Тихо.
До того тихо, что мне не составляет труда слышать взволнованное биение своего сердца. Бывало, подует порывистый ветер и зашелестит листва раскидистых деревьев под его беспокойною, заунывною песнью. Или притопнет вдруг возбуждённая лошадь копытом, привередливо фыркнет и задремлет, а болтливые совы заухают, разбудят её и вновь предадутся молчанию.
Мне страшно. Страшно под покровительством этого равнодушного, безжизненного леса. Меня бросает в холод, и руки мои непрерывно дрожат. Я прислоняю их к себе, дышу на них, но не перестаю трястись. И не перестану, пока мечется в озабоченности моё сердце.
Я оглядываюсь по сторонам. Все спят — до единого. Все, кроме меня. Сломленный Райнер распластался на земле, а небезучастная Энни устроилась поблизости. Наделённая острым слухом рикша невозмутимо посапывает подле Елены и Оньянкопона, за которыми ей дóлжно присматривать, а генерал Магат видит десятый сон. Доверившиеся нам Габи и Фалько лежат друг с дружкой в обнимку, вовсе того не стесняясь. Изнурённая недюжинной ответственностью командор Ханджи похрапывает, прильнув спиною к повозке с раненым капитаном Леви. Конни, Армин и Микаса теснятся у гаснущего костра.
Неподвижность картины утешает меня, усыпляет мою бдительность, но ненадолго: неподалёку слышится глухой шорох, и я напрягаюсь.
Это ты, ворочаешься. И я боюсь, что очнёшься. Заметишь, с какой проницательной бережностью я любуюсь тобой... Но мои опасения не оправдываются, и я позволяю себе рассмотреть тебя повнимательнее.
Твоё лицо застыло точно в отрешённой задумчивости: губы плотно сомкнулись, а брови сдвинулись к переносице, и у тебя на лбу прорезалась глубокая морщинка, что обычно появляется, когда ты пребываешь или в раздражении, или в замешательстве.
Я улыбаюсь, но улыбаюсь натянуто, исполненно уныния. Потому что знаю, что никогда не буду просыпаться возле тебя по утрам. Знаю, что я не та, кого ты хочешь перед собою видеть. И я привыкла к этому досадному пониманию. Привыкла настолько, что терзания сделались неотъемлемой частью моего существа. Я живу ими, тешимая несбыточными грёзами, что придают мне стимул не сдаваться. Но я устала. Устала и больше ни на что не надеюсь. Отныне у меня нет сил.
Я с робостью тянусь к тебе и дотрагиваюсь до твоих взъерошенных волос, зарываюсь в них пальцами и не ведаю, что вообще творю, пока ты не начинаешь хмуриться. Отпрядываю и молюсь, лишь бы ты не распахнул веки, и... Удивительно, но мне снова везёт, и я расслабленно выдыхаю.
Жажду залезть к тебе под одеяло и прижаться к твоей груди, разрешить тебе согреть меня и согреться самому. Но между мною и тобою — незримая ледяная глыба, которую мне не удалось растопить за семь долгих, томительных лет.
Я и понятия не имею, отчего ты понравился мне в Кадетском Училище. Отчего я перенесла эту невинную подростковую симпатию во взрослую жизнь, отчего симпатия эта окрепла и стала походить на возвышенную привязанность, свойственную преданной мужу жене.
Говорят ведь, что любят не
за, а
вопреки. Вот и я тебя вопреки полюбила: вопреки твоему непрошибаемому характеру и вспыльчивому, самодовольному нраву. Тобою двигала корыстная мечта о Военной Полиции, об уютном гнёздышке за внутренними Стенами; мною — мечта о защите человечества и об отстаивании неисследованных территорий. Но, невзирая на весомые расхождения во взглядах, мы в первый же день подружились.
Три года изощрённых тренировок явились для меня сущим кошмаром, и я до сих пор ужасаюсь, стоит мне только представить брызжущего слюною Киса Шадиса. Я не была выдающимся кадетом, и это мягко сказано. Я была слаба, и никого не интересовали мои незаурядные теоретические навыки. Пару раз меня даже грозились исключить и отправить на осваиваемые земли, но всё обходилось, так как ты защищал меня — искренне, бессознательно: помогал в освоении УПМ, поддавался на практике и выгораживал перед инструктором.
И я бы предположила, что влюбилась в тебя из-за твоей самоотверженной поддержки. Предположила бы, но теория моя рассыпалась бы в пух и прах: отчего я была равнодушна к Эрену, что после падения Сигансины делился со мною последним куском хлеба и возвращал мне отнятую хулиганами еду? Отчего я не привыкла к Армину, что принимал меня с распростёртыми объятиями? Возможно, мы втроём и Микаса были чересчур похожи? Бездомные, брошенные на произвол судьбы сироты. Возможно, мне всего-то был нужен человек, не способный меня понять, но способный мне посочувствовать?
И ты сочувствовал. Тебя неподдельно трогали выпавшие на мою долю испытания, моё незавидное положение. Ты казался чёрствым и неподступным, а по правде тебя гложили беды дорогих людей. Мои беды. Другие видели в тебе амбициозного придурка с раздутым самомнением, а я — ответственного и решительного, но напыщенного опрометчивыми устремлениями человека. Для меня ты был олицетворением надёжности и постоянства — единственным, на кого я могла опереться в трудную минуту. Я бесповоротно к тебе привязалась. И всё сложилось бы замечательно, по канонам обожаемых мною сентиментальных романов. Сложилось бы, если бы не одно но...
Я была для тебя не больше, чем просто подругой.
Точно так же, как я сгорала от пламенной любви к тебе, ты сгорал от пламенной любви к иной. К той, что не ценила твою любовь так же, как не ценил мою любовь ты.
И с ней мы — полные противоположности. Она — превосходный боец, а я — никуда не годная девчонка. Она может постоять за себя и смотрит на мир через призму сухой логики и скептицизма; я же отпор дать не могу, во мне преобладают чувственность и субъективность. Она холодна и горда: её не беспокоит, что о ней подумают; от меня же веет теплом, я ранима и самокритична. Из общего в нас только то, что мы обе до одури несчастны и нелюдимы.
Между нами — огромная пропасть. И я понимала, что, полюбив трезвую и чопорную Микасу, ты никогда не полюбишь меня — чуткую, склонную угождать велениям сердца. Но не понимала я вот чего: почему ты полюбил
её? А почему
я полюбила
тебя, а не, допустим, Эрена или Армина? Дело в том, что любят вопреки?
