Я тоже люблю тебя.

      Вильгельм всегда просыпался раньше Симона. Это было преимущественно потому, что он мог смотреть на него в то время, пока он был в царстве Морфея, провалившись в столь сладкий сон. Это было одной из привилегий, которая была только у Вилле, она была бесценной. Просыпаясь, он никогда сразу не открывал свои сонные веки, а наслаждался моментом уединения с Симоном, до того момента, пока не считал нужным уделить должное внимание.       Только-только пробившиеся из-за штор первые лучи солнца нежно обхватывали своим теплом кожу парней. Для Вильгельма было феноменальным каждый раз наблюдать за тем, как на Симона падают лучи, одаривая его кожу золотистым свечением. Когда он понимал, что уже не может воздержаться от того, чтобы притянуть, как магнит, свои хрупкие пальцы к тёплой коже Симона, Вилле мягким, как пëрышко, движением руки, скользил по невероятно золотой от солнечного света коже. Было что-то очень особенное в таком проявлении любви.       Вильгельм абсолютно всегда начинал исследования Симона с его крепких рук, утонувших в потоке лучей уже наполовину вставшего солнца. Он медленно, настолько осторожно проводил по венам рук, что сам моментами отключался, забывая, что Симон настоящий, а не сделанный из металла. Затем, по обыкновению, он переходил от его пальцев к коже спины, не производя слишком большого давления, чтобы не разбудить парня прикосновением.       Вильгельм, по обычаю, не мог противостоять своему желанию сосчитать все родинки на его спине, что приводило к тому, что Симон просыпался от тихого, почти не слышного бубнения Вилле.       Чтобы момент не прекращался, он притворялся спящим, понимая, что нужно беречь такие бесценные моменты между ними. Когда лучи солнца уже неистово пробивались сквозь задëрнутые шторы, глаза Симона устали так долго находиться в закрытом состоянии, и ему уже надоело, что Вильгельм всё ещё не закончил считать его же родинки, он произнёс охрипшим от долгого неиспользования голосом:       — Доброе утро, сколько в итоге сосчитал? — расстояние между их лицами было настолько коротким, что нельзя сказать, можно ли было услышать столь беззвучный сонный голос, если бы они находились дальше вытянутой руки.       Испугавшись, Вильгельм досчитал последнюю, совсем крошечную родинку на лопатке Симона: — 37, всё!       Только осознав, что он сказал это вслух, и посмотрев на лицо кудрявого парня, он пробормотал: — Как давно ты уже не спишь? — поинтересовался Вильгельм, слегка отводя свой взгляд от неловкости и добавляя, — Доброе утро, кстати.       — Знаешь, я задаюсь тем же вопросом, но ещё меня интересует то, на сколько больше у меня их стало спустя всего сутки? — зевая, он ухмыльнулся, прижимаясь ещё ближе к соседнему телу (хотя казалось бы, куда ближе).       С той же ухмылкой на лице, Вилле ответил: — Я думал, ты уже привык к тому, что я считаю их каждое утро, — невинно пробормотав и посмотрев на него, он сказал, заключая, — Я не думаю, что за 7 лет наших отношений, ты не смог привыкнуть к тому, что каждое наше совместное утро проходит именно таким образом, — съязвил Вильгельм, смотря в уже открытые тëмные глаза своего парня.       — Ну, допустим, — неожиданно для русоволосого, Симон одним движением перехватил руки Вилле и навис над ним, переводя дыхание.       Симон смотрел в такие же, как у него, тëмные глаза Вильгельма и утопал в них, ища объяснение тому, почему спустя столько лет он всё ещё так реагировал на его простое присутствие.       Симон продолжил: — Ты прав. Я привык, но всё ещё не могу поверить в это, даже смотря на то, через что мы прошли, — вспоминая, как Вилле совершал каминг-аут перед всей страной, а если смотреть шире, то перед всем миром, показывая свои отношения с Симоном и опровергая заявление о том, что это не он был на слитом секс-видео.       Если бы его когда-нибудь спросили о том, что он хотел бы стереть из своей памяти, то он без размышлений ответил бы: «Всё, что связано со СМИ и прессой, и полностью весь 2022 год», — и это оказалось бы правдой, потому что во всех заголовках новостей и журналов жирным шрифтом были написаны имена Симона и Вильгельма, всё внимание на протяжении того года было приковано к ним.       Это был худший год, за исключением того, что они были рядом друг с другом и поддерживали друг друга. Они настолько зависели друг от друга, что не могли ни на секунду разойтись или сделать что-то раздельно. Они были благодарны всем, кто помогал им и окружал заботой и поддержкой в то время, потому что если бы не внимание окружающих, то они просто не справились бы с этим вдвоём.       Вильгельм провёл свободной рукой по лицу Симона, с нежностью очерчивая его скулы, понимая, что его лицо никогда не надоест ему. Убрав выбившийся локон уже отросших волос Симона за ухо, он прошептал очень тихим голосом, обдавая горячим воздухом лицо кудрявого, — Jag älskar dig, mi amor, — сколько бы раз Вилле не повторял это откровение, Симон не мог поверить. Он знал, что тот любит его, но это было настолько неописуемо, что если бы перед ним поставили выбор: описать это чувство и получить миллион долларов либо же запретить Вильгельму считать его родинки, то он бы выбрал второе.       Сразу же после этого он наклонился к нему, проведя пальцами по затылку Вилле, и поцеловал его, чувствуя, как губы обдаëт горячим дыханием. Вильгельм интуитивно углубил поцелуй, тем самым притягивая Симона ещё ближе, отчего их грудные клетки полностью соприкасались друг с другом, так что они не могли дать им достаточно воздуха.       Где-то между вздохами и поцелуями, Симон пролепетал тем же томным голосом, но на октаву выше, — Jag älskar dig också, mi corazón, — и Вильгельм сразу же прослезился и моментально появилась искренняя улыбка, всем своим видом показывая, что он любит его чрезмерно сильно, и он сделал бы для него всё что угодно в этом мире.       Они оба знали, что никогда не отпустят друг друга. Сейчас они были в своëм маленьком пузыре, защищавшем их от внешнего мира. Но даже если они будут не в нём и их будут ждать трудности, они справятся с ними вместе. Как бы трудно ни было, они есть друг у друга.