я задумываюсь, вдруг я всё ещё в Другом Месте, мёртвый, и он тоже может быть мёртв, а всё вокруг – ослепительно-белое. Но это выглядит как обычная больничная палата, наполненная звуковыми сигналами приборов и капельницы, сильным запахом лекарств. Стены светло-зелёного цвета, обои с цветами. Я как будто под наркотиками. Хотя, конечно, так и есть. Они вкололи мне морфин, мне трудно держать глаза открытыми, и левая сторона тела словно исчезла. В моей голове беспорядок, мысли затуманены и путаются. Язык сухой и тяжёлый, будто прилипший к нёбу. Я невольно дёргаю рукой, на которой покоится его голова. Думаю, моё тело, наконец, возвращается к жизни. Джерард рывком поднимается вверх, его глаза выглядят дикими под тяжёлыми веками. Я как будто возвращаюсь домой. Он не верит своим глазам. Я моргаю, пока он смотрит на меня. А потом его руки оказываются на моём лице, прослеживают все царапины и морщинки. Его глаза не отрываются от моих собственных, погружаясь глубже, чем когда-либо раньше. И наконец, наконец, его губы на моих собственных, движущиеся так заботливо и мягко. Думаю, что тот, кто придумал эту идею - прижиматься своими губами к губам другого и чувствовать такое блаженство, был настоящим гением. Он целует меня так мягко, его губы просто порхают на моих. – Спасибо, спасибо тебе, – выдыхает Джерард, когда падает на колени у кровати, утыкаясь лицом мне в шею. Я не уверен, кого он благодарит, меня или какого-то бога, но это не имеет значения. – О чём ты думал, когда так выпрыгнул передо мной? – спрашивает он. Действительно интересно. Потому что он был полностью готов принять этот удар на себя, а я просто решил сделать это за него. Мои первые слова получаются выходят вялыми из-за тех препаратов, которые они вводили в мои вены кто знает, как долго. Я сглатываю, и горло жжёт. – Я, эм, не знал, что у него был нож, – признаюсь я. Не время для того, чтобы притворяться каким-нибудь благородным героем. Мы оба знаем, насколько глупо было выпрыгнуть перед этим карманным ножиком. Это как пытаться увернуться от пули. – Пэнси, ты идиот, – говорит он, но с облегчением, потому что он не собирается на самом деле меня ругать. Вместо этого он оставляет несколько поцелуев на моей шее, пока я вплетаю пальцы в его волосы. Я смотрю на повязку, наложенную вокруг моего торса, и снова сгораю от стыда из-за жестокого обращения со своим телом. Я стараюсь выкинуть всё это из головы как можно быстрее, немного приподнимаясь. Я ожидаю увидеть пятна засохшей крови, как во времена Второй мировой, но всё, что я вижу – чистая белая повязка. С крошечным пятном крови. – Им удалось хорошенько тебя залатать, да? – спрашивает он. Теперь, когда первоначальное беспокойство и благодарность прошли, Джерард улыбается. Его лицо светится. – Я не умер, – бормочу я, почти что в неверии. Его улыбка подрагивает. – Нет. Но чёрт, Фрэнк, я не хочу, чтобы ты снова был так близок к этому. И он рассказывает мне, что произошло. Как он понял, что я принял удар в живот. Как он разобрался с Оуэном (и здесь он был очень неопределённым). Как моя мать проснулась из-за всего этого шума. Как она пришла в комнату, пока Оуэн истерически смеялся, а Джерард прижимал моё застывшее окровавленное тело к груди. Как она вызвала полицию и скорую. Как Оуэн не переставал смеяться, даже когда на него надели наручники и затолкали в полицейскую машину. Когда я узнаю эти недостающие части истории, в моём мозгу мелькают случайные проблески. Мигание синих и красных огней. Звук сирены. Рваные рыдания Джерарда. Крик матери. Истерика Оуэна. Но в основном, это просто тьма. Чёрная дыра, на месте которой должны быть воспоминания, кроме того, как я умираю. Он рассказывает мне всё. Я хочу рассказать ему столько всего, каждое слово, пока моё горло не пересохнет, а язык не отвалится. Я хочу рассказать ему о Другом Месте и о вещах, которые я видел. Я хочу рассказать ему, что у нас всё ещё есть надежда. Но я так чертовски слаб, что не думаю, что способен на большее, чем просто кивать головой. И даже это для меня тяжело. Кажется, Джерард понимает это, хоть я ничего ему и не говорю. Как будто он может читать мои мысли. – Не разговаривай, ладно? – шепчет он, когда я пытаюсь. – Просто отдыхай. Я делаю ещё один шаг вперёд. Шаг ближе к тому, что всё будет хорошо, и шаг дальше от этого кошмара, который пытался нас разрушить. – Любовь может спасти нас, – шепчу я. Он замирает, когда мои глаза снова закрываются. На его лице самое странное выражение, и я смотрю на него через ресницы. Он откидывается на спинку стула и просто смотрит на меня несколько долгих секунд. Затем протягивает руку, убирает волосы с моего лица и улыбается. – Я верю тебе, – выдыхает он. *** Они говорят мне, что выпишут до Рождества. И на следующий день, в понедельник после обеда, меня отправляют домой, сопроводив строгими правилами. Никаких дополнительных нагрузок. Не стоять дольше десяти минут за раз. Не спать на левом боку. Никакого секса. Я пытаюсь сохранить серьёзное выражение лица, когда Джерард