И всё-таки кажется мне, что есть в тебе нечто такое... нечто такое, что заставило меня влюбиться в
тебя. Вероятно, меня подкупало то, с какой беспечностью ты отзывался о моих хлопотах? «Не переживай, — говорил мне ты, — прорвёмся. Чего губы дуешь? Поступишь ты в свой Разведкорпус — и глазом не моргнёшь. Выше нос!» И все мои проблемы точно ветром сдувало...
Поговаривают, существует два типа людей: люди, которым необходимо
быть любимыми, и люди, которым необходимо любить. Полагаю, я причастна ко второму. Было приятно, когда ты заботился обо мне, но куда приятнее — когда о тебе заботилась я: журила за бестолковые склоки с Эреном, обрабатывала раны и ссадины, объясняла на пальцах теорию некоторых предметов, подготавливала к самостоятельным и помогала во время них, учила правильно держать ружьё и попадать в десятку. Всё это доставляло мне наивысшую степень удовольствия: тогда я понимала, что была тебе
нужна. Да, мне всего-то хотелось быть нужной кому-то
особенному.
Ты был для меня особенным. А что же я? Я для тебя — нет. Особенной была она. И я могла с натяжкой принять это. Могла принять что угодно: и то, что ты считал меня просто подругой; и то, что моя ласка была для тебя до того естественной, что истошные вопли Шадиса казались чем-то причудливым. Что угодно, кроме одного — твоего пренебрежения. Рядом с Микасой ты терял нить нашего разговора, забывался и переставал обращать на меня внимание. Я была оскорблена тем, как низко ты меня ставил по сравнению с ней, но виду не подавала. Я никогда не подавала виду...
Но правда ли это? Вдруг я вела себя точно так же, пока проводила с тобою время? В таком случае, замечал ли ты? Замечал ли, с какой проникновенностью я вслушивалась в каждое твоё слово, каким смущением реагировала на дружеские касания и в каком исступлении сдерживала слёзы, сознавая тщетность своих трепыханий? Сомнительно. Да и мне уж легче было поверить, что ты был окрылён влюблённостью до безрассудной слепоты, нежели в то, что ты осознанно причинял мне боль: нередко спрашивал меня о Микасе, о её прошлом, и делал это с такой непринуждённостью, будто пытался доказать мне, что разговор о ней сам собою зашёл, что вспомнил ты про неё по чистой случайности.
Несмотря на жгучую ревность, я никогда не относилась к Микасе с неприязнью. Она не была мне подругой, нет, но была как минимум тем человеком, с которым имеют связь наподобие родственной, к которому невольно пропитываются доверием. Два года, прожитых в лагерях для беженцев, сплотили нас на уровне подсознательном. Микаса была мне сестрой — той самой сестрой, с которой не получается найти общий язык, но любовь к которой не иссякает и зыбится глубоко внутри. И будь мне Микаса чужой, я бы тем не менее отнеслась к ней с добротою: я больше не была
влюблена в тебя — я тебя
любила, а потому и уважала твой выбор.
Оттого я и не больно терзалась, когда пришла пора выпускаться из Кадетского Училища. Я унимала себя тем, что в Военной Полиции ты будешь в безопасности, будешь сыт и доволен — не это ли главное? Однако когда произошло то, что произошло, и ты вместе со мною дал присягу Разведкорпусу... Я поняла, что не продержалась бы без тебя и дня. А ещё поняла, что тебе непростительно хоронить лидерский талант за Синой, что ты раскрыл в себе новые, дотоле неизведанные качества. Что ты вдвойне не заслужил быть прозванным надменным и эгоистичным ублюдком.
Мы наткнулись на Марко вдвоём. Да, мне доводилось видеть вещи и похуже, в Сигансине: обезглавленные, выпотрошенные трупы, втоптанные в землю внутренние органы, оторванные конечности и кровь, кровь, кровь... море крови. И кто бы мог подумать, что обезображенное тело Марко будет сниться мне несколько ночей кряду? Чего уж говорить о тебе, впервые испытавшем подобного рода потрясение?
И я было подумала, что общее горе сблизило нас, что ты наконец-таки ко мне присмотрелся... Но я ошиблась, ведь буквально на следующий день ты вновь забагровел перед Микасой. Ничто не менялось: какие бы препятствия мы не преодолевали, я продолжала быть твоей подругой, а Микаса — той, по кому ты неустанно воздыхал. Ничего не поменялось и тогда, когда я, переступив ради тебя закон Всевышнего, безвозмездно себя погубила.
Тогда, когда я убила.
Ты впал в ступор, а Армин перепугался настолько, что довериться ему было бы самой постыдной глупостью. Я и сама не сообразила, что наделала — лишь услышала оглушительный выстрел и ощутила, как по ноздрям ударил зажжённый порох.
Это была девушка. Молодая. И я её убила.
Я больше не считала себя человеком. Возненавидела до того, что мне было тошно смотреться в зеркало. Я пробовала отмыть запятнанные невидимой кровью ладони, но только до мозолей растирала кожу. Ты носился со мною, хватал меня за руки, пытался до меня достучаться... но я тебя не слышала: ни благодарностей, ни извинений за нерасторопность. Грудь мою сдавливало непосильное бремя, и я разваливалась на мелкие-премелкие кусочки.
Ты тоже убил, в подземелье Рейссов. Прикрыл меня. Но не потому, что хотел защитить, а потому, что хотел отплатить — сбросить груз с плеч. Возможно, я ошибаюсь? Возможно, ты прикрыл меня как товарища? Так, как прикрыл бы любого другого? А я и не знаю, что из этого унизительнее. Я спасла
тебя, а не товарища. Я погребла свою невинность ради
тебя, а не товарища. Будь то не
ты, и я бы поколебалась. Будь то не
ты, и я бы не стала перечить своей совестливой натуре. Я и сама поражалась тому, как неистово, должно быть, любила тебя.
Все мы подписали себе приговор. Больше не было на свете тех наивных и безобидных детей, жаждавших сберечь человечество от титанического гнёта: их место заняли беспощадные, расчётливые убийцы. И действовали они более не в интересах человечества, а в интересах отчуждённого элдийского народа. В интересах Родины.
Из кустов доносится шорох, и я инстинктивно вздрагиваю. Но озадачивает меня вовсе не он... Я не верю своим глазам: вместо пятнадцатилетнего Жана передо мною предстаёт мужчина. Я не узнаю тебя, но вскоре понимаю, что окончательно свихнулась. Это ты, всё тот же ты. Правда, лицо у тебя вытянулось, обросло на подбородке щетиною. И причёска поменялась: волосы удлинились. Неужели я настолько погрязла в воспоминаниях, что напрочь позабыла о настоящем? Позабыла и о том, как ты выглядишь. Я сглатываю и продолжаю бередить вспоротые раны.
Со взрослением любовь моя к тебе окрепла. То стали чувства более основательные, и, я бы сказала, чувства трезвые, не подверженные пылкой импульсивности. Я привыкла к ним до того, что не понимала, каково это — жить без тягостной душевной боли. Но боли такой, что казалась она правильной, неоспоримо естественной. Я больше не рдела перед тобою, и губы мои не расплывались в смущённой улыбке. Зато мне нравилось выводить тебя на эмоции, прожигать подёрнутым загадочной печалью взглядом. Не нравилось разве что получать в ответ сухое недоумение, а не вожделенное мною любопытство. Ты был непробиваем, и твоя любовь к Микасе упрочнилась точно так же, как и моя к тебе.
Приходя к тому же осознанию, что и я, ты спустился с небес на землю и сумел открыть глаза на многое из того, что некогда предпочитал игнорировать. Ты понял, что мне небезразличен, и понимание это весьма и весьма тебя огорчило. Потому ты и относился ко мне с нервической осторожностью и не позволял себе раскрепощаться в моём присутствии, как это надлежало товарищам. Я была для тебя точно переминавшейся с лапки на лапку пташкой, которую ты опасался спугнуть.
Начало нашему разладу положила дурашливая Саша, тайком прочитавшая одно из моих стихотворений, посвящённых тебе. Я прятала от неё всё — от яблок на перекус до исписанных вдоль и поперёк книжек — в дальние углы ящика; ни на секунду не теряла бдительности. Но в тот день я была крайне невнимательна, а Саша, подогретая исключительным интересом, крайне прозорлива. «Представляете, к кому-то стихи писать вздумала! — выпалила она при тебе, мне и Конни, когда мы обедали в столовой. — К кому-то мужественному, высокому, сильному... уж больно похожему на Жана!» Тогда я пила чай и чуть не поперхнулась. Отставила чашку, и кипяток обжёг мои пальцы. Последнее, что я заметила, прежде чем убежать — твой смятённый, пропитанный состраданием взгляд.
Возможно, мне стало легче? Упорное молчание было пыткою само по себе. Возможно, мне прельщала твоя жалость? Как знать. Я не гневалась на Сашу, хотя другая на моём месте перемолола бы ей косточки. Я не стремилась оправдаться перед тобою, хотя другая на моём месте вывернулась бы перед тобою наизнанку. Я сдалась. Потому что понимала, что не было ничего бесполезнее: Саша лишь дала тебе повод раскрыть давным-давно зародившуюся мысль, дала повод принять истину, ведь моя любовь к тебе была очевидна так же, как и твоя любовь к Микасе. Ты притворялся, что у нас не было подводных камней, что мы были всё теми же друзьями... Но ты себе лгал: между нами будто чёрная кошка пробежала.
К тому моменту, как мы приплыли в Либерио, напряжение между нами стихло, но не насовсем: ты был всё ещё до безобразия учтив ко мне, всё ещё тщательно вдумывался в то, что было у тебя на уме, прежде чем сказать. Но тогда, на рынке, нам было так весело, что казалось, будто мы вернулись в Кадетское Училище, будто нам опять было лет по тринадцать и будто ты не имел и малейшего подозрения о моих чувствах к тебе. Я забылась. Вспомнила, каково это, быть твоей подругой, украдкою лелеять тебя и пылать пурпурным закатом при каждом твоём касании... Однако всё хорошее быстро кончается.
Вы напились. Все, даже рассудительная Микаса и добропорядочный Армин. А я нет: я ждала. Ждала, пока напьёшься ты, чтобы разговорить тебя и выведать всё то, что столь долго не давало мне спать. Но я облажалась: ты переборщил и, если бы я спросила, едва бы вспомнил собственное имя.
После того, как нас нашли командор, капитан и Оньянкопон, вас пришлось будить, приводить в более-менее потребное состояние и вести обратно, в особняк Адзумабито. Я воспользовалась этим шансом: сказала, что помогу тебе дойти до комнаты, а сама улизнула в неё вместе с тобой.
Прогулявшись на свежем воздухе, ты слегка протрезвел — протрезвел в той степени, что с тобой ничто не мешало мало-мальски вразумительно говорить. И я, усевшись подле тебя на кровать, поведала тебе обо всём: о том, что вот как седьмой год изнемогаю от неразделённой любви к тебе. О том, как изнываю в боли и в глухой обиде, тону в беспросветном одиночестве, усугубляемом твоею отстранённостью... Я говорила медленно, уверенно, в непоколебимом спокойствии; голос мой ни разу не дрогнул, а на глаза ни разу не навернулись слёзы. Я и сама страшно изумилась этой решительности: кто бы мог подумать, что я с такою лёгкостью сознаюсь тебе?
Но мою сдержанность возмутила твоя непредсказуемая реакция. Реакция, от которой у меня ком в горле застрял. Ты зарыдал — горько, пронзительно под разрушительным воздействием алкоголя. Я поддалась твоему эмоциональному всплеску и тоже заплакала, не понимая, по чему плачу я и по чему плачешь ты. «Прости меня», — прошептал ты, и меня захлестнуло волной безысходности. Я уж было уйти оттуда собралась, но ты встал предо мною на колени и вжался мокрым лицом в юбку. Затем принялся целовать мне руки, как-то виновато-ласково, а я, в испуге их отнимая, всё бежать собиралась, бежать... Но ты не пускал меня, всё целовал и целовал, повторял одно и то же: «знаю», «прости» да «извини».
Я не понимала — не понимала ровным счётом ничего. И потому, пока ты хныкал точно маленький ребёнок и пачкал слезами измятую юбку, спросила, кто я для тебя. Ты посмотрел на меня снизу вверх своими растерянными заплаканными глазами и только пожал плечами. А потом признался, что я тебе нравлюсь, но не так нравлюсь, как нравятся парням девушки или друзьям подруги, а как-то по-особенному,
по-невыразимому. Признался, что хотел бы любить меня, сделать счастливой меня и счастливым себя... Но ты ничего не мог с собою поделать. Тогда я ни то что заплакала — я заревела.
«Пожалуйста, не уходи, — умолял ты, — останься... Будет лучше, если ты останешься...» И я осталась, невзирая на то, что
мне было бы лучше уйти. Ты попросил меня лечь на кровать, а следом положил мне голову на грудь. Знал бы ты, какие в ту минуту меня охватывали противоречия... Ты играл с моими чувствами, с моею разгорячённой восприимчивостью, и я на тебя злилась — злилась немощно, с извечным снисхождением, а сердце моё ликующе трепетало от этой доверительной близости; лишь разум мой не слеп и подмечал абсурдность происходящего.