хмуро смотрит и показывает язык за спиной врача. Даже моя мама улыбается. Джерард откатывает меня в инвалидном кресле на стоянку, а затем помогает забраться в мамину серебряную мазду. Он целует меня и шепчет, что зайдёт сегодня вечером, и мы проверим гибкость правила "никакого секса". Я становлюсь тёмно-красного оттенка. Боже, я не хочу словить приступ перед мамой. Мама и я молчим в машине. Есть столько всего, что мы должны сказать, и столько всего, что я никогда бы не хотел рассказывать. Думаю, что ни один из нас просто не знает, с чего начать. – Мам – – Милый – В конечном итоге мы оба начинаем говорить в одно и то же время, затем останавливаемся и смущённо смеёмся. Наступает неловкое молчание, потому что ни один из нас не хочет снова начинать говорить, когда знает, что хочет сказать другой. Смех убивает мой бок и дыру в нём, которую любезно оставил псих Оуэн. – Мам, мне очень жаль, – наконец говорю я, чтобы сломать лёд неловкого молчания. Она выглядит такой удивлённой, как будто я случайно сказал: "Мам, я очень-очень сильно хочу трахнуться с Джерардом". – Ты извиняешься? За что? – спрашивает она сомневающимся голосом. – Эмм... за то, что получил удар ножом? И она начинает плакать. Так сильно, что мне интересно, безопасно ли ей находиться за рулём, так что я прошу её остановиться. Она останавливается, яростно растирая когда-то идеально нанесённую тушь. Это странно, видеть мою обычно спокойную, собранную маму, отчаянно рыдающей за рулём. Она обхватывает его так сильно, что белеют костяшки пальцев, и начинает стучать по нему кулаком. Я вспоминаю тот первый день, когда Джерард поцеловал меня, а потом ушёл и оставил меня у реки. Как больно было видеть его, сражающегося с самим собой в машине. Так же больно, как видеть маму, разваливающуюся по кусочкам. Моя первая мысль, – нужно протянуть руку и как-то утешить её. Но потом я понимаю, что если бы я был на её месте, то просто хотел, чтобы меня оставили в покое, пока я плачу, так что я даю ей выплакаться. Она плачет добрых пять или шесть минут, затем шмыгает носом минуту или около того. Потом наконец успокаивается, вытирая размазанный карандаш под глазами. – О Боже, Фрэнки, я одна должна извиняться, – наконец выдавливает она, вытирая рукавом слёзы. – Я была худшей матерью, которую только можно представить. – Нет, мам, ты – – Пожалуйста, позволь мне сейчас договорить, хорошо? Иначе я никогда не смогу сказать то, что должна. Я киваю и замолкаю. – Милый, Джерард.... ну, он рассказал мне. Об Оуэне, о мистере Стоксе, о твоём... твоём расстройстве пищевого поведения. Он рассказал мне всё, пока мы ждали в больнице. – Ей хватает порядочности, чтобы выглядеть немного виноватой. – Но он сделал это только потому, что хотел, чтобы ты был в порядке. Моё лицо становится белым, как бумага, а во рту пересыхает. Я хочу быть в ярости на Джерарда, но всё, что я чувствую, это благодарность, потому что он покончил со всем, будучи таким храбрым, сделав то, что я никогда не мог. Она громко всхлипывает. – Я твоя мать, чёрт возьми! Я должна была знать, что происходит. Прямо в моём собственном доме. Теперь, когда я оглядываюсь на это, становится так мучительно ясно, как тебе было больно. Но я просто никогда не уделяла тебе достаточно внимания. И все эти годы... Я знала, что что-то сдерживает тебя. Я знала, что ты не был счастлив. Но я никогда... я никогда даже не понимала... – Её голос срывается. – Что Оуэн делал с тобой... О Боже, я даже не могла себе представить. Детка, мне жаль, мне очень, очень жаль. Я такая ужасная мать, ужасный человек. Эта обязанность матери, понимать такие вещи, а я этого не сделала. Я не з-защитила тебя... Я молча жду ещё пару минут, пока новые слёзы вытекают из её глаз. Я протягиваю руку и беру её ладонь в свою. Она сжимает её так сильно и болезненно, но я бы не рискнул её сейчас отпустить. – Он уезжает, Фрэнки. В тюрьму или в лечебницу, чтобы получить помощь. Я не знаю. Но он не вернётся. Я обещаю, что ты будешь в безопасности. – Она смотрит на меня, вытирая нос. – Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то, что я такая ужасная мать? – Только если ты сможешь простить меня за то, что я такой ужасный сын, – отвечаю я, заставляя её немного улыбнуться. – Мы вроде ужасной семьи, да? – смеётся она. Да, мы такие. Это не так уж и смешно, но что мы ещё можем сделать, кроме как посмеяться? В смысле да, мы отстойная семья. Мы были такой семьёй в течение последних шестнадцати лет. Но кто знает, может быть, мы со всем справимся и будем процветать. Намекнуть может только будущее. Она целует меня в щёку. – Я люблю тебя, Фрэнки. Независимо от того, кто ты есть, кого ты любишь или что делаешь, я всегда буду тебя любить. Я собираюсь тебе помочь, хорошо? – Мне больше не нужна помощь, мам. Джерард... ну, ты теперь тоже это знаешь. Он помог мне сильнее, чем ты можешь себе представить. – Я всегда знала, что этот мальчик может спасти тебя, – шепчет она. И я целую её руку и улыбаюсь, потому что думаю, что тоже всегда это знал.