Ты притих, и я взволновалась, что тебя клонит в сон. Я приобняла тебя и поинтересовалась, почему не я, а Микаса. Ты весь съёжился, заёрзал и пожал плечами точно так же, как пожимал ранее. «Я просто-напросто люблю её, — произнёс ты, и внутри меня снова что-то треснуло, рассыпавшись на мириады осколков. — Но она не любит меня...» Я упаднически вздохнула: у тебя была своя трагедия, и она никак не соотносилась с моей. И я подумала, что ты вот-вот начнёшь жаловаться на вопиющую несправедливость, на одержимость Микасы Эреном... Но ты... ты попросил меня зачитать мои стихотворения! Даже будучи нетрезвым, ты не забывал про тот неловкий случай в столовой.
Досконально я помнила всего лишь два стиха в твою честь — любимый и последний. Фрагменты других вертелись на языке, хаотично всплывали в мозгу, но не складывались в картину. И я принялась зачитывать — неторопливо, сбивчиво... Меня душили рыдания, и с каждым воспетым четверостишием на макушку твою опадали жгучие слёзы. Несколько раз ты прерывал меня, целовал в замёрзшую ладонь и клялся, что пишу я
невероятно-бесподобно-восхитительно, что ты отдал бы что угодно, лишь бы услышать все мои стихотворения в адеквате, лишь бы заучить их все наизусть...
Уснул ты примерно тогда, когда я приступила к середине второго. Но я не хотела оставлять тебя и побыла с тобою ещё чуть-чуть: проследила, чтоб стихло твоё разбушевавшееся дыхание и выровнялся бешеный сердечный ритм. Я укрыла тебя одеялом и нежно чмокнула в лоб, а затем отправилась в предоставленную Адзумабито комнату. Дурной сон настиг меня только на рассвете: я постоянно ворочалась, плакала, перекладывалась с боку на бок, думала, плакала, думала, думала, плакала... Поэтому, а спала ли я вообще?
В свет я вышла в ужасном состоянии, и выглядела я так же неряшливо, как и вы, но, пожалуй, с одним учётом: я не пила. Ты весьма странно взглянул на меня: до того пристально и испытующе, что я перепугалась, не вспомнил ли ты чего? А ты, бесспорно, что-то да и помнил, правда, малозначительными деталями, смазанными картинами и обрывками пустых фраз. Мучился в туманных недосказанностях, но не пытался ничего прояснить, словно заведомо понимал, что о произошедшем лучше забыть и забыть как можно скорее.
И сразу после того как сбежал Эрен, решила сбежать я — не телом, а душою. Мне становилось дурно от того,
что ты говоришь, от того,
как ты говоришь и
как ты меня трогаешь, ведь на руках моих горели твои чуткие поцелуи. Мне было недостаточно. Я знала, что ни при каких обстоятельствах не получу большего, и потому старалась от тебя отдалиться. Но ты не позволил. Спросил однажды, не натворил ли чего, пока был вусмерть пьян. Я солгала. Солгала и поддалась тебе, ибо неописуемо в тебе нуждалась. И ты нуждался во мне, но по-другому. Ты не хотел терять нашу
дружбу, я — не хотела терять
тебя.
Очередное несчастье прогремело раскатистым громом, когда у меня на руках погибла Саша. В тот момент я не совладала с собой, рвала и метала из-за непреодолимого чувства вины. Нас обеих назначили снайперами, и мы, защищая друг друга, бок о бок сражались на протяжении всего вечера.
Попав на дирижабль, мы всецело настроились на возвращение домой, но мы и вообразить не могли, с чем нам предстоит столкнуться. С чем предстоит столкнуться
ей. Не могли вообразить, что эта марлийская девочка выстрелит именно в Сашу, а не в меня, стоявшую плечом к плечу с ней, что я не успею предупредить её, оттолкнуть или перенять смертельный удар на себя. С нею мы не были близкими подругами: она нередко выводила меня, обычайно невозмутимую, из себя инфантильными шалостями и беспрестанной энергичностью, но... Без неё стало так одиноко, так больно и так грустно, и незаслуженно пролившаяся кровь её, намертво пропитавшая мои ладони, ядовитою кислотою разъела мне трепещущее сердце. Это должна была быть
я. Пуля должна была угодить в
меня.
Ты так не считал. Озлобленно накричал на меня, вняв отголоскам моей щепетильной совести. Отругал и сказал, что говорить такое безмерно жестоко по отношению к Саше, а спустя пару секунд стыдливо процедил сквозь зубы: «Заткнись, ничего не хочу слышать! Дьявол меня побери, но я рад, что выжила ты». Я сконфузилась, широко распахнула рот... но не осмелилась произнести хоть что-нибудь. «Сашенька, прости меня, Сашенька, прости...» — неумалимо повторяла про себя я.
Есть я не ела, ибо кусок в горло не лез. «А ужин готов?» Я всё вспоминала и вспоминала её последние слова, как она, истекая кровью, легкомысленно прошептала «мясо», и глаза мои волей-неволей щипало от подступавших слёз. Я боялась быть в столовой, переполненной праздновавшими Великую Победу товарищами, точно так же, как боялась в одиночку выносить безмолвие в нашей комнате. Но мне пришлось. Ноги у меня подкашивались при виде незаправленной Сашиной кровати и разбросанной по ней одежде, руки у меня дрожали, когда я дотрагивалась до висевшей в шкафу шинели — шинели, которую она больше не наденет. Я раздвинула шторы и открыла окно нараспашку, надеясь выпроводить навевающие тоску воспоминания и запах Саши, неистребимо витавший в воздухе... Но безуспешно. И я бы сошла с ума от этого необузданного наваждения, если бы ты не постучался ко мне в дверь.
Я впустила тебя. Ты размеренно прошёлся по комнате, рассмотрел неопрятную Сашину половину и в сожалении поджал губы. «Надо бы отдать её вещи родителям», — посоветовал ты, и я согласно кивнула, не представляя, как вообще буду копаться в ей принадлежавшем. Ты обессиленно опустился на мою кровать и закрыл лицо руками. Я, должно быть, с минуту столбом простояла, но, услышав, как ты всхлипываешь, подсела к тебе и положила голову на твоё содрогавшееся плечо. Я не понимала, почему ты пожелал разделить эту боль со мной, и не то чтобы стремилась к этому обременительному пониманию: ты был единственным, кто мог помочь мне оправиться от горя, и я всё ещё не верила, что Всевышний снизошёл до меня и послал в утешение тебя.
Рыдая со мною в унисон, ты прикоснулся ко мне так, как, наверное, не касался дотоле никого другого. Ничего не объяснил — лишь взялся за мою талию, усадил меня на свои колени, шикнул и притянул к себе так, что мне стало трудно дышать. Я несвоевременно воспылала, замерла в предвкушении, и муки мои на мгновение отступили. Я никогда не была так близко к тебе. Я никогда, мать твою, не сидела у тебя на коленях — на коленях у
хорошего друга, влюблённого в Микасу. Я пламенела и бледнела, меня бросало то в жар, то в холод, и я робко вслушивалась в обворожительный аромат твоего терпкого одеколона. Ты был безупречен во всех смыслах, и всё, чего мне хотелось — это как можно дольше чувствовать пленительный жар твоего мужественного тела и как можно дольше быть той, в ком ты нуждаешься.
Но недолго двигало мною немое восторжение и недолго пребывала я в вымышленной идиллии. Эффект неожиданности спал; я вспомнила, что ты плачешь, и почувствовала, как шея моя намокла от твоих скорбных слёз. Я обнимала тебя в ответ настороженно, будто переживала, что ты мигом оставишь меня наедине, если я неправильно к тебе притронусь, неправильно вздохну и неправильно всхлипну. Но я отвлеклась, когда мой помутнённый взор наткнулся на брошенные в углу ботиночки Саши... Меня окатило истерикой: я жалась к тебе, пачкая слезами твои мягкие волосы, а ты жался ко мне, пачкая слезами меня. Словно в бессвязном бреду, я молвила: «Это я виновата, Сашенька, это я виновата...», а ты гладил меня по голове и повторял да повторял, что я ошибаюсь, что я, дурочка, напридумывала себе всякое...
Но чувством вины я питалась не только по отношению к Саше: я питалась им по отношению ко всем, в чьей крови перепачкалась. И, была бы моя воля, пожертвовала бы собою, лишь бы снять с души этот непримиримый грех. Я так и не простила себя за убийство той ликвидаторши, глупо полагая, что после первого раза убивать станет проще, не так
совестно. Но я ошиблась, ведь возненавидела себя в сто крат сильнее. Я не могла поверить, что мои нежные, должные стать материнскими, руки унесли с десяток человеческих жизней.
Ты не разделял моих уничижительных терзаний: тебе не приходилось прощать себя. Ты понимал, что это — война, что люди, которых мы убиваем, — наши враги, что мы исполняем воинский долг. И я это понимала... разумом. Сердце же моё конвульсивно сжималось и не было мне подконтрольно. И я было почти отошла, как вдруг ты прошептал мне на ухо: «Прости... ту девушку должен был убить я».
Да, должен был. Но я слишком любила тебя, чтобы испытывать судьбу. Слишком уж, чтобы в первую очередь думать о себе. И, возможно, не убей я тогда — не стала бы убивать и теперь?..
Вскоре ты выпустил меня из объятий, осознав, что поступок твой был весьма и весьма импульсивным, ибо друзей на колени не сажают и друзьям в шею не плачутся. Ты удручённо глядел в пол, и смятение всё чётче прорисовывалось на твоём осунувшемся лице. Внезапно оно переменилось, приобрело в чертах некоторую отчуждённость, и ты несмело зашагал в сторону двери. Я встрепенулась, схватила тебя за запястье и потребовала, чтобы ты остался. Именно потребовала, пусть в моей утвердительной интонации и проскальзывала мольба. Я сказала, что боюсь спать одна в этой злосчастной комнате, что ощущаю в ней присутствие мёртвой Саши. Я видела: в тот момент в тебе совершалась борьба, но не понимала, какая.
О чём ты думал?
Мне показалось, что ты всё-таки не послушаешь, и я потупилась в расстройстве. Однако, к моему изумлению, ты вернулся. Уложил меня на кровать, прислонился ко мне со спины и обвил мою талию, а когда я вновь начала плакать — благосклонно погладил по волосам. Это лишь раззадорило мою отчаявшуюся натуру, никак не усмирило. Я знала: ты остался со мною из жалости. Я всё ещё была для тебя
подругой.
Когда я проснулась, ты уже ушёл. Зато я была старательно укутана в тёплое одеяло, а тугой пучок — распущен. На тумбочке я нашла короткое послание, начирканное тобою на странице, вырванной из записной книжки со стихотворениями:
«Разберём вещи Саши, когда будешь готова. Не приступай без меня».
Я заплакала.
Началась Дрожь Земли. И я почему-то была уверена, что ты клюнешь на заманчивое предложение Флока: вступишь в почётные ряды Йегеристов и станешь военным полицейским, как и мечтал с детства, припеваючи заживёшь в элитной столичной квартире при стабильном заработке. Я видела, как перед глазами твоими расстилалось беззаботное будущее, которое ты вожделел разделить с Микасой и только с Микасой: первый поцелуй, страстные порывы, свадьба, уютное гнёздышко на двоих, молодость, дети... Видела, как грандиозные планы в бурных фантазиях разбивались вдребезги, стоило тебе перевести взгляд на меня. Я никоим образом не вязалась с этим блистательным, лучезарным будущим: у тебя не получалось поместить в него меня и представить, как сложится
моя история. Ты не хотел причинять мне боль. Не хотел, чтобы я была несчастна, чтобы я состояла в безрадостном браке и рожала нелюбимому мужу нелюбимых детей, предавала саму себя. Ни за что.
Но ты был чересчур добросовестен, чтобы бросить товарищей, чтобы изменить воинскому и нравственному долгу. Ты не забывал о Марко, гибель которого обязывала тебя к службе в стенах Разведкорпуса пуще чего-либо иного; не забывал о Микасе, которая при живом Эрене не вышла бы за тебя замуж. И, в конце-то концов, не забывал обо мне... о той, кого донельзя хотел защищать. Все семь лет, что я тебя знаю, в тебе есть странная потребность защищать меня и только меня. Эта иррациональная потребность и была движущей силой по отношению ко мне — причиной, по которой ты не мог меня отпустить. Ты понимал, что Микаса в твоей защите и защите кого бы то ни было не нуждается, а потому и опекал меня, безоружную и уязвимую.
Ты сделал выбор. Выбор, о котором, вероятнее всего, пожалел: тебе предстояло бок о бок сражаться с заклятыми врагами, с Райнером Брауном... И кто бы мог подумать, Жан, что всё обернулось так омерзительно? Что Марко погиб по глупости Райнера и Бертольда, что последние мгновения его недолгой жизни были до того трагичны? Тебя переполняла неукротимая ненависть к этой лживой троице, и ты едва держал себя в узде перед яростной жаждой отмщения. В итоге не сдержал. Я попыталась тебя остановить, но тщетно: ты колотил Райнера с такой неконтролируемой агрессией, будто вымещал отвращение ко всем проделкам марлийского народа от лица элдийского, будто заставлял его, Брауна, расплачиваться за смерть Саши и наших безымянных товарищей. Ты настолько исказился в презрении, что я тебя не узнала. Неужели то был действительно ты?
Но я не злилась на тебя, пусть ты и переступил законы моей врождённой добродетели. Наоборот: проникшись к тебе сочувствием, ринулась вслед за тобою в лесную чащобу. Я в суетливости кружила около тебя, хваталась за твои кровоточащие ладони, но ты упорно вырывался, гнал меня прочь, а я стоически парировала эти безотчётные препирания. Я надавила тебе на плечи, и ты податливо осел наземь. Притронувшись к твоему лицу, ласково провела большими пальцами по влажным щекам. Было не видно ни зги, но свет, блеклый от застланного облаками месяца, позволял вглядеться в очертания. Я слышала твои лихорадочные всхлипы, слышала, как они пробивались сквозь блаженную тишину. И я бы, кажется, задремала на месте, если бы ты не задал вопрос: «Почему?»
Я не поняла.
«Почему ты их простила?»
Я молчала.
«Из-за них погибли твои родители. Почему ты их простила?»
Я молчала. Молчала внушительно: думала. А потом с такою лёгкостью, будто и вовсе не затрудняла себя беспорядочными мыслями, сказала, что
мне и не приходилось.
Ты вздохнул, как бы собираясь что-то произнести, но слова не сорвались у тебя с языка — лишь необратимо застряли в горле, и ты, поверженный духовным превосходством моего милосердного существа над твоим, звучно сглотнул слюну.
Мы молчали. Ты просидел в оцепенении некоторое время, а затем грубо потянул меня на себя и усадил к себе на колени. Я сдавленно простонала от твоей порывистости и приготовилась возмутиться в недоумении, но ты так же, как и месяц тому назад, стиснул меня в железных объятиях.
И тогда заплакала я.
Почему? Почему ты играешь с моими чувствами? Мне-то казалось, Жан, что ты всё прекрасно понимаешь. Понимаешь, как пагубно на меня влияют твои дружеские касания, и понимаешь, что я жажду их любовными. Твой манящий запах, твоя мускулистая грудь, твои большие руки... Ты должен понимать, что от твоей волнующей близости я лишаюсь рассудка. Должен, но продолжаешь играть со мною как с безвольною куклой.
Я хотела закричать, как сильно люблю тебя. Закричать, что вот уже семь лет страдаю от этих неутолимых и всепоглощающих чувств. Да, хотела. Но я опасалась ломать галимую актёрскую игру и раскрывать карты, которые ты давным-давно раскрыл сам. Я не хотела терять тебя, терять нашу подозрительно неполноценную дружбу. А дружба ли то была вообще? Наверное, не сыскать во всём мире слов, которыми можно было бы охарактеризовать наши с тобой противоречивые отношения. И я была готова пойти на всё, лишь бы сохранить их. Лишь бы иметь тебя поблизости.
Ты гладил меня по волосам, и горемычные слёзы твои стекали мне за воротник. Плакал по бедному Марко и по тому, что нам предстояло пережить. А я плакала по тебе, вместе с тем не забывая нас подбадривать. Обещала, что
всегда буду рядом, что совсем скоро всё уляжется и нам более не придётся якшаться с Райнером и Энни, что мы обдурим Флока и украдём летающую лодку, а того гляди и с Эреном разберёмся... Ты слушал. Слушал и слышал, как я, успокаивая тебя, постепенно успокаивалась сама. И только колотившиеся о рёбра сердца выдавали в нас убитых скорбью разведчиков.
Мы чересчур долго пробыли наедине — примерно полчаса. Я не знала, о чём думали ребята и командор, чем они оправдывали наше отсутствие. Знала лишь, что мне было до невообразимости
тепло у тебя на коленях. Теперь я ничего не хотела: ни разговаривать, ни возвращаться, ни сражаться... Быть с тобой — единственное, в чём я нуждалась. Но я понимала, что мы задержались. Понимала, что ещё чуть-чуть и я сознаюсь тебе во всём. Потому я отстранилась и предложила пойти к остальным. Очевидно, тебе не прельщала перспектива спать на одной поляне с Брауном, у которого «небось уже сопливая рожа восстановилась».
Тогда я сказала, что вернусь сама и дам тебе побыть в одиночестве, но...
«Пожалуйста, не уходи... Останься со мной».
Я удивилась, замешкала... А ты воспользовался секундами этой опрометчивой растерянности и склонил меня к себе, взявшись ладонями за моё лицо. Я ощутила на сжатых губах тлетворное дыхание, просачивающееся через твой рот. И прежде чем ты поцеловал меня, что есть мочи оттолкнула тебя и отползла куда подальше.
Ты ничего не сказал... И я ничего не сказала. Голова ходила ходуном, и надлежало собраться с мыслями. Я поднялась на ватных ногах, отошла от тебя на несколько шагов, и что-то нещадно закололо в груди, ревностно заклокотало от жутчайшей несправедливости. «Я не замена Микасы»,
— оскорблённо, с неожиданной холодностью проговорила я.
Я была на грани истерического припадка. Бороться почти не оставалось сил. Не вытягивая из тебя каких-либо слов, я объяснила, что не усну, пока не придёшь ты, ибо тебе нужно обработать израненные ладони, попросила возвращаться скорее и пошла. Пошла...
Ступала я бесшумно, чуть ли не на цыпочках, дабы ненароком не придавить ломкую ветку и не прослушать малейший шелест с твоей стороны. Я думала всё, всё думала и думала: догонишь ли ты меня? Прижмёшь ли к себе и скажешь ли, что я ошибаюсь? Что то было не минутное помутнение в тоске по Микасе, что поцеловать ты хотел не её, а
меня? И поцелуешь ли?
Но нет. Ты не сделал ничего. Во мне, не успев вспыхнуть, потух огонёк веры.
Я была кончена. И больше ни на что не надеялась.
Показался ты довольно-таки скоро. Я позаботилась о тебе, как и обещала. Ты молчал — я молчала. И мы легли спать.
Я смотрела на ветви говорящих кустов, на ствол и крону могучих деревьев. Ты упрямо смотрел мне в спину, прожигал в ней дыру. Ты заснул. Я — нет. И я повернулась к тебе.
Тихо.
Я моргаю. Глаза на мокром месте. Руки дрожат, и всё ещё холодно. Вероятно, даже холоднее. Но я устала. Устала и хочу спать. Наконец-то хочу спать.
Я отворачиваюсь и накрываюсь одеялом повыше. Голова тяжёлая, а тело бренное, немощное. Ноги гудят, и я обхватываю их, прижимая ноющие колени к груди. Всё, что меня окружает, начинает казаться далёким, непостижимым. Я проваливаюсь в небытие. Кто-то дотрагивается до меня неимоверно ласковыми руками и, прислонившись ко мне со спины, крепко-накрепко обнимает. Согревает... Приникает губами к макушке, щекотно дышит в неё. Я улыбаюсь, потому что знаю: ко мне пришла мама. И правда, Жан... какого дьявола я их простила? Я так сильно скучаю по ней. К чему просыпаться? Нет, не хочу просыпаться. Мне уже не больно — мне хорошо. Меня обволакивает безмятежным сном, точно пуховой периной.
Мне больше не холодно.
***
Громко.
С назойливым жужжанием проносятся над головою пули. Отточенные лезвия стучат друг о друга; одни с пронзительным бряцанием опадают на землю, иные — вонзаются в
товарищей. Непрестанно взрываются громовые копья, разлетаются в щепки здания, брызжет безудержным фонтаном горячая человеческая кровь. Разносится страдальческий титанический рёв, и надрываются в предсмертной агонии
товарищи. Моё сердце неистово бьётся. Бьётся, но безмолвствует в нарастающем гвалте адской какофонии.
Я стою, перевожу дыхание.
Вдох-выдох.
Целюсь в
товарища, замираю и машинально жму на спусковой крючок. Раскатистый выстрел оглушает, выводит меня из равновесия, но я тут же прихожу в себя и, бросаясь в укрытие, мастерски перезаряжаю винтовку. Руки трясутся, виски — пульсируют от нескончаемого шума. Мне тяжело. Тяжело настолько, что я не нахожу в себе сил убрать в нагрудный патронташ лишние патроны. Пара выпадает из неуклюжих рук и катится по крыше. Я не придаю этому значения, но ты, приземлившись рядом под скрежещущий свист механизмов УПМ, подбираешь их и просовываешь в мой патронташ. Садишься, вжимаешься плечом в моё и изнурённо запрокидываешь голову.
— Ты как? Порядок? — спрашиваешь ты, боязливо озираясь по сторонам.
— Порядок.
Я лгу. Лгу безбожно, и ты об этом знаешь, но молчишь, потому что не способен предпринять хоть что-нибудь. Потому что понимаешь, что пути назад нет.
— Спасибо... Спасибо, что выстрелила в того парня. Ещё бы чуть-чуть и он бы меня...
— Конечно.
Я рассматриваю перепачканные в крови ладони, вожу по ним пальцами. Нет, её не оттереть. Понятия не имею, откуда она взялась, ведь всё это время билась с дальних дистанций. Ты в подозрении косишься на меня и бесцеремонно одёргиваешь, чтобы я прекратила.
— Пока к тебе мчался, встретил
нашего пацана. Удрал ото всех, отсиживался в подворотне и скрёб себя гвоздём. Вот ведь неймётся! Еле заметил... Гаркнул ему, отправил его на корабль. Уж не знаю, послушал или нет... Едва ли.
— Фалько?
— Фалько, кто ж ещё? А Райнеру и Энни совсем худо... Но это ты наверняка и сама видела. К тому же...
Я пропускаю мимо ушей то, о чём ты говоришь; думаю о матушке с ласковыми руками и о пуховой перине. Винтовка кажется неправильной на ощупь, и я не понимаю, зачем за неё хватаюсь. Неподъёмные газовые баллоны плотно прилегают к бёдрам, а ремешки их тесно сдавливают. Вся эта ненужная амуниция обременяет, тянет ко дну.
— Соберись! — приказываешь ты, всучив мне мою заряженную винтовку: я выронила её и даже не заметила. — Нельзя раскисать! Знаю, мы прорвёмся. Знаю, ещё немного осталось, совсем чуть-чуть.
Выше нос, ну же!
Я широко улыбаюсь. Я так сильно люблю тебя...
— Пойдём... за тот дымоход. Здесь становится небезопасно. А оттуда подстрелим тех ребят, что швыряют копья в Райнера и Энни.
Я поднимаюсь. Ступаю, но ноги дрожат, и ты придерживаешь меня, чтобы я не упала. Идём мы в темпе, почти переходим на бег, но я не поспеваю за тобой и то и дело останавливаюсь, а ты всё ведёшь меня, ведёшь с неуёмной терпеливостью... Однако начинаешь волочить за собой, заприметив поодаль надвигающуюся гурьбу
товарищей.
С горем пополам мы добираемся до дымохода. Ты отпускаешь меня, прячешься за ним и выжидающе, с подкрадывающимся страхом глядишь в мою сторону: я не прячусь вместе с тобой — я стою столбом.
Моё внимание привлекает приближающаяся к нам девушка, одна из грозных
товарищей. Её лицо, фигура, походка, движения... всё в ней, загадочной, навевающей поистине светлые воспоминания, кажется до безобразия знакомым, по-дружески родным. Я слышу, как переливисто-непринуждённо она смеётся; вижу, как она простирает ко мне тонкие руки и как беззаботно улыбаются её лучистые глаза. Я радуюсь ей — радуюсь так, как радуются дети. Но что-то меня смутно пугает, что-то эфемерное, недосягаемое... По позвоночнику пробегают мурашки: я всё же узнаю эту весёлую, по-дружески родную девушку.
— Саша?..
Раздаётся выстрел. Один, второй... Я не понимаю — не понимаю ничего. Только чувствую, как ноги подкашиваются.
Ты кричишь моё имя. Я уже не стою — лежу, лежу у тебя на руках. Я до сих пор ничего не понимаю. Где-то разгорается исступленная боль, затихает и вновь разгорается в ещё бóльшем исступлении.
— Нет! — вопишь ты, и я непроизвольно морщусь. — Нет, нет... Нет-нет-нет! Нет! Почему?! Почему, почему ты встала?! Почему не пошла?! Почему не пошла, мать твою?! Почему?!
Я решаюсь посмотреть вниз. Накидка Разведкорпуса окрасилась тёмно-зелёным, а белоснежная рубашка пропиталась чем-то бордовым. И я сразу всё поняла.
— Я же просил тебя не стоять на месте! Сказал... сказал поторопиться! Почему?! Почему ты не послушала меня?!
— Н-не... не кричи на меня...
Я кашляю, и что-то горячее выходит изо рта, стекает по подбородку. Что-то, что имеет металлический привкус. А ты кричишь. Всё кричишь и никак не унимаешься. Небрежно стаскиваешь с меня накидку и, приподняв меня и обвязав её вокруг моего живота, стягиваешь в тугой узел. Грубая ткань прорезается сквозь разорванную кожу, и я жалобно надрываюсь:
— Б-больно, Ж-Жан, больно! Больно, б-больно!..
— Терпи! — Ты непреклонен.
— П-пожалуйста, а-а-а... Пожалуйста-а-а, р-развяжи её! — Я утробно стону, и щёки мои пламенеют от струящихся слёз. — Ж-Жан, пожалуйста! Прошу т-тебя-а-а...
Ты закусываешь перебинтованный кулак и надсадно мычишь. Тебя сковывает панический ужас, обуревают беспощадные сомнения.
Я перевожу расплывчатый взгляд и натыкаюсь на женский силуэт, в котором вскоре различаю млеющую Микасу. Она молча наблюдает за нами, до побеления костяшек держится за обагрившиеся лезвия, и тело её неестественно покачивается, будто колышется.
— Жан... — точно гром среди ясного неба звучит её надтреснутый голос.
Но ты даже не замечаешь её. Всё мычишь, мычишь и мычишь, обкусываешь кулак, мечешься... Микаса обращает на меня тот прощально-созидающий взор, что обращают на людей, положение которых безнадёжнее некуда, и устремляется туда, где на нас с тобой готовилось покушение. Я слышу, с какой невыразимой озлобленностью она рубит
товарищей, и знаю, знаю наверняка: она нас защитит.
Со звериным рыком ты развязываешь жгут и подхватываешь меня, прислоняя к себе. Бессмысленно давишь то на живот, то на грудь, истерично воешь. А я хочу заткнуть уши, лишь бы тебя не слышать.
— Больная! Дура, идиотка, больная... Ну почему?! Почему ты не послушала меня, почему?!
— Не хочу. Н-не хочу больше, не хочу: устала... Т-только не кричи, пожалуйста. П-пожалуйста, больше не кричи...
Ты не кричишь, но безутешно, душераздирающе всхлипываешь.
— Жан? — шепчу я, подушечками пальцев дотрагиваясь до твоих растрёпанных волос. Но стоит в них зарыться, как рука моя падает, и сил недостаёт, чтобы её поднять. — Ж-Жан... Ах, Жан... Можешь... м-можешь кое-что сделать... для меня?
— Да, — тихо произносишь ты, а затем повторяешь громче, словно я до этого не расслышала: — Да, да! Что? Что?! Ну же, говори!
— Спасибо...
Ты наклоняешься к моему лицу, пристально вглядываешься в него, будто боишься пропустить то, что я собираюсь сказать.
— Ты... п-поцелуешь... меня?.. Это единственное, ч-чего я сейчас... х-хочу... — Но спустя мгновение уже прошу, умоляю: — П-пожалуйста... Пожалуйста, поцелуй меня...
Мне не приходится тебя уговаривать: ты приникаешь к моим окровавленным губам с таким сумасшедшим рвением, что я едва успеваю сообразить. Они леденеют, а ты несдержанно сминаешь их и даришь им, неподвижным, крупицы благословенного тепла.
Я ждала этого семь лет. Семь лет ждала, пока ты меня поцелуешь. И я дождалась. Дождалась, но ответить тебе не могу. Меня будто парализовало, и всё, на что мне хватает сил — это беспомощно стонать тебе в рот от невыносимой боли. Но плачу я не от боли, уже нет: я плачу от счастья. Такого по-наивному простого счастья, которого никогда не ведала. Я получила твою любовь. Получила то, о чём мечтала всю жизнь. И кто бы знал... кто бы знал, как я была счастлива!
— Почему?! — Отпрянув, ты кладёшь мою голову себе на плечо. Твои губы судорожно дёргаются; они перепачканы в моей крови. — Почему ты оттолкнула меня тогда, в лесу?! Почему?! Всё сейчас было бы по-другому, по-другому... Ну зачем же ты так, зачем?! Это я во всём виноват, я во всём виноват...
И ты снова целуешь меня — ещё безрассуднее. Но я уже почти ничего не чувствую. Чувствую лишь, как покалывают похолодевшие губы, как изнывает простреленное тело. Мёрзнет, мёрзнет, мёрзнет... Однако где-то там, глубоко-глубоко внутри, мне тепло. Так тепло, как никогда прежде. И это сладостное тепло разливается во мне, пробирает меня насквозь.
— Я...
Пытаюсь отозваться, но плохо получается. Честно признаться, не получается вовсе, и теперь я рыдаю от безысходности. Нет, так не должно быть. Чтобы я... не смогла рассказать тебе? Гляжу на тебя в упор, кашляю, кашляю, кашляю... и никак не могу выдавить из себя эти три бесхитростных слова, которые хотела сказать тебе наедине так давно, так давно...
— Не могу без тебя, не могу... — Ты прижимаешь меня к груди, несколько раз целуешь в макушку, и я всё-таки чувствую... чувствую щекой, как из тебя выскакивает щемящее сердце. — Ты слышишь?! Не могу! Мы всё исправим, исправим всё! Обещаю тебе, обещаю... Главное, потерпи немного, потерпи совсем чуть-чуть! Я обещаю, слышишь?! Обещаю, что буду рядом, всегда... Всегда-всегда! Никогда тебя не оставлю! И всё у нас с тобой будет... Всё, чего ты хочешь, всё, о чём ты мечтаешь! Это я поручиться могу, могу поручиться! Мы ведь только начали жить, а?.. Для нас всё только начинается! Какой же я дурак... дурак дураком! Прости меня, безмозглого... Прости! Только не засыпай, пожалуйста, не засыпай! Не закрывай глаза, слышишь?! Прошу тебя, не закрывай!
А я пытаюсь. Всё пытаюсь рассказать тебе, не сдаюсь, хоть и языка не чувствую. Но веки... веки мои тяжелеют, свинцовыми становятся, и меня клонит... клонит в беспробудный сон.
— Пожалуйста, не умирай! — Ты трясёшь моё грузное тело и опять наклоняешься, сводишь губы с моими. — П-пожалуйста, прошу тебя! Не оставляй меня, слышишь?! Не оставляй! Не поступай со мной так, не поступай! Как же... как я буду без тебя?.. Не хочу без тебя, не смогу! Мы ведь столько всего можем сделать, а?.. И сделаем, если не уснёшь, обещаю! Обещаю, слышишь?!
Я закрываю глаза. Больше не могу бороться. И к чему? Мне ведь так хорошо... Боли больше нет, совсем. И там, где были несовместимые с жизнью раны, я ощущаю тепло. Ах, мне так
тепло, так
хорошо!..
— Нет! Нет, пожалуйста! Открой глаза, открой! Не спи! Не спи, пожалуйста, не спи... Да я же люблю тебя! Люблю!.. Пожалуйста, прости меня! Пожалуйста, прости, я...
Я люблю тебя.
До чего же жаль, что я не успела сказать тебе.
Но я засыпаю спокойно, с улыбкой.
Ведь знаю, что ты меня всё-таки полюбил